е  оглушает тебя,
подступая и разбиваясь о незримые рифы.
     Пахло дождем. В доме мама гладила белье  и сквозь пробку брызгала водой
из бутылочки на похрустывающее сухое полотно.
     А одна лавка за квартал отсюда была еще открыта-- лавка миссис Сингер.
     И наконец, когда миссис Сингер, верно,  совсем уже собралась закрывать,
мама сжалилась и сказала Тому:
     -- Сбегай,  возьми  пинту  мороженого да присмотри, чтобы она поплотней
его набила.
     -- А можно ее попросить, пускай сверху польет мороженое шоколадом, а то
он  не любит  ванили,--  спросил Том. И мама  позволила. Он зажал  деньги  в
кулаке и как был босиком побежал по теплому вечернему асфальту тротуара, под
яблонями и дубами. Город стоял тихий и далекий, слышно было лишь стрекотанье
сверчков  где-то  за  жаркими иссиня-фиолетовыми  деревьями,  что  заслоняют
звезды.
     Шлепая босыми  пятками по  асфальту, он перебежал улицу. Миссис  Сингер
важно расхаживала по своей лавке, напевая еврейскую песенку.
     -- Пинту мороженого?--переспросила она.--И полить шоколадом? Хорошо!
     Том смотрел,  как она отвинчивает  металлическую крышку мороженицы, как
вертит большой круглой ложкой, плотно набивает пинтовую картонку и поливает:
"Шоколадом? Хорошо!"  Он  отдал деньги, взял ледяной пакет, потерся  об него
лбом и  щекой, засмеялся и --  шлеп-шлеп босыми  ногами  --  побежал  домой.
Позади в лавке миссис Сингер  мигнул и  погас одинокий огонек, теперь мерцал
лишь фонарь на углу улицы--казалось, весь город погружается в сон.
     Том распахнул затянутую сеткой от москитов дверь  веранды: мама все еще
гладила. Видно,  ей  было очень  жарко  и  она была  чем-то  недовольна,  но
все-таки улыбнулась ему.
     -- Когда папа вернется со своего собрания?--спросил Том.
     -- Часов в одиннадцать, а то и позже,--ответила мама,  унесла мороженое
в кухню  и поделила его. Дала Тому побольше шоколада, немного взяла себе,  а
остальное убрала.--Это Дугласу и отцу, когда вернутся,--пояснила она.
     Так  они  сидели,  наслаждаясь  мороженым,  окутанные глубокой  тишиной
летнего вечера. Только вдвоем -- мама и он, и вокруг них, вокруг их домика и
улочки  --  ночь.  Том  старательно  облизывал  ложку,  прежде  чем  набрать
следующую; мама отодвинула гладильную доску, отставила утюг, и  он понемногу
остывал, а она сидела в кресле у патефона, ела мороженое и говорила:
     -- Ну и денек выдался, вот жарища-то! Земля целый день впитывает в себя
зной, а вечером опять его отдает. Душно будет спать!
     Они прислушивались  к ночи, ощущая, как она  подступает ко всем окнам и
дверям  и  как давит  тишина,  потому что  в приемнике сели  батареи, а  все
пластинки играны-переиграны уже тысячу раз и надоели до смерти; и Том просто
сидел на деревянном полу и смотрел в черную-черную черноту, прижимаясь лицом
к  сетке двери  так,  что  на  кончике носа  отпечатались  маленькие  темные
квадратики.
     -- Где же это Дуг? Уже почти половина десятого.
     -- Придет,--сказал Том.
     Уж конечно, Дуглас придет.
     Мама пошла мыть  посуду,  и  Том  отправился  за ней. Каждый звук, звон
ложки  или тарелки  гулко раздавался  в знойном вечернем воздухе. Потом  они
молча пошли в большую комнату, сняли с дивана подушки, вдвоем раскрыли его и
разложили --  ведь  на самом  деле это был  вовсе  не  диван,  а  широченная
кровать.  Мама постелила  им  с Дугласом постель, ловко  взбила подушки, Том
начал было расстегивать рубашку, но она сказала:
     -- Погоди минутку, Том.
     -- Почему?
     -- Надо.
     -- Ты какая-то чудная, мам.
     Она опустилась на стул, но сразу же встала, подошла к двери и  позвала.
Она  звала снова и снова:  "Дуглас!  Дуг! Ду-уг!" Ее голос  уплывал в душную
тьму и тонул в ней без всякого отклика. Даже эхо не отвечало.
     -- Дуглас! Дуглас! Дуглас! Ду-у-у-гла-а-ас!
     Том  сидел на  полу, и  его  пронизывал  холод, но  виной тому было  не
мороженое, и не  зима,  и не летний зной. Он  видел  --  мама то  растерянно
озирается,  то  закрывает глаза,  стоит  и  не  знает,  что делать, и  очень
волнуется. Да, сразу видно -- растеряна и волнуется.
     Она открыла дверь веранды. Шагнула в темноту, спустилась по ступенькам,
прошла по дорожке под кусты сирени. Том прислушивался к ее шагам.
     Она опять позвала.
     Молчание.
     Она  позвала  еще  два  раза. Том  все сидел в  комнате. Вот  сейчас  с
длинной-длинной   узкой  улицы  донесется  голос  Дугласа:  "Иду,  мам!   Не
беспокойся, я иду!"
     Но Дуглас не отвечал. Том  долгие две минуты сидел, глядя на  раскрытую
постель, на молчащее радио  и  молчащий патефон, на люстру, где как ни в чем
не бывало поблескивали стеклянные висюльки,  на ковер, расписанный пунцовыми
и  фиолетовыми  завитушками. Потом  нарочно стукнул ногой  о  кровать, чтобы
поглядеть, будет ли больно. Оказалось -- больно.
     Дверь веранды со скрипом отворилась, и мама сказала
     -- Пойдем, Том. Пройдемся.
     -- Куда?
     -- Просто по улице. Идем.
     Он взял ее за  руку. Они пошли по Сент-Джеймс-стрит. Асфальт под ногами
был все  еще теплый,  сверчки стрекотали громче прежнего в сгущавшейся тьме.
Они дошли до угла, свернули и двинулись по направлению к Западному оврагу.
     Где-то проплыл  автомобиль, сверкнул  вдали фарами.  На  улицах никаких
признаков  жизни--ни  света,  ни  движения.  Кое-где  позади  мерцали  слабо
освещенные квадраты окон -- в той стороне, откуда они шли, не  все еще легли
спать. Но очень,  очень многие дома уже стояли без  огней  и  спали, а перед
некоторыми, тоже темными, на крылечках сидели их обитатели и вполголоса вели
вечернюю беседу. Кое-где на верандах поскрипывали качели.
     --  Хоть бы отец был дома,--сказала мама.  Она сжимала в своей  большой
руке руку  Тома.--Ну  постой,  дай  мне только добраться до этого мальчишки!
Душегуб опять вышел на охоту. Он убивает людей. Всем грозит опасность. Никто
не  знает, где  и  когда он  вдруг  появится.  Вот клянусь, пусть только Дуг
придет домой, я его так отколочу, век будет помнить.
     Они прошли еще  квартал и теперь стояли перед  черным силуэтом немецкой
баптистской церкви на углу Чепел-стрит и Глен Рок. В сотне шагов за церковью
начинался  овраг. Том  уже чуял его: оттуда  тянуло  канализационной трубой,
сгнившими  листьями,  душным  и  влажным  запахом сплошных зеленых зарослей.
Овраг был широкий,  извилистый, он перерезал  город, и мама всегда говорила,
что это  и днем-то непроходимые  дебри, а уж ночью к нему лучше  и близко не
подходить.
     Оттого  что  рядом  церковь,  страхи должны бы рассеяться, но  Тому все
равно  было жутко: в этот час,  темная, без  единого  огонька,  она казалась
холодной и бесполезной развалиной на краю оврага.
     Тому было всего десять лет. Он ничего толком не  знал о смерти, страхе,
ужасе. Смерть -- это восковая кукла в ящике, он видел ее  в шесть лет: тогда
умер  его  прадедушка  и  лежал  в  гробу,  точно  огромный  упавший ястреб,
безмолвный и  далекий,-- никогда больше он не скажет,  что надо быть хорошим
мальчиком, никогда больше  не  будет  спорить  о  политике. Смерть--это  его
маленькая  сестренка: однажды  утром  (ему было  в  то  время  семь  лет) он
проснулся, заглянул в ее колыбельку, а она смотрит прямо на него застывшими,
слепыми  синими  глазами...  а потом  пришли  люди  и унесли ее  в маленькой
плетеной корзинке. Смерть--это когда он месяц спустя стоял возле ее высокого
стульчика  и вдруг понял,  что она  никогда больше  не будет тут сидеть,  не
будет смеяться или плакать и ему уже не  будет досадно, что  она родилась на
свет. Это и была смерть.  И еще смерть--это  Душегуб, который подкрадывается
невидимкой, и  прячется за  деревьями, и бродит по округе, и выжидает, и раз
или два в год приходит сюда, в этот город, на эти улицы, где вечерами всегда
темно,  чтобы  убить женщину;  за  последние три  года он  у  бил трех.  Это
смерть...
     Но  сейчас  тут  не  просто  смерть.  В этой летней  ночи под  далекими
звездами  на него разом нахлынуло все, что он испытал, видел и слышал за всю
свою жизнь, и он захлебывался и тонул.
     Они  сошли с  тротуара и зашагали  по  протоптанной,  усыпанной  щебнем
тропинке  --  по  обе  стороны густо  росла сорная  трава, и в  ней  громко,
неумолчно трещали сверчки. [Том послушно шел за матерью -- большой, храброй,
прекрасной, его защитницей от всего света. Так вдвоем они шли и шли -- и вот
остановились на самом краю цивилизации.
     Овраг.
     Здесь, в этой пропасти  посреди  черной  чащобы,  вдруг сосредоточилось
все,  чего  он никогда не узнает и не  поймет; все, что живет, безыменное, в
непроглядной тени деревьев, в удушливом запахе гниения...
     А ведь они с матерью здесь совсем одни.
     И ее рука дрожит!
     Да, дрожит, ему не почудилось... Но отчего?  Мама ведь больше, сильнее,
умнее  его? Неужели и она тоже чувствует эту неуловимую угрозу, то зловещее,
что  затаилось там,  внизу,  и  сейчас выползет из  темноты?  Значит,  можно
вырасти  и  все  равно не стать сильным?  Значит,  стать  взрослым  вовсе не
утешение? Значит, в жизни нет прибежища? Нет такой  надежной  цитадели,  что
устояла  бы  против  надвигающихся  ужасов  ночи?  Сомнения  разрывали  его.
Мороженое вновь  обожгло ему холодом  горло, все внутри похолодело, по спине
пошел мороз, оледенели руки и ноги;
     ему  вдруг  стало  очень  зябко,  точно  вновь   налетел  из   прошлого
декабрьский ветер.
     Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждый
     человек для себя--один-единственный на свете. Один-единственный, сам по
себе среди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас.
Ну закричишь, станешь звать на помощь--кому какое дело?
     Тьма поглотит в одно мгновенье; одно чудовищное, леденящее мгновенье--и
все  кончено.  Еще  задолго до  рассвета, задолго  до  того, как полицейские
начнут прощупывать своими фонариками  темную,  растревоженную тропинку  и на
ней зашуршит щебень под ногами людей, которые в  смятении кинутся на помощь.
И даже если они сейчас только в пятистах шагах от тебя, а уж наверно так оно
и есть, темный прибой может захлестнуть за  три секунды и отнять  у тебя все
твои десять лет, и...
     Жизнь  -- это  одиночество. Внезапное открытие  обрушилось на  Тома как
сокрушительный  удар, и он задрожал.  Мама  тоже  одинока. В  эту  минуту ей
нечего надеяться  ни  на святость брака, ни  на защиту  любящей семьи, ни на
конституцию Соединенных  Штатов,  ни на  полицию;  ей не  к кому обратиться,
кроме  собственного сердца,  а  в сердце  своем  она  найдет лишь неодолимое
отвращение  и  страх.  В эту минуту  перед  каждым стоит  своя, только  своя
задача, и  каждый  должен сам  ее решить.  Ты совсем один,  пойми это раз  и
навсегда.
     Том проглотил комок, застрявший в  горле, и прижался к матери. Господи,
не дай ей  умереть, молил  он.  Не делай  нам  ничего плохого. Папа придет с
собрания через час, и если дома никого не будет...
     Мать двинулась по тропинке в дикую чащу.
     --  Мам,  ты  за  Дуга не  бойся,--дрожащим голосом сказал Том.--С  ним
ничего не случилось. Ты за него не бойся, с ним ничего не случилось.
     --  Он  всегда  возвращается  этим   путем.--Голос  матери  звенел   от
напряжения.--  Я сто  раз  говорила  ему --  ходи  другой  дорогой,  но  эти
проклятые  мальчишки все равно лезут напролом. Когда-нибудь он пойдет туда и
больше не вернется.
     БОЛЬШЕ   НЕ   ВЕРНЕТСЯ.  Это   может  означать  что   угодно.  Бродяги.
Преступники. Тьма. Несчастный случай. А главное--смерть!
     Один во всей вселенной.
     На  свете  миллион таких городишек. И  в каждом  так  же темно, так  же
одиноко, каждый так же от всего отрешен, в каждом--свои  ужасы и свои тайны.
Пронзительные, заунывные звуки скрипки  -- вот  музыка  этих  городишек  без
света, но со множеством теней. А какое необъятное, непомерное одиночество! А
неведомые овраги,  что засасывают, как трясина!  Жизнь в этих городишках  по
ночам оборачивается леденящим ужасом:  разуму, семье, детям, счастью со всех
сторон грозит чудище, имя которому Смерть.
     Мать снова громко позвала в темноту:
     -- Дуглас! Дуг!
     И вдруг оба почувствовали -- что-то случилось.
     Сверчки умолкли.
     Стало совсем тихо.
     Он  и не  знал, что  бывает  такая  тишина. Беспредельная,  бездыханная
тишина.  Отчего замолчали сверчки? Отчего?  Какая  этому причина? Прежде они
никогда не умолкали. Никогда.
     Значит... Значит...
     Сейчас что-то случится.
     Казалось, овраг  напрягает свои черные  мышцы, вбирает в себя  все силы
спящих городков  и ферм  на многие мили  вокруг. Великая тишина  пропитанных
росой лесов, и долин, и накатывающихся как прибой холмов, где собаки, задрав
морды, воют на луну, вся собиралась, стекалась,  стягивалась в одну точку, и
в самом сердце тишины были они-- мама  и  Том. Вот сейчас, сию минуту что-то
случится, что-то  случится. Сверчки все молчат, звезды опустились так низко,
что, кажется  протяни руку -- и на пальцах останется позолота. Их не счесть,
звезд, они жаркие, колючие...
     Все растет, разбухает тишина. Все острей, напряженней ожидание. Ох, как
темно, пустынно, как бесприютно!
     И вдруг далеко-далеко за оврагом--голос:
     -- Я здесь, мам! Иду, мама! И снова:
     -- Мам, а мам! Иду!
     Шлеп-шлеп-шлеп мчатся ноги в теннисных туфлях по дну оврага:  с хохотом
несутся  трое  мальчишек--брат Дуглас,  Чарли  Вудмен  и  Джон  Хаф.  Бегут,
хохочут...
     Звезды взвились вверх, точно десять миллионов  ужаленных улиток втянули
свои рожки.
     Сверчки застрекотали.
     Темнота отступала, испуганная, ошарашенная, злобная. Отступила, потеряв
аппетит,--ведь  она  совсем уже собралась поживиться, и вдруг  ей так  грубо
помешали.  И  когда темнота отхлынула, точно волна  во время отлива,  из нее
возникли, смеясь, трое мальчишек.
     -- Мам! Том! Привет!
     И  сразу  вокруг  запахло Дугласом.  Ведь от него всегда  пахнет потом,
травой, деревьями, ветвями и ручьем.
     --  Вам предстоит порка, молодой человек,--объявила мама. От ее страхов
и следа  не осталось.  Том  знал--она  никогда в  жизни  никому про  это  не
расскажет, никогда. Но страх этот навсегда останется  у нее в душе, и в душе
Тома тоже.
     Темной летней ночью они шли домой, спать. Как хорошо, что Дуглас живой!
Как хорошо! А на одну секунду там, на краю оврага, ему подумалось...
     Где-то далеко,  по смутному, озаренному луной лесу  над виадуком, потом
внизу,  по долине, прогрохотал поезд, он  отчаянно свистел, точно безыменный
железный зверь заблудился в ночи. Том улегся в постель рядом с братом;
     весь дрожа, он прислушивался к этому свисту и думал:
     далеко-далеко, там, где сейчас мчится  поезд, жил их двоюродный брат --
и умер от воспаления легких много лет назад, вот в такую же ночь...
     Дуглас лежал рядом, от него пахло потом. И это было как волшебство.
     Том перестал дрожать.
     -- Только две вещи я знаю наверняка, Дуг,--прошептал он.
     -- Какие?
     -- Одна -- что ночью ужасно темно.
     -- А другая?
     -- Если  мистер  Ауфман  когда-нибудь  в  самом  деле  построит  Машину
счастья, с оврагом ей все равно не совладать.
     Дуглас немного подумал.
     -- Повтори, что ты сказал.
     Они  умолкли: на  улице внезапно раздались шаги-- ближе, ближе, вот они
уже под деревьями, возле дома,  на тротуаре. Мама со  своей кровати негромко
сказала:
     -- Папа идет. И не ошиблась.
     * * *
     Поздно вечером на веранде  сидел Лео Ауфман и что-то писал в темноте --
бумагу  и ту  толком нельзя было разглядеть. Время  от времени он восклицал:
"Ага!" или "И  это  тоже!" -- значит, ему в голову приходило еще  что-нибудь
подходящее  для его  списка. Потом  дверь  чуть стукнула, точно в  сетку  от
москитов ударилась ночная бабочка.
     -- Лина?--шепнул Ауфман.
     Она  села рядом с  ним на качели, в одной ночной сорочке, не тоненькая,
как  семнадцатилетняя  девочка,  которую  еще  не  любят, и не толстая,  как
пятидесятилетняя  женщина,  которую уже  не  любят, но складная  и  крепкая,
именно такая, как надо,--таковы женщины во всяком возрасте, если они любимы.
     Она была удивительная. Ее тело, как и его собственное, всегда думало за
нее,  только  по-другому:  оно вынашивало детей  или  входило впереди  Лео в
каждую  комнату  чтобы  неуловимо  изменить  там  самый   воздух  под  стать
настроению мужа. Казалось, она никогда не задумывается надолго; мысль тотчас
передавалась  от ее головы плечам,  пальцам и  претворялась  в  действие так
незаметно и естественно, что Лео не смог бы, да и не  хотел  изобразить  это
какими-либо чертежами.
     -- Эта Машина...-- сказала она наконец.-- Не нужна она нам.
     -- Да,--отозвался он,--но иногда нужно  позаботиться и о других.  Я вот
все думаю, что туда вставить? Кинокартины? Радиоприемники? Стереоскопические
очки? Если  собрать все  это вместе,  всякий человек пощупает,  улыбнется  и
скажет: "Да, да, это и есть счастье".
     Сочинить  такую  хитрую  механику, думал  он,  что  пускай  у  человека
промокли  ноги, или ноет  язва, или его мучает бессонница и он  ворочается в
постели всю ночь напролет, и душу его грызут заботы, а все равно твоя Машина
даст  ему счастье, как  та магическая крупинка соли, что брошена  в  океан и
вечно рождает соль и обратила все море в соляной раствор. Кто не расшибся бы
в лепешку, лишь бы изобрести такую Машину? Пусть ему ответит на  этот вопрос
целый мир, пусть ответит весь городок, пусть ответит жена!
     Лина  смущенно  молчала,  сидя рядом с ним на  качелях,  и  ее молчание
говорило яснее всяких слов.
     Лео тоже умолк, запрокинул голову  и  слушал, как свищет ветер в густой
листве могучего вяза.
     "Не  забывай,--говорил он себе,--и этот шелест  листьев  тоже нужен для
твоей Машины".
     Через  минуту  веранда  опустела, пустые  качели  неподвижно  повисли в
темноте.

x x x
     Дедушка улыбнулся во сне.
     Он  почувствовал  эту  улыбку,  удивился  ей  -- и  проснулся.  Полежал
немного, прислушался к себе--и понял, откуда она взялась.
     Ибо он услышал нечто гораздо более важное, нежели пение птиц или шелест
молодой листвы. Каждый год наступал день, когда он вот так просыпался и ждал
этого звука, который  означал, что теперь-то уж лето началось по-настоящему.
Оно начиналось вот в такое утро, когда кто-нибудь  из домочадцев или гостей,
племянник, сын или внук, выходил  на лужайку  под  его окном и металлические
ножи и спицы, кружа и звеня по душистой летней траве, прилежно обегали ее по
краям  --  на  север,  на  восток,  на юг, на  запад, описывая все меньшие и
меньшие  квадраты. Косилка звонко стрекотала, из-под  ножей брызгали головки
клевера, редкие  золотые искры  уцелевших  после сбора одуванчиков, муравьи,
палочки,  камешки, остатки  прошлогоднего  празднования  Четвертого  июля --
обгорелые шутихи и кусочки трута, но главное --  за ней стлался  прохладный,
чистый  поток  сочной  зеленой  травы.  Дедушке уже представлялось, как  она
щекочет  его  ноги, охлаждает разгоряченное лицо,  наполняет ноздри извечным
ароматом  вновь родившегося лета  и обещает:  да, мы все--ВСЕ!--проживем еще
целый год.
     Великое чудо -- косилка, говорил себе дедушка. Какой это дурак выдумал,
что  новый  год  начинается первого  января?  Надо было  поставить  дозорных
караулить рост травы на миллионах лужаек Иллинойса, Огайо или Айовы -- и как
заметят, что  она созрела для сенокоса, в то  самое утро вместо фейерверков,
фанфар и криков пусть начинается великая бурная симфония косилок,  срезающих
свежие травы  на  необъятных  луговых  просторах. В  тот единственный день в
году, который  по-настоящему знаменует собой  начало,  людям надо бы бросать
друг в друга не конфетти и не серпантин, а пригоршни свежескошенной травы.
     Дедушка  хмыкнул--что-то  уж  больно  долгую философию  развел!--встал,
подошел к окну и высунулся  в ласковый солнечный свет. Так и есть: Форестер,
новый жилец, молодо