оду. Но ведь  если по  правде, это буду  не  я,  это все туфли! Возьмут и
помчатся по улицам как бешеные, раз-два--за угол, раз-два--обратно! Вот как!
     Сэндерсона оглушило  это  красноречие. Поток слов захватил его и понес;
он  поглубже  засунул  ноги в туфли, пошевелил  пальцами, повертел  ступней,
вытянул ногу в подъеме. В открытую дверь задувал ветерок, и мистер Сэндерсон
тихонько  покачивался,  подставляя  ноги  под  его  свежее  дуновение. Туфли
неслышно  тонули  в  мягком ковре,  точно  в  бархатной  траве джунглей,  во
вспаханном  черноземе  или  в  размокшей  глине.  Старик  с  серьезным видом
привстал  на  носки,  оттолкнулся  пятками,  словно  от  пышного  теста,  от
податливой мягкой  земли. Все его  ощущения отражались  у  него на лице, как
будто быстро переключали разноцветные огни. Рот приоткрылся. Он еще  немного
покачался на носках -- все медленнее, медленнее  -- и наконец  застыл; голос
мальчика тоже умолк,  и в глубокой, многозначительной  тишине  они  стояли и
смотрели в глаза друг другу.
     По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавки редкие прохожие.
     А старик и мальчик все стояли друг против друга, и лицо мальчика сияло,
а старик, казалось, обдумывал некое неожиданное открытие.
     --  Послушай,--сказал  он  наконец.--Не хочешь  ли лет эдак  через пять
продавать у меня тут ботинки?
     --  Спасибо, мистер  Сэндерсон, только я и сам еще  не знаю,  что стану
делать, когда вырасту.
     -- Что  захочешь,  сынок, то  и  станешь  делать,-- сказал старик.-- Ты
своего добьешься. И никто тебя не удержит,
     Он легким шагом подошел к  стене, где стояло,  уж наверно, десять тысяч
коробок  с обувью, и вернулся к прилавку  с  туфлями  для Дугласа. Потом  он
писал что-то  на листке  бумаги, а  Дуглас  в это время надел туфли, завязал
шнурки и теперь стоял и ждал.
     Старик кончил писать и протянул ему листок.
     -- Вот  тебе десяток поручений  на  сегодня. Когда все сделаешь,  мы  с
тобой квиты и ты получаешь расчет.
     -- Спасибо, мистер Сэндерсон!--Дуглас кинулся прочь из лавки.
     -- Постой!--закричал старик.
     Дуглас остановился и обернулся к нему.
     -- Ну, как туфли?--с интересом спросил  старик. Дуглас поглядел на свои
ноги--они были  уже далеко, на берегу реки, среди пшеничных полей, на ветру,
что гнал его  из города. Потом вскинул голову и  посмотрел на старика; глаза
его горели, губы шевелились, но с них не слетело ни звука.
     --  Антилопы? --  Старик  перевел взгляд с лица  мальчика  на  туфли.--
Газели?
     Дуглас  подумал,  помолчал  в   нерешительности  и  торопливо   кивнул.
И--исчез.  Шепнул  что-то, круто  повернулся  и  исчез.  Дверь--настежь,  на
пороге--никого. Быстрый шорох теннисных туфель растаял в тропическом зное.
     Мистер Сэндерсон стоял в  дверях, ослепленный солнцем, и прислушивался.
С давних-давних  пор,  когда его еще одолевали мальчишеские мечты, он помнил
этот звук. Под небом мелькали чудесные создания, скользили под деревьями и в
кустах, убегали все дальше, и оставалось лишь еле слышное эхо...
     -- Антилопы,-- повторил Сэндерсон.--  Газели... Он нагнулся и поднял  с
пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие  от уже забытых  дождей и
давно растаявших снегов.  Потом отошел  в тень, подальше  от слепящих  лучей
солнца,   и   неторопливо,  мягко  и  легко  ступая,  направился   назад,  к
цивилизации...
     * * *
     Он вынул пятицентовый блокнот в желтом переплете. Вынул желтый карандаш
фирмы Тайкондерога. Открыл блокнот. Лизнул карандаш.
     -- Знаешь, Том,  мне  понравилось, как  ты все считаешь,-- сказал он.--
Теперь и я буду так делать, все  записывать. Вот  ты,  верно,  про  это и не
думал,  а  мы ведь  каждое  лето опять  и опять,  снова-здорово делаем то же
самое, что делали прошлым летом.
     -- Например, Дуг?
     -- Ну, например,  делаем вино из одуванчиков, покупаем теннисные туфли,
пускаем  первый  фейерверк,  делаем  лимонад,  вытаскиваем  из  ног  занозы,
собираем  дикий виноград. Каждый год одно и то же, в точности как  раньше, и
никаких перемен, никакой разницы. Но это только одна половина лета, Том.
     -- А другая?
     -- Другая -- то, что мы делаем первый раз в жизни.
     -- Например, едим оливки?
     -- Нет уж, кое-что поважнее.  Ну, как если мы вдруг увидим,  что папа и
дедушка не все на свете знают.
     -- Пожалуйста, не выдумывай! Они знают все, что только можно знать!
     -- Не  спорь,  Том. Я  уже  записал это в "Открытия и  откровения". Они
знают не все. Но тут нет ничего страшного. Я и это открыл.
     -- Какую еще ерунду ты там записал?
     -- Что я живой.
     -- Вот еще, Америку открыл! Давно известно.
     -- Нет, я про это думаю, я это  замечаю -- вот что ново. Сперва живешь,
живешь, ходишь, делаешь  что-нибудь, а сам даже не замечаешь. И потом  вдруг
увидишь:
     ага, я живу, хожу или там дышу -- вот это и есть по-настоящему в первый
раз.  Теперь  я  разделю  лето  на  две  половины.  Первая  в  моем блокноте
называется "Обряды и  обыкновенности". Первый раз  в этом году  пил шипучку.
Первый раз в этом году  бегал босиком по траве. Первый  раз в этом году чуть
не утонул в озере. Первый арбуз. Первый москит. Первый сбор одуванчиков. Все
это бывает из года в  год, и мы про это никогда не думаем. А вторая половина
блокнота -- "Открытия и откровения". Или даже  лучше  назвать  "Озарения" --
вот отличное слово, правда? Или, может,  "Ощущения"? В общем,  когда делаешь
что-нибудь старое, давно известное, ну  хоть разливаешь  в бутылки  вино  из
одуванчиков, это,  конечно, надо записать в  "Обряды  и  обыкновенности".  А
потом про  это  подумаешь--и  уж тут  все мысли, какие придут в  голову, все
равно,  умные  или глупые, надо записать  в  "Открытия и  откровения".  Вот,
слушай, что я записал про это вино:
     "Каждый раз,  когда мы  разольем  его по  бутылкам,  у  нас остается  в
целости и сохранности кусок лета двадцать восьмого года". Ну, что скажешь?
     -- Я уже давным-давно не понимаю, что ты такое говоришь,--сказал Том.
     -- Ну гляди,  вот я  еще записал.  В "Обрядах и обыкновенностях" у меня
стоит так:  "Первый раз  спорил с папой и получил первую трепку  летом  1928
года, утром 24 июня". А в "Открытиях и откровениях" у меня про это так:
     "Взрослые  и дети--два разных народа, вот почему они всегда воюют между
собой.  Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем не такие,
как они. Разные народы -- "и друг друга они не поймут1" . Вот, мотай себе на
ус. Том.
     --  Верно, Дуг, в самую точку! Ясно, именно так! Поэтому-то мы никак не
можем поладить с папой и мамой. Вечно одни неприятности с утра до ночи! Дуг,
ты просто гений!
     --  Значит, так: увидишь  за эти три  месяца  что-нибудь, что мы делаем
опять и опять,--тут же скажи мне. Потом подумай про это -- и тоже скажи мне.
А  в День труда1 мы все это  прочитаем  и  посмотрим, что у нас получится за
лето.
     --  А я тебе  прямо сейчас скажу кое-что.  Бери карандаш, Дуг. На свете
пять миллиардов деревьев. Я это вычитал в  книжке. И под каждым деревом есть
тень, верно? Значит,  откуда  берется ночь?  А  вот откуда:  пять миллиардов
деревьев --  и из-под каждого дерева выползает тень.  Представляешь?  Вот бы
найти  способ удержать их все под деревьями  и  не  выпускать--тогда и спать
ложиться незачем,  ведь ночи-то  и не было бы  вовсе!  Вот  тебе  и выходит:
немножко старого и немножко нового.
     --  Все правильно, тут  есть и старое  и  новое.-- Дуглас лизнул желтый
карандаш Тайкондерога (ему ужасно нравилось это название).--Ну-ка, скажи все
это еще разок...
     --  На свете  пять  миллиардов деревьев,  и  под  каждым деревом  лежит
тень...
     * * *
     Да, лето состоит из привычных обрядов,  для каждого есть свое привычное
время и свое привычное место. Обряд приготовления лимонада или замороженного
чая,  обряд  вина, туфель или босых ног  и, наконец, очень скоро, еще  один,
полный спокойного достоинства обряд: на веранде вешают качели.
     На  третий  день  лета,  под  вечер,  дедушка  выходит   на  веранду  и
принимается невозмутимо разглядывать два пустых кольца, свисающих с потолка.
Неторопливо подходит к перилам,  уставленным горшками с геранью, точно Ахав,
который  испытующим взглядом встречает  ясный тихий день и ясное небо; потом
облизывает  палец  и  подставляет  его ветру,  снимает  пиджак  --  надо  же
убедиться, не холодно ли на закате в одной рубашке. Потом издали здоровается
с  соседями--те   тоже  выходят   на  уставленные  цветами   веранды,  чтобы
насладиться  теплым летним вечером;  они даже не  слышат,  как  чирикают  за
стеной или тявкают, точно болонки, их жены.
     -- Что ж, Дуглас, давай вешать. Они отыскивают в гараже качели, стирают
с  них  пыль, выносят  на веранду, и  дедушка  подвешивает  их к  кольцам  в
потолке, точно водружает парадное седло на слона для торжественного и тихого
праздника летних вечеров.
     Дуглас легче  деда, он  первым садится  на  качели. А  потом и солидный
дедушка осторожно пристраивается рядом.  И они, улыбаясь и кивая друг другу,
молча раскачиваются взад и вперед, взад и вперед...
     Минут  через  десять на  веранду выходит  бабушка с  полными  ведрами и
швабрами, подметает и моет веранду. Из дома выносят легкие стулья, качалки и
шезлонги.
     -- Люблю выбираться на веранду  пораньше,--  говорит дедушка.--Пока еще
не так много москитов.
     Часов  в семь раздается  легкий  скрип--от  столов отодвигают стулья, а
если  постоять  под окном столовой, услышишь,  как там  бренчат на  разбитом
фортепьяно с пожелтевшими  от старости  клавишами. Чиркают  спички, булькает
вода  --  во всех кухнях моют  посуду,  со звоном ставят  тарелки  сушить на
полку. А потом понемногу  на сумеречных улицах под огромными дубами и вязами
оживает  дом за домом, на  тенистые веранды  выходят люди, точно  фигурки на
часах с барометром, предсказывающие погоду.
     Вот появляется дядя Берт, а то и  дедушка, потом отец и еще  кто-нибудь
из родных; женщины еще переговариваются в остывающей  кухне, мужчины первыми
выходят в сладостную тишь вечера,  попыхивая сигаретами, и наводят порядок в
своем  собственном  мире.  На  веранде   зазвучат  мужские  голоса;  мужчины
расположатся поудобнее,  задрав  ноги повыше,  а  мальчишки, точно  воробьи,
усядутся рядком на стертых ступеньках или на деревянных перилах, и оттуда за
вечер  уж  непременно  что-нибудь  свалится-- либо мальчишка, либо горшок  с
геранью.
     И  наконец  за  дверью на  веранде вдруг  возникнут, точно  привидения,
бабушка, прабабушка и мама, и тогда мужчины зашевелятся, встанут и придвинут
им стулья и качалки. Женщины принесут с собой всевозможные веера,  сложенные
газеты, бамбуковые метелочки или надушенные носовые  платки  и за разговором
будут ими обмахиваться.
     Они болтают  без умолку целый вечер, а о чем -- назавтра никто уже и не
вспомнит. Да никому и  не важно, о чем говорят взрослые;  важно только,  что
звук  их голосов  то  нарастает,  то  замирает  над  тонкими  папоротниками,
окаймляющими веранду  с трех сторон; важно,  что город понемногу наполняется
тьмой,  как будто черная вода льется  на дома с  неба,  и  в этой тьме алыми
точками  мерцают огоньки,  и журчат, журчат  голоса.  Женщины  сплетничают и
отмахиваются от  первых москитов,  и  те начинают  в воздухе  свою неистовую
пляску. Мужские голоса проникают в старое дерево домов; если закрыть глаза и
прижаться головой к  доскам  пола, слышно, как рокочут голоса мужчин,  точно
отдаленное землетрясение, оно не  прекращается ни на миг, только слышится то
чуть тише, то погромче.
     Дуглас   растянулся    на   сухих   досках    веранды,   счастливый   и
умиротворенный,--  голоса  эти  никогда  не   умолкнут,   они   будут  вечно
обволакивать говорливым потоком  его тело, его  сомкнутые веки,  вливаться в
сонные  уши.  Качалки  потрескивают,  как сверчки,  сверчки  стрекочут,  как
качалки, а поросшая мхом бочка для дождевой воды под окном столовой  рождает
все новые поколения москитов и дает тему для разговора еще на множество лет.
     Как хорошо  летним вечером сидеть на веранде; как легко и спокойно; вот
если  бы  этот вечер  никогда  не  кончался!  Это--вечные, надежные  обряды;
всегда, до  скончания века будут вспыхивать трубки  курильщиков, в  полутьме
будут мелькать  бледные  руки и  в  них  --  вязальные спицы,  будет шуршать
серебряная  обертка  мороженого, кто-нибудь  все  время  будет  приходить  и
уходить. Потому что за вечер непременно кто-нибудь придет--из соседних домов
или  те, кто  живет  на  другой стороне  улицы; проедут  на своем  маленьком
жужжащем автомобильчике мисс  Ферн  и мисс Роберта, иногда они захватят Тома
или Дугласа прокатиться  вокруг  дома,  а  возвращаясь, посидят  на веранде,
обмахивая веером пылающие щеки; или мистер Джонас, старьевщик, поставит свой
фургон  с  лошадью  где-нибудь  под  деревьями   и  впопыхах  поднимется  по
ступенькам -- сразу видно, ему не терпится рассказать что-то новенькое,  еще
не слышанное, и,  как  ни  странно, это и  правда бывает что-нибудь новое. И
наконец, дети -- они бегают где-то в темноте, напоследок играют в прятки или
в  мяч,  а  потом, когда  уже вовсе ничего  не  разглядеть,  запыхавшись,  с
разгоревшимися лицами, точно  бумеранги,  неслышно  возвращаются к  дому  по
бархатной  лужайке  и  затихают  под  мерное журчанье  на веранде, и  голоса
журчат, журчат, баюкают их и усыпляют...
     Как чудесно  лежать в ночи папоротников, трав, в ночи  негромких сонных
голосов,  все  они  шелестят, и сплетаются, и  из них соткана тьма. Взрослые
давно о  нем забыли-- ведь он  притаился,  лежит тихий как мышонок, слушает,
как они строят планы для него и для себя тоже. И голоса их  замирают, плывут
с  освещенным  луной  табачным  дымком,  а  мотыльки, точно оживший  поздний
яблоневый  цвет,  тихонько  стучатся  в  далекие уличные  фонари,  и  голоса
уплывают и льются в грядущие годы...
     * * *
     В тот вечер мужчины собрались перед табачной лавкой и принялись сжигать
дирижабли,  топить  боевые корабли,  взрывать  пороховые заводы  --  словом,
смаковать хрупкими  ртами те самые  бактерии, которые в один прекрасный день
их  убьют.   Смертоносные  тучи  вспухали  в  дыму  их  сигар  и   окутывали
взволнованного человека, которого почти  нельзя было разглядеть  сквозь этот
дым; он  прислушивался  к стуку  заступов в их речах, словно  различал в них
пророческое  "ибо  прах  ты и  в  прах возвратишься".  Это  был Лео  Ауфман,
городской ювелир; наконец он широко раскрыл блестящие черные глаза,  вскинул
худые, точно детские, руки и в ужасе закричал:
     -- Перестаньте! Ради бога, прекратите эти похоронные марши!
     -- Вы  правы, Лео,--сказал  ему дедушка Сполдинг;  он как  раз проходил
мимо со  своими внуками Дугласом и Томом,  возвращаясь  с  обычной  вечерней
прогулки.-- Они каркают как  вороны и вещают  недоброе, но кто же заткнет им
рты?  Изобретите  что-нибудь,  попробуйте  сделать  будущее  ярче,  веселее,
отраднее. Ведь вы мастерили велосипеды, чинили автоматы в Галерее, были даже
киномехаником, правда?
     -- Верно!--подхватил Дуглас.--Смастерите  для нас  Машину  счастья! Все
засмеялись.
     --  Не  смейтесь,--сказал   Лео   Ауфман.--Для  чего  мы  до  сих   пор
пользовались  машинами? Только  чтоб  заставить  людей плакать. Всякий  раз,
когда  казалось,  что  человек и  машина  вот-вот  наконец  уживутся друг  с
другом,--  бац! Кто-то где-то  смошенничает,  приделает какой-нибудь  лишний
винтик -- и вот уже самолеты бросают  на нас бомбы и автомобили срываются со
скал  в  пропасть.  Отчего  же  мальчику  не  попросить  Машину счастья?  Он
совершенно прав!
     Лео Ауфман умолк, подошел к  краю тротуара и  погладил свой  велосипед,
словно собаку или кошку.
     -- Что  мне  терять?--бормотал  он.--Наживу  еще несколько  мозолей  на
руках, потрачу еще несколько фунтов железа да немного меньше посплю. Решено,
я ее сделаю, клянусь, я ее сделаю!
     -- Лео,--сказал дедушка,--мы вовсе не  хотели... Но Лео Ауфман  был уже
далеко; изо всех сил нажимая
     на педали велосипеда, он мчался в теплый летний вечер,
     и лишь издали донесся его голос:
     -- Я ее сделаю... сделаю...
     --  А  знаешь,-- почтительно сказал  Том,-- он  и  правда  сделает, вот
увидишь.
     Посмотришь,  как Лео  Ауфман катит  на  своем  велосипеде  по  вечерней
каменистой улице, круто  сбегающей с  холма,--  и сразу  понятно, что  этому
человеку все вокруг по душе: как шуршит в нагретой солнцем траве чертополох,
когда ветер пышет жаром в лицо, словно из раскаленной печи, и как звенят под
дождем  электрические  провода.  Он  был  не  из  тех,  для  кого  бессонная
ночь--мученье, напротив,  когда  не  спалось,  он  лежал  и вволю предавался
размышлениям:  как работает гигантский часовой механизм вселенной? Кончается
ли завод  в этих исполинских часах или им предстоит отсчитывать еще  долгие,
долгие  тысячелетия? Кто знает!  Но  бесконечными  ночами,  прислушиваясь  к
темноте, он то решал, что конец близок, то -- что это только начало...
     Главные потрясения  и повороты жизни--в  чем  они?-- думал  он  сейчас,
крутя  педали велосипеда. Рождаешься  на свет, растешь, стареешь,  умираешь.
Рождение от  тебя  не зависит.  Но зрелость, старость, смерть--может быть, с
этим можно что-нибудь сделать?
     В голове у него, сверкая легкими золотыми спицами, вертелись колеса его
Машины   счастья.  Это  должна  быть  машина,  которая   поможет  мальчишкам
персиковый  пушок на  щеках сменить  на мужественную щетину, а девчонкам  --
превратиться из нескладных  гусениц в ярких бабочек.  И в зрелые годы, когда
счет  ударам сердца идет уже на  миллиарды, когда лежишь  ночью в  постели и
только тревожный дух  твой скитается по земле, эта  машина утолит тревогу, и
человек сможет  мирно дремать вместе с палыми листьями, как  засыпают осенью
мальчишки, растянувшись на копне душистого сухого сена и безмятежно сливаясь
с уходящим на покой миром...
     -- Папа!
     По лужайке ему навстречу бежали дети, все шестеро:
     Саул, Маршалл,  Джозеф, Ребекка,  Рут и  Ноэми,--  младшему  было пять,
старшему пятнадцать; каждому хотелось взять у отца велосипед,  каждый спешил
коснуться его руки.
     --  Мы тебя ждали! У  нас сегодня мороженое!  Лео двинулся  к  веранде,
чувствуя невидимую в темноте улыбку жены.
     Пять минут прошло  в  блаженном  молчании -- все рты были заняты; потом
Лео поднял  вверх ложку  серебристого мороженого,  точно в нем и заключалась
тайна вселенной и касаться ее следовало очень осторожно, и спросил:
     -- Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрести Машину счастья?
     --Что-нибудь случилось?--тотчас спросила жена.
     * * *
     Дедушка  вел  Дугласа  и  Тома  домой.  На  полпути мимо  роем метеоров
пронеслась орава  мальчишек,  и среди них Чарли Вудмен и Джон Хаф:  сила  их
притяжения  была так велика, что  они оторвали Дугласа от Тома  и дедушки  и
увлекли за собой к оврагу.
     -- Не заблудись, внучек!
     -- Нет, нет, дедушка, не заблужусь!
     И мальчики скрылись в темноте.
     А дедушка  с Томом прошли весь остальной  путь до дома  в  молчании  и,
только когда они уже вошли в калитку, Том сказал:
     -- Надо же--Машина счастья! Вот здорово!
     -- Не пыхти,-- сказал дедушка. Часы на здании суда пробили восемь.
     Часы  на здании суда пробили девять; становилось  поздно,-- в сущности,
на  этой  скромной  улочке маленького  городка  в  большом  штате  огромного
континента на планете Земля,  мчащейся в  пропасть  вселенной, в  никуда или
куда-нибудь, была уже ночь,  и Том ощущал  каждую милю  этого бесконечного и
стремительного  падения. Он сидел у  двери веранды и сквозь  мелкую сетку от
москитов глядел на стремительную тьму, у которой был самый невинный вид, как
будто она вовсе и не движется. Только если лечь и закрыть глаза, чувствуешь,
как под  твоей постелью вертится земной шар  и  темное  мор