тяжелых  шагов  за спиной;  каждый  шаг вызывал громкое эхо,
будто на дне пересохшего озера неподалеку палили из ружья. Кто-то выкрикивал
ругательства.
     -- Том, ты навел его на след!
     Они побежали, но огромная рука подхватила их и швырнула одного направо,
другого  налево. Они  с криком  покатились по траве, а рассвирепевший мистер
Мрак бешено размахивал кулаками, скалил зубы  и  брызгал  слюной. Он  держал
куклу за шиворот и за локоть и яростно сверкал глазами на мальчиков.
     -- Она моя! Что хочу, то  и делаю! Какого черта  вы ее стащили?  От нее
все мои несчастья--и денег нет, и дело прогорает, все летит к чертям. Сейчас
я ей покажу!
     -- Не надо! --закричал Дуглас.
     Но огромные железные ручищи вскинули хрупкое  восковое тело так высоко,
что оно  заслонило луну, закружили, завертели  его под звездами и наконец  с
проклятьями  метнули,  точно  из  великанской рогатки, прямо  в  овраг.  Оно
просвистело  в   воздухе  и  рухнуло,  следом  полетели  проклятья,  лавиной
посыпался мусор, взметнулось облако пыли и пепла.
     Дуглас приподнялся, сел и поглядел вниз.
     -- Нет,--сказал он.--Нет!!
     Мистер  Мрак  качнулся на краю откоса,  охнул и  тоже чуть не полетел в
овраг.
     -- Скажите спасибо, что я  и вас туда же не отправил! И  он  неуверенно
побрел прочь, ноги у него  заплетались, один раз он  упал, но поднялся и все
время  что-то  бормотал про себя, то хохотал, то бранился, пока  не исчез из
виду.
     Дуглас  долго  сидел  на  краю оврага  и  плакал. Наконец  высморкался.
Поглядел на брата.
     -- Том, уже поздно. Папа будет всюду ходить и нас искать. Нам надо было
вернуться  час  назад. Беги  домой  по Вашингтон-стрит, найди папу и приведи
сюда.
     -- Ты что, может, в овраг за ней полезешь?
     -- Раз она валяется на помойке, она теперь ничья.  И никому  нет до нее
дела,  даже  мистеру Мраку.  Скажи  папе,  зачем я его зову  и что ему вовсе
незачем возвращаться с  нами по  городу,  пускай его никто с ней не видит. Я
понесу ее задворками, и никто ничего не узнает.
     -- Да ведь от нее теперь никакого толку, механика-то вся сломана.
     -- Как же ты не понимаешь, ведь не оставлю я ее здесь одну, под дождем.
     -- Ясное дело.
     И Том медленно пошел прочь.
     Дуглас  стал  спускаться в  овраг,  осторожно  пробираясь между грудами
золы,  грязной  бумаги и  консервных банок. На  полдороге  он  остановился и
прислушался. Вгляделся в многоцветный сумрак, в провал, зияющий под ногами.
     -- Мадам Таро!
     Ему  почудилось, что далеко внизу в лунном свете  шевельнулась восковая
рука.  Это на ветру  затрепетал клочок бумаги.  Но Дуглас все же двинулся  к
нему...
     Городские часы пробили полночь.  Почти всюду  в домах  погасли  огни. В
маленькой мастерской  в гараже отец И двое сыновей отступили  от колдуньи --
она  сидела теперь спокойно, совсем как прежде, в  старом  кресле-качалке, а
перед нею на  карточном столике, покрытом  клеенкой,  фантастическим  веером
раскинулись монахи и клоуны, кардиналы и скелеты, солнца и  хвостатые звезды
-- гадальные карты, которых она чуть касалась восковой рукой.
     Говорил отец:
     --  ...  все отлично понимаю.  Бывало,  еще мальчишкой, когда из нашего
города уезжал цирк, я носился как сумасшедший и собирал миллионы афиш. Потом
разводил  кроликов,  увлекался   колдовством.  Мастерил  на  чердаке  всякие
иллюзионы,  а  потом   никак   не  мог  их  оттуда   вытащить.--  Он  кивнул
колдунье.--Помню,  лет  тридцать  назад  она и  мне предсказала будущее.  Ну
ладно, теперь хорошенько почистите ее и идите спать. А в  субботу мы для нее
соорудим специальный ящик.
     Отец пошел было к выходу из гаража, но Дуглас тихонько его окликнул:
     -- Пап. Спасибо тебе. Спасибо за обратную дорогу. В общем, спасибо.
     -- Вот еще,--  сказал отец и вышел. Оставшись одни с  колдуньей, братья
поглядели друг на друга.
     --  Надо же, прямо по Главной улице  так и прошагали все вчетвером--ты,
я, папа и она! Другого такого отца на свете нет!
     -- Завтра пойду  и откуплю  у  мистера Мрака все остальные  автоматы,--
сказал Дуглас.-- Долларов за десять он их отдаст, все равно ведь выкидывать.
     -- Ясное дело.--Том поглядел на старуху в кресле-качалке.--Ух ты, сидит
совсем как живая. Интересно, что у нее там внутри?
     -- Тонюсенькие косточки вроде птичьих. Все, что осталось от мадам  Таро
со времен Наполеона...
     -- И никакого механизма? Давай вспорем ее и посмотрим.
     -- Успеем.
     -- Когда же?
     --  Ну, года через  два, когда мне будет  уже четырнадцать, вот тогда и
посмотрим.  А пока я  ничего не хочу знать,  она здесь -- и ладно.  Завтра я
примусь за дело и расколдую ее раз и навсегда. Когда-нибудь ты услышишь, что
у нас  в городе появилась неизвестная красавица итальянка в летнем платье, и
все  видели ее на вокзале, она купила билет в  какую-то восточную  страну  и
села в поезд, и все скажут, что в жизни не видали такой красоты, и все сразу
про нее  заговорят,  и  никто не будет  знать,  откуда  она  взялась и  куда
уехала...  и когда  ты про это услышишь, Том, вот тогда ты поймешь  -- это я
нашел такие чары и расколдовал ее и  освободил. И тогда, значит,  года через
два, в ту самую ночь, когда уйдет ее поезд, мы с тобой поглядим, что там под
воском.  А раз ее  уже здесь не будет, ясно, мы найдем  внутри только мелкие
винтики и колесики и всякие тряпки. Вот так.
     Дуглас осторожно приподнял восковую  руку  и стал двигать ею над танцем
жизни,  над шалостями костлявой старухи  смерти, над сроками, и  судьбами, и
сумасбродствами--  рука  чуть  касалась  их, постукивала по  ним,  шелестела
потускневшими  ногтями.   Повинуясь  каким-то  скрытым  законам  равновесия,
колдунья склонила лицо  и поглядела прямо на мальчиков;  немигающие глаза ее
сверкнули в ярком свете голой, без колпака, лампы.
     -- Предсказать тебе судьбу. Том?--тихо спросил Дуглас.
     -- Давай.
     Из широченного рукава колдуньи выпала карта.
     -- Том, ты видал? Одна еще оставалась, спрятанная--  и, пожалуйста, она
кидает  ее  нам!--Дуглас поднес карту к  свету.-- Ничего нет. Я положу ее на
ночь в коробку со всякой химией. Завтра откроем, а там проступят буквы.
     -- И что же там будет написано?
     Дуглас закрыл глаза, чтобы получше разглядеть слова.
     -- Там  будет вот что:  "Ваша  покорная  слуга и  преданный друг  мадам
Флористан  Марианн  Таро,  хиромантка, целительница душ  и  прорицательница,
сердечно вас благодарит".
     Том засмеялся и тряхнул брата за плечо.
     -- Ну-ка, ну-ка, а дальше?
     -- Сейчас...  И еще  там  будет  сказано: "Гоп-ля-ля! Тру-ля-ля! Только
дурак хочет  умереть! То ли дело плясать и петь!  Когда звучит  погребальный
звон, пой и пляши,  дурные мысли -- вон!"  И еще: "Том и Дуглас Сполдинги, в
вашей  жизни  сбудется  все,  чего вы только  пожелаете".  И  еще там  будет
сказано, что мы с тобой будем жить вечно, Том, вечно. И никогда не умрем...
     -- И все это будет написано на одной карте?
     -- Все-все, до единого слова.
     В  свете  яркой   электрической  лампочки   они  склонились  над  такой
прекрасной и многообещающей, хоть пока  и пустой, картой -- двое мальчишек и
колдунья, и горящие ребячьи глаза пронизывали ее и читали каждое непостижимо
скрытое там  слово,  которое  вот-вот, уже совсем скоро всплывет  из  своего
тусклого небытия.
     -- Эй, ты,-- чуть слышно сказал Том.
     И Дуглас отозвался торжествующим шепотом:
     -- Эй, ты...
     * * *
     Под полуденными знойными деревьями негромкий голос тянул:
     -- ... девять, десять, одиннадцать, двенадцать...
     Дуглас медленно двинулся по лужайке на этот голос.
     -- Том, ты что считаешь?
     --  ...  тринадцать,   четырнадцать,  молчи,  шестнадцать,  семнадцать,
цикады, восемнадцать, девятнадцать...
     -- Цикады?
     -- А, черт!--Том открыл глаза.--Черт, черт, черт!
     -- Смотри, кто-нибудь услышит, как ты ругаешься...
     --  Черт, черт,  черт  живет  в  аду!--крикнул Том.--  Теперь  придется
начинать  все  сначала.  Я  считал,  сколько   раз  прострекочут  цикады  за
пятнадцать  секунд.--Он  поднял вверх свои  дешевенькие часы.--  Надо только
заметить  время,  прибавить  тридцать девять,  и  получится, сколько  сейчас
градусов жары.-- Он глянул на часы, зажмурил один глаз, склонил голову набок
и снова зашептал:-- Раз, два, три...
     Дуглас  медленно  повернул  голову   и  прислушался.  Где-то  высоко  в
раскаленном белесом  небе  дрогнула и зазвенела  медная  проволока.  Снова и
снова,  точно  электрические  разряды,   падали  ошеломляющими   ударами   с
потрясенных деревьев пронзительные содрогания металла.
     -- Семь,-- считал Том.-- Восемь...
     Дуглас  поплелся на  веранду.  Блаженно жмурясь,  заглянул в  прихожую.
Через минуту опять медленно вышел на веранду и вяло окликнул Тома.
     -- Сейчас  ровно  восемьдесят семь градусов  по  Фаренгейту... двадцать
семь, двадцать восемь...
     -- Эй, Том, ты слышишь?
     --  Слышу,  тридцать,  тридцать  один!  Убирайся!  Два,  три,  тридцать
четыре...
     -- Хватит тебе считать, в доме на градуснике сейчас восемьдесят семь  и
еще лезет вверх, и не нужны тебе никакие кациды.
     -- Цикады! Тридцать девять, сорок. Не кациды! Сорок два!
     -- Восемьдесят семь градусов. Я думал, тебе будет интересно узнать.
     -- Сорок  пять, это же в доме, а не на улице! Сорок  девять, пятьдесят,
пятьдесят  один! Пятьдесят два, пятьдесят три!. Пятьдесят три плюс  тридцать
девять будет... будет девяносто два градуса!
     -- Кто сказал?
     --  Я  сказал! Не восемьдесят семь  по  Фаренгейту, а  девяносто два по
Сполдингу!
     -- Ты-то ты, а еще-то кто?
     Том вскочил и поднял раскрасневшееся лицо к солнцу.
     --  Я  и цикады,  вот  кто!  Я  и  цикады!  Нас больше! Девяносто  два,
девяносто два, девяносто два градуса по Сполдингу, вот тебе!
     Оба стояли и глядели в безжалостное, без единого облачка небо  -- точно
испорченный  фотоаппарат,  зияющий  раскрытым  во всю  ширь объективом,  оно
глазело на недвижный, оглушенный зноем, умирающий в пламенных лучах город.
     Дуглас  закрыл глаза и увидел,  как два дурацких солнца  выплясывают на
внутренней стороне розовых прозрачных век.
     -- Раз... два... три...
     Дуглас почувствовал, как шевелятся его губы.
     -- ... четыре... пять... шесть...
     Теперь цикады стрекотали еще быстрее.
     * * *
     С полудня до заката, с полуночи до  рассвета на улицах Гринтауна,  штат
Иллинойс,  маячили лошадь с фургоном и  возница,  которых  хорошо  знали все
двадцать шесть тысяч триста сорок девять обитателей города.
     Средь бела дня  дети вдруг  ни  с того ни с сего останавливались  среди
какой-нибудь игры и говорили:
     -- А вот и мистер Джонас!
     -- А вот и Над!
     -- А вот и фургон!
     Взрослые могли сколько угодно глядеть на север или на юг, на восток или
на запад, они все равно не увидели бы ни мистера Джонаса, ни лошади по имени
Над,  ни фургона;  это был большой крытый фургон  на огромных колесах, такие
фургоны когда-то бороздили прерии, пробираясь сквозь чащу к побережью.
     Но если бы ухо у вас было чуткое, как у собаки, да если еще насторожить
его  и настроить  на  самые высокие и  далекие  звуки,  вы  бы  услышали  за
много-много  миль  заунывное  пение,  точно молится старый  раввин  в  земле
обетованной или мулла на башне минарета. Голос мистера Джонаса  летел далеко
впереди его самого,  люди успевали  приготовиться  к  его  появлению,  у них
оставалось для  этого полчаса, а  то и  целый час. И к той минуте, когда его
фургон  показывался  из-за  угла  или в  конце улицы,  вдоль  тротуаров  уже
выстраивались ребята, словно на парад.
     И вот подъезжал фургон, на высоких его козлах  под зонтиком цвета хурмы
восседал мистер  Джонас, и  вожжи струились  в его  ласковых  руках,  словно
ручеек. Он пел!
     -- Хлам, барахло? Нет,  сэр, не хлам. Хлам, барахло? Нет, мэм, не хлам!
Спицы,  булавки,  иголки, Тряпки,  обломки, осколки,  Пустячки,  побрякушки,
Вещички-старушки -- Все возьму в барахолку Ради пользы и толку! Ясно ли вам?
Это не хлам!
     Всякий, кто хоть раз слышал пение мистера Джонаса, а он всегда  сочинял
что-нибудь  новенькое,--сразу  понимал,  что  это  не простой  старьевщик. С
виду-то  его, правда, от  обыкновенного старьевщика не отличить:  рваные,  в
заплатах,  плисовые штаны,  побуревшие  от времени, а на  голове -- фетровая
шляпа, украшенная пуговицами времен избрания первого президента. Но  в одном
он был старьевщик  необыкновенный:  его фургон можно было увидеть  не только
при солнечном свете, но и  при свете луны -- даже ночью он без устали кружил
по  улицам, точно по извилистым речкам, огибая островки-кварталы,  где  жили
люди, которых он знал всю свою жизнь. И в фургоне  полно  было  самых разных
вещей; он подбирал их во  всех  концах города и возил с собой день,  неделю,
год, пока они кому-нибудь не  понадобятся. Тогда стоило только сказать: "Эти
часы мне пригодятся"  или "Как  насчет вон того матраца?"--и Джонас  отдавал
часы или матрац, не брал  никаких  денег  и ехал дальше, сочиняя  по  дороге
новую песню.
     Вот  так  и  получалось,  что  иной раз в  три  часа ночи он оказывался
единственным бодрствующим человеком в Гринтауне; и если кто  маялся головной
болью, надо  было  только,  завидев  сверкающую  в  лунном  свете  лошадь  с
фургоном,  выбежать  на  улицу и спросить, может,  у мистера Джонса случайно
найдется аспирин,-- и аспирин всегда находился.  Не раз он и роды принимал в
четыре  часа ночи, и  тогда  люди вдруг  замечали,  что у него  поразительно
чистые руки и ногти -- ну прямо руки богача, верно,  он ведет, еще и вторую,
неизвестную  им жизнь!  Порой  он  отвозил  людей на работу  в  другой конец
города,   а   иногда,  если  видел,  что  кто-нибудь  страдает  бессонницей,
поднимался к нему на крыльцо, угощал сигарой и сидел и  беседовал  с  ним до
зари.
     Да, мистер  Джонас был  человек  странный,  непонятный,  ни на кого  не
похожий,  он казался чудаком и даже помешанным,  но на самом деле  ум у него
был ясный и здравый. Он  сам не раз  спокойно и мягко объяснял, что  ему уже
много  лет  назад надоели его  дела  в  Чикаго  и  он  решил подыскать  себе
какое-нибудь  другое  занятие. Церковь мистер Джонас терпеть не мог,  хоть и
одобрял ее идеи,  зато сам любил проповедовать и  делиться  с  людьми своими
познаниями;  потому он и купил лошадь  с фургоном и  теперь проводил остаток
дней своих в заботах о том,  чтобы одни люди могли получить то, в чем другие
больше не нуждаются.  Он считал  себя неким воплощением  диффузии, которая в
пределах одного города  помогает обмену между различными слоями общества. Он
не  выносил,  когда  что-нибудь  пропадало  зря,  ибо  знал:  то,  что   для
одного--ненужный хлам, для другого--недоступная роскошь.
     Вот почему и взрослые, и особенно дети взбирались по откидной лесенке и
с  любопытством   заглядывали  в  фургон,  где   громоздились   всевозможные
сокровища.
     -- Помните,-- говорил мистер Джонас,--  вы можете получить все, что вам
нужно, если только  это вам и вправду нужно. Спросите-ка себя, жаждете ли вы
этого всеми силами души? Доживете ли до вечера, если не получите  этой вещи?
И если уверены,  что не доживете,--хватайте ее и бегите. Что бы это ни было,
я с радостью вам эту вещь отдам.
     И дети рылись в сокровищах;  были там и пергаментная  бумага, и обрывки
парчи, и куски обоев, и мраморные пепельницы, и жилетки, и роликовые коньки,
и  огромные, вспухшие от набивки кресла, и маленькие  приставные столики,  и
стеклянные  подвески  к  люстрам. Сперва в  фургоне только  перешептывались,
чем-то бренчали и  позвякивали. Мистер  Джонас смотрел и слушал, неторопливо
попыхивая трубкой, и дети знали, что он внимательно  следит за  ними.  Порой
кто-нибудь  тянулся к шахматной доске, к нитке  бус  или к старому  стулу и,
едва  коснувшись их рукой, поднимал голову  и  встречал  спокойный,  мягкий,
пытливый   взгляд   мистера  Джонаса.  И   рука   отдергивалась,   и  поиски
продолжались. А  потом  рука находила что-то единственное, желанное и уже не
двигалась с места. Голова поднималась, и лицо так сияло, что и мистер Джонас
невольно расплывался в улыбке.  Он на минуту заслонял глаза  ладонью, словно
отгораживаясь  от  этого  сиянья.  И тут  ребята во все  горло кричали  ему:
"Спасибо!", хватали ролики,  фаянсовые плитки или зонтик и, соскочив наземь,
бежали прочь.
     И через минуту возвращались, неся ему что-нибудь  взамен  -- куклу  или
игру,  из  которой  выросли или  которая уже  надоела, что-нибудь,  что  уже
выдохлось  и не доставляет больше радости,  как  потерявшая вкус жевательная
резинка: такую забаву  пора передать куда-нибудь в  другую часть города, там
ее увидят  в  первый  раз, и там  она вновь оживет и  кого-то порадует. Свои
приношения ребята  робко бросали  на кучу  невидимых  теперь  богатств --  и
фургон,  покачиваясь, катил дальше, поблескивали большущие, как  подсолнухи,
колеса, и мистер Джонас уже опять пел:
     -- Хлам, барахло? Нет, сэр, не хлам! Нет, мэм, не хлам!
     Наконец он  исчезал  из  виду,  и только собаки в  тени  под  деревьями
слышали заунывное пение и слабо виляли хвостами.
     -- ... хлам...
     Все тише и тише:
     -- ... хлам...
     Еле слышно:
     -- ... хлам... Все стихло.
     И собаки спят...
     * * *
     Всю ночь по тротуарам носились пыльные призраки;
     их  поднимали  пышущие  жаром  ветры, и  гоняли,  и  кружили,  а  потом
осторожно  укладывали  на  разогретые душистые лужайки. От шагов  запоздалых
прохожих вздрагивали ветки деревьев, и с них обрушивались лавины пыли. Будто
с полуночи  пробуждался  где-то  за городом вулкан  и  извергал  раскаленный
пепел, который осыпал все вокруг, толстым  слоем покрывал недремлющих ночных
сторожей и  собак,  что совсем извелись  от  жары. В  три  часа, перед самым
рассветом, в  каждом  доме словно занимался пожар  -- начинали  тлеть желтым
светом чердачные окошки.
     Да, на заре все предметы и самые стихии преображались. Воздушные струи,
точно горячие ключи, неслышно текли в неизвестность.  Озеро недвижным жарким
облаком нависало над долинами,  населенными рыбой и  песком, и жгло их своим
равнодушным дыханьем. Гудрон на улицах плавился  в патоку, кирпич становился
медным  и золотым,  а  черепица  на крышах  --  бронзовой. Провода  высокого
напряжения -- навек плененные молнии  -- угрожающе  сверкали над  бессонными
домами.
     Цикады трещали все громче.
     Солнце  не  просто  взошло, оно нахлынуло  как поток и переполнило весь
мир.
     У себя в комнате, в постели, Дуглас таял  и плавился, лицо его было все
в поту.
     -- Уф,-- сказал Том, входя в комнату.-- Пошли, Дуг, в такой день только
и сидеть в речке и не вылезать.
     Дуглас тяжело дышал. Пот струился у него по шее.
     -- Дуг, ты что, спишь?
     Чуть заметное движение головы.
     -- Ты, может, захворал? Да уж, этот дом сегодня прямо горит огнем.--Том
приложил  ладонь ко лбу  брата.  Это  было все  равно  что тронуть  заслонку
пылающей  печки. Он  испуганно отдернул руку.  Повернулся  и сбежал  вниз по
лестнице.
     -- Мам,--сказал  он.--Дуг, кажется, зодорово заболел. Мать в эту минуту
вынимала  яйца  из холодильника; она  замерла,  и  на лице  у  нее мелькнула
тревога; сунув яйца обратно, она пошла за Томом наверх.
     Дуглас за все это время не шелохнулся.
     Цикады трещали изо всех сил, от этого треска звенело в ушах.
     В  полдень  у  веранды остановилась  машина доктора; он  примчался  так
быстро, будто солнце  гналось за  ним по  пятам, готовое обрушиться на  него
всей  своей  тяжестью.  Глаза  у доктора были усталые; тяжело дыша, он отдал
свой саквояж Тому.
     В час дня доктор, качая головой, вышел из дому.  Том с матерью остались
за дверью, а доктор, обернувшись, опять и  опять повторял им  негромко через
москитную сетку,  что он не  знает,  право, не