и нынешних, и бывших...
     Журналисты на Вавилоне, хоть и уступали по ушлости земным, были отнюдь не дураки. Им не составило труда сосчитать, сколько будет дважды два, и догадаться, что я сын адмирала Шнайдера. Хорошо хоть, что я был огражден от их назойливых приставаний - как неприступными стенами банка, так и здешними законами, которые, ни в коей мере не покушаясь на свободу слова, все же ставили выше нее такие понятия, как суверенитет личности, неприкосновенность частной жизни и коммерческая тайна. Еще в самом начале я от имени всей нашей команды подал специальную заявку о защите приватности в министерство информационной политики - заплатив, ясное дело, положенный сбор за услуги и традиционную мзду чиновникам за более усердное отстаивание наших интересов. А потом уже само министерство довело до сведения всех находящихся на Вавилоне журналистов, как местных, так и инопланетных, что мы категорически отказываемся с ними общаться. После того как разразился скандал на Октавии, лишь один репортер, раздобыв где-то номер моего видеофона, рискнул позвонить мне и попытался взять интервью. Я немедленно подал жалобу, сопроводив ее записью нашего короткого разговора, через час нарушителя закона арестовали, а на следующий день состоялся скорый и правый суд, который приговорил его к крупному штрафу и годичному лишению аккредитации.
     Эриданские СМИ, с некоторым опозданием прознавшие о нашей деятельности на Вавилоне, в конце концов сопоставили все факты, безошибочно отождествили капитана Александра Шнайдера с пропавшим без вести пилотом Александром Вильчинским, вынудили правительство признать, что он (в смысле я) является сыном адмирала Шнайдера, и в результате пришли к вполне логичному, но в корне неверному выводу, что мы с капитаном Павловым были организаторами угона исследовательского фрегата "Марианна". Куда более серьезный и совершенно нелепый вывод они сделали по поводу наших военных закупок и вербовки наемников, решив сгоряча, что Ютланд планирует агрессию против Октавии. Но уже в материалах, прибывших со следующим курьером, журналисты умерили свой пыл - они не могли игнорировать того обстоятельства, что ютландская делегация как раз ведет с Землей переговоры об оборонительном союзе.
     В дальнейшем, с интервалом в шесть часов, то есть с каждым новым курьером, в адрес банка на мое имя стали поступать тысячи писем от рядовых эриданцев. В большинстве своем они были ругательными - их авторы проклинали моего отца, а заодно и меня, некоторые из них даже грозили мне расправой. Я предпочел бы совсем не читать их, но среди приходящих с Октавии писем были и такие, которые я не мог обойти вниманием.
     К счастью, тут мне на помощь пришла Лина, прежде лишь номинально исполнявшая обязанности моего секретаря. Зато теперь у нее появилась настоящая работа - она предварительно сортировала мою корреспонденцию, отсеивая все письма от недоброжелателей.
     - Господи! - возмущалась она, читая или слушая подобные послания. - Как эти люди могут нападать на тебя?! Они же ничего о тебе не знают.
     - Они знают главное, - ответил я. - Что мой отец - Бруно Шнайдер. К тому же у некоторых во время путча погибли близкие, друзья, родственники.
     - Но ты ведь тут ни при чем!
     - Они так не считают. Для них достаточно, что я сын главного фашиста.
     После отсева оставалось не более десяти процентов от первоначального объема корреспонденции. Эти письма делились на три категории. К первой принадлежали послания от людей с крайне правыми взглядами, которые писали мне от нечего делать, без всякой конкретной цели. Они просто поздравляли меня с тем, что мой отец жив, желали мне успехов, искренне сожалели о том, что "реакционный плутократический режим" подавил готовящееся "народное восстание", и выражали надежду, что адмирал Шнайдер позаботится о судьбе "узников совести". Как правило, читать такие письма было не менее неприятно, чем те, где меня ругали; но эти по крайней мере были доброжелательными.
     Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:
     "Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в Интерстар". В конце концов все обернулось к лучшему..." (О том, что он приложил к этому "лучшему" руку, Гонсалес скромно умолчал.) "...Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной..." - и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: "Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру".
     Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.
     - Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, - ответил коммодор, который тоже был эриданцем. - Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи - тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвященный увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей - они верны, надежны, в общем, не помешают.
     Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.
     К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа "Марианны", обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жен, братьев и сестер, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперед, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды "Марианны" своим семьям - разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)
     А еще я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточенные, и еще задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.
     Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но все же в их словах то и дели проскальзывал упрек в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.
     Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.
     - Расскажи правду, - посоветовала мне Лина. - Они имеют право ее знать.
     - Это разобьет им сердце, - возразил я.
     - Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.
     - А когда я узнал, что ее убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.
     - Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал ее с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.
     Я уже говорил, что Лина не блистала особым умом, но в чувствах людей она разбиралась получше иных умников. Во всяком случае, относительно меня она не ошиблась - правда о маминой смерти, после острого приступа боли и гнева, действительно принесла мне облегчение. Поэтому я послушался ее совета.
     Полной неожиданностью явилось для меня письмо от родителей Элис, которое Лина обнаружила в седьмой партии корреспонденции. Они сердито вопрошали, где их дочь, и грозились подать на меня в суд.
     - И что это значит? - осведомился я, вызвав из библиотеки Элис и предъявив ей гневное послание ее родных. - Разве ты не написала им письмо?
     - Написала, - спокойно ответила она. - Но так и не послала.
     - Почему?
     Она пренебрежительно передернула плечами.
     - Да ну их! Обойдутся. Только не вздумай отвечать им, пусть еще немного помучаются.
     Я, впрочем, давно знал, что Элис не ладит с родителями. Она редко навещала их, обычно довольствуясь одним днем, а в тех немногих случаях, когда они, бывая в Астрополисе, заглядывали к нам, Элис, мягко говоря, не прыгала от радости и старалась поскорее выпроводить их. Но ее нынешнее поведение уже граничило с полным бессердечием. О чем я ей и сказал.
     Элис вздохнула:
     - Ты просто ничего не знаешь, Саша.
     - Так расскажи.
     - Нет, - она покачала головой, - не хочу об этом говорить.
     - А я ведь могу обидеться, - заметил я. - Вспомни: не так давно ты упрекала меня, что я скрывал от тебя правду о своих родителях.
     Она покачала головой:
     - Это разные вещи. Совсем разные...

3

     На тринадцатый день появились первые непроверенные сообщения о том, что на Тянь-Го вроде бы начался массовый призыв резервистов, а в Армии и ВКС отменены увольнительные и объявлен переход в режим экспедиционной готовности. Вскоре эту информацию официально подтвердили разведслужбы сразу нескольких планет, а в земных СМИ проскользнули довольно прозрачные намеки на то, что крупнейшие фармацевтические компании через свое влиятельное лобби усиленно торпедируют ход переговоров ютландской делегации с правительством Земли.
     Для всех, кто хоть мало-мальски интересовался политикой, стало ясно: дело идет к войне, цель которой - контроль над добычей эндокрининового сырья. Если раньше об этом чудодейственном препарате знали лишь немногие, поскольку из-за своей дороговизны и небольшого количества на рынке он был недоступен для широкого использования в медицинской практике, то теперь слово "эндокринин" склоняли все кому не лень. Появился даже термин "эндокрининовая война".
     Известие о готовящейся агрессии Тянь-Го против Ютланда на треть уменьшило поток желающих записаться к нам на службу, но это была именно та треть претендентов, которые раньше забирали свои заявления, когда наши вербовщики сообщали им, что придется участвовать в войне. Профессиональные наемники, утратившие было к нам интерес, снова активизировались и стали предлагать свои услуги - теперь уже целыми кораблями и даже флотилиями. Как и прежде, мы вежливо отказывались, а взамен выдвигали контрпредложения - о покупке у них кораблей на выгодных условиях. Многие капитаны-владельцы, подсчитав, что за вырученные деньги они смогут заказать на верфях постройку новых судов такого же класса да еще останутся с неплохой прибылью, соглашались.
     Фирмы, торгующие вооружением, оперативно отреагировали на предвоенную ситуацию и взвинтили цены на свой товар, вернее, на то, что еще оставалось непроданным, - за прошедшие две недели мы основательно "вычистили" вавилонский рынок, посему торговцам оставалось лишь кусать локти, глядя на еще находящиеся в их доках, но уже не принадлежащие им корабли. Заключенные нами контракты на доставку судов с других планет пересмотру тоже не подлежали, так как мы уже заплатили за них всю требуемую сумму; была, правда, одна попытка содрать с нас надбавку, но в ответ мы немедленно пригрозили судебным преследованием за нарушение условий оплаченного наперед договора - а на Вавилоне это считалось уголовным преступлением, - и все недоразумения были тотчас устранены.
     Министр Новак заявил, что нам следует взять недельный тайм-аут на дальнейшие закупки, чтобы рынок насытился за счет новых поступлений, а слишком жадные до денег торговцы поумерили свой аппетит. В принципе мы могли бы платить и запрашиваемую ими двойную цену, но тем самым продемонстрировали бы свою слабость, а вавилонский капитализм - это джунгли, где слабых съедают вмиг. К тому же мы не успевали отправлять уже приобретенные суда, и нам действительно требовался перерыв в закупках, чтобы специалисты из отдела ВПК смогли полностью сосредоточиться на предполетной проверке кораблей, особенно в части функционирования дополнительных излучателей.
     На семнадцатый день с Октавии прибыла первая группа "старых служак" из числа участников отцовского путча. Среди них был и Хьюго Гонсалес, что оказалось весьма кстати. Со своим опытом работы в "Интерстаре" он мог заметно усилить наш кадровый отдел. Гонсалес охотно согласился нам помочь, но с условием, что затем получит назначение на один из кораблей в своей прежней должности главного старшины. Нас это вполне устраивало.
     Два дня спустя пришло известие, что военная прокуратура Октавии переквалифицировала дело о заговоре из уголовного в дисциплинарное - количество арестованных с каждым днем росло, как снежный ком, и суд над ними мог окончательно подорвать и без того шаткое положение правительства. Взамен начались массовые увольнения - только в первый день "большой чистки" было отправлено в отставку свыше четырех тысяч офицеров и порядка тысячи прапорщиков, старшин и сержантов.
     Обсуждая со мной эти события, коммодор Максимов заметил:
     - С такими темпами они обезглавят треть вооруженных сил. А Астроэкспедиция и вовсе будет обескровлена.
     Я недоуменно покачал головой:
     - Неужели столько людей участвовало в заговоре?! Как же тогда он держался в секрете?
     - Я так полагаю, что большинство из них невиновны, - ответил коммодор. - В том смысле, что не знали о готовящемся восстании. Просто одни исполняли те или иные поручения вышестоящего начальства, которые теперь квалифицируются как преступные действия. Другие были близкими друзьями или родственниками заговорщиков. Третьи в прошлом имели неосторожность высказать симпатию адмиралу Шнайдеру или хотя бы к некоторым его идеям. А есть еще и те, кто семнадцать лет назад подпал под амнистию. Сейчас от всех них избавляются. Устраивают обильное кровопускание, так сказать. Лечебно-профилактическое. Пытаются оздоровить ряды армии и флота, пусть даже путем их значительного ослабления.
     Я задумался.
     - Знаете, коммодор, я никогда не сочувствовал попыткам изменить государственный строй на Октавии... Вам странно это слышать от сына адмирала Шнайдера, не правда ли? Но так оно и есть. Я считаю, что и при нынешней власти эриданцы живут неплохо - гораздо лучше, чем граждане большинства планет. И тем не менее за два десятилетия вызрело два крупных заговора. Не суть важно, что второй из них финансировался извне - главное, что в нем участвовали эриданцы. Значит, что-то прогнило на Октавии, серьезно прогнило. Может, все дело в том, что правительство опирается на простое арифметическое большинство населения, игнорируя интересы политически активного меньшинства. А ведь при настоящей демократии ведущую роль должно играть именно это активное меньшинство. Иначе получается охлократия - власть аполитичной толпы.
     - Я не очень-то разбираюсь в политике, - сказал Максимов. - А к адмиралу Шнайдеру примкнул, потому что ненавижу этих проклятых социал-демократов, которые уже сотню лет бессменно правят Октавией под разными вывесками - то "объединенные", то "народные", то "прогрессивные". Да, их избирают всенародно, путем свободного волеизъявления. Но каждая их победа на выборах - результат поддержки крупного капитала. Причем самого реакционного капитала - финансового и промышленного. Раз в четыре года избирателей попросту покупают, а это отвратительно... - Коммодор немного помолчал. - Но сейчас меня заботит другое. Нужно привлечь уволенных эриданцев к нам на службу. Это великолепные специалисты, кадровые военные в расцвете сил. Если нам удастся заполучить их, то мы решим проблему нехватки личного состава, особенно командного. Вопрос только в том, как это сделать.
     - А разве они сами не пойдут? Ведь на Октавии уже известно, что мы проводим набор; там знают, что костяк нашего флота и космической пехоты составляют бывшие эриданцы. Так что на Ютланде они не будут чужими.
     - Можно не сомневаться, что некоторые придут к нам сами. И уже в ближайшие дни. Однако многие будут долго колебаться. Через несколько месяцев они все же решатся - не думаю, что их очень прельстит работа в гражданском флоте, да и не всех возьмут. Но мы не можем ждать месяцами, нам они нужны прямо сейчас... Даже не знаю, что предпринять. Адмирал Шнайдер, безусловно, что-нибудь придумал бы, К сожалению, он при всей своей прозорливости не смог предвидеть такого оборота дел. Иначе прислал бы с нами кого-нибудь известного и влиятельного, например, адмирала Биргоффа. Или адмирала Павлова - говорят, он пользуется уважением как в Астроэкспедиции, так и в ВКС, даром что многие из прежних соратников считают его отступником. Вернее, так считали. - Максимов снова умолк. - Моя скромная персона тут явно не годится. Разве что вы могли бы выступить с обращением...
     Мне стало неловко.
     - Простите, коммодор, но я всего лишь мальчишка, нацепивший по протекции капитанские погоны. Просто сын знаменитого отца.
     - Нет, капитан, не просто сын. Вы еще и его полномочный представитель. Его голос. Подумайте над этим.

4

     К счастью, выступать в роли "голоса отца" мне не пришлось. В тот же день, поздно вечером, когда мы легли спать, прозвучал сигнал вызова видеофона. Решив, что это кто-то из штаб-квартиры по срочному делу, я не стал запрашивать сведений о вызывающем и не перешел в другую комнату, а просто велел Элис и Лине спрятаться под одеялом и, не поднимаясь с кровати, включил изображение.
     На экране возникло лицо человека, с которым я никогда не встречался лично, но которого не раз видел по телевизору, еще когда жил на Октавии.
     - Здравствуйте, адмирал Фаулер, - произнес я после секундного замешательства.
     - Добрый вечер, капитан Шнайдер, - сказал он. - Извините, что побеспокоил вас так поздно, но я хотел бы срочно встретиться с вами.
     - Вы на Вавилоне? - спросил я и тут же спохватился:
     - Прошу прощения, глупый вопрос. Когда вы можете зайти? - Я собирался добавить, что мне нельзя покидать пределы банка, поэтому встреча может состояться только здесь, но Фаулер опередил меня:
     - Когда вам удобно. Желательно сейчас. Я совсем рядом.
     - Хорошо, - кивнул я. - Запасной вход номер...
     - Все в порядке, капитан, я нахожусь в этом здании. Позаботьтесь, чтобы меня пропустили к вам. До встречи.
     Он прервал связь, а я прокрутил обратно запись нашего разговора, выбрал кадр, где Фаулер не двигал головой и не говорил, и переслал картинку на все три поста охраны, которые следовало миновать, чтобы попасть ко мне в квартиру, - при входе в штаб-квартиру, у входа в мой лифт и на выходе из него. В результате я потревожил сон лейтенанта Уинтерса, который вежливо, но настойчиво поинтересовался, кому я оформляю пропуск. Мой ответ "верному соратнику адмирала Шнайдера" успокоил его, но тем не менее он пообещал лично встретить гостя.
     К появлению беглого адмирала я успел одеться и привести себя в порядок, а Лина тем временем на скорую руку приготовила кое-какое угощение и удалилась в спальню к Элис.
     Войдя в гостиную, Фаулер крепко пожал мне руку и быстро оглянулся по сторонам.
     - Так я и думал, - сказал он. - Типовой дизайн. У меня все точно так же, только в зеркальном отражении.
     Я вопросительно посмотрел на него:
     - Как это?
     - Я с дочерью и внуками живу в соседней квартире. - Адмирал слегка кивнул голо