е распускаться, оставалась в  том  же  мужском  галстуке,  в
строгой блузке с неизменным  пенсне  на  груди.  Пробовала  написать  письмо
единственно близким людям - сестре  и  племяннице,  -  не  писалось  письмо.
Пробовала читать - не читалось.  Постояла  все  у  той  же  фотографии,  все
отошло, забылось за давностью, не помнилось ни любви, ни горя. Опять пошла в
школу - проверить, все ли  окна  в  опустевшем  на  лето  помещении  надежно
закрыты.
   Жизнь теряла смысл - надолго,  до  сентября.  Жизнь  была  как  пустынная
дорога через пустыню. Нечего делать, некуда идти.  Отдыхать?  Но  только  от
этого она и уставала в жизни  -  от  безделья.  Уехать?  Куда!..  Никуда  не
хотелось. В  июле,  слава  богу,  начнется  ремонт,  потом  -  новый  прием,
подготовка к новому учебному году.
   А за всем этим - прозрачный, равнодушно ускользающий взгляд. Вот начнется
учебный год - отношения с учащимися сразу станут естественней, проще: беседы
в кабинете заведующей один на один,  словно  бы  небрежные,  но  так  хорошо
обдуманные ею, такие важные для них замечания  -  на  ходу,  в  коридоре,  в
классе. Никакой  нарочитости,  никакого  сентиментального  пережима:  старый
учитель, она даже мысленно не должна бы этого допускать на пути к нелегкому,
замкнутому подростку!..
   Так проходило лето. Клавдия Васильевна отчетливо  ощущала,  как  мельчает
душевно, съеживается, гаснет. Потом - постепенно - вновь возвращалась жизнь.
Съезжались после летних отпусков учителя. Приезжала из вечных своих  дальних
поездок  Наталья  Борисовна,  энергичная,  посвежевшая,  привозила   Клавдии
Васильевне каких-то необыкновенных цветочных семян. Возмущалась и ахала, что
Клавдия Васильевна так и просидела все лето в городской духоте;  все  отныне
брала на себя, начинала хозяйничать и распоряжаться в педантически чистой ее
квартире: натаскивала земли,  каких-то  горшков,  что-то  делала,  одной  ей
известное, со стоящими  там  и  тут  растениями,  названия  которых  Клавдия
Васильевна так и не могла запомнить. Потом приводила  к  Клавдии  Васильевне
Сухорукова, загоревшего за лето и еще поседевшего, больше, чем когда-нибудь,
похожего на изголодавшегося аристократа. Сухоруков приносил варенья к чаю, с
удовольствием рассказывал о прочитанном на досуге, о  летних  встречах  -  и
Клавдия Васильевна с тревогой следила, как оживлена Наташа, как  смотрит  на
Дмитрия Ивановича, как, словно невзначай, забывает пальцы на его руке.
   Потом оживал школьный двор: приезжали из лагеря ребята. Несмело  заходила
Соня Меерсон: мама спрашивает, не  нужно  ли  Клавдии  Васильевне  помочь  -
прибрать квартиру, отоварить карточки? Клавдия  Васильевна  усаживала  Соню,
просила рассказать о лагере,  о  Борисе  Панченкове  -справляется  ли  он  с
ребятами,  хорош  ли?  Соня,  распустив  по  коленям  плиссированную   юбку,
добросовестно   отвечала:   хороший   вожатый   Борис,   ребята    довольны,
невыдержанный немножко. Во дворе  кричали  ребята,  играли  в  "алое-белое".
Филиппов играл со всеми:  нескладно  убегал  от  кого-то,  высоко  вскидывал
колени, прижав кулаки к груди...  Вот  они,  все  здесь,  ее  дети!  Вся  ее
уходящая жизнь.
   2. ИГОРЬ ОСТОЖЕНСКИЙ
   Нам, ровесникам революции, по четырнадцать  лет  -  это  много,  мало?  В
праздничных  газетах,  как  всегда,  появляются  наши  портреты:  "Ровесники
Октября", - на фотографиях не  видно,  какие  у  нас  угловатые  движения  и
длинные ноги. Мы очень плохо одеты, но и этого не замечает никто: нам отдали
лучшее. Страна смотрит на нас, мы ее любимые, балованные дети.
   Давно ушел класс, где училась Аня Михеева. Ушел класс Саши  Вяземского  и
Ксаны Андреюк. Ушел Леша Мельников:  мы  теперь  отвечаем  не  за  очередной
выпуск газеты, как это бывало раньше, но за всю работу редколлегии в  целом.
Мы отвечаем за учком, за пионерскую организацию - за  все!  Старше  нас  уже
никого нет в школе.
   На Игоря навалили - и председатель учкома он, и учебный сектор  в  совете
базы, и вожатый собственного звена. Борис  только  отмахивается:  "Вытянешь,
ничего!" Да Игорь с любой работой бы справился - просто голова у него занята
другим, такое дело.
   Началось это с пионерлагеря, вернее,  с  "ударки",  когда  они  приехали,
восемь человек, ночью, на необжитое место, и, измученные, повалились спать -
в одной комнате, на полу. А наутро, когда стали одеваться, обнаружилось, что
у Ишки брюки разорваны,  -  наверное,  ночью  разорвал,  когда  через  кусты
продирались.  И  все  девочки  захихикали,  а  Надюшка  Драченова   сказала:
"Дуры-то!" - и велела Ишке снимать штаны. И все ушли  в  ближайшее  село,  а
Ишка сидел в одних  трусах,  прикрывая  одеялом  голые  ноги,  и  благодарно
смотрел, как Надюшка колдует над его штанами, поворачивая их и так  и  эдак.
Была она  мягкая,  уютная;  очень  Ишке  нравилось,  как  она  держит  иглу,
растопырив  согнутые  пальцы,  как  нитку  перекусывает,   как   штаны   его
разглядывает на свет. И с тех пор ничего не мог с собой поделать:  только  и
следил растроганным взглядом, как ловко у нее получается все, за что она  ни
возьмется. Чудно как-то представлял ее при этом - словно она ему  жена.  Она
суп на дежурстве по мискам разливает, а  он,  как  в  жарком  тумане,  видит
вдруг, что это дома у него, его детям. А однажды проснулся оттого, что мамин
голос сказал совершенно отчетливо в предутреннем  сне:  "Надюша  передавала,
чтоб ты ее не ждал..." Игорь вскочил как встрепанный, ничего не  мог  понять
со сна; потом стыдно было смотреть на Надюшку.
   Плохо его дело! Вокруг Надьки кто только не вьется. Чужие парни  окликают
на улице: "Эй, молодая!" - Игорь сам  слышал.  В  заводском  клубе  внимание
обращают: "Чья такая? Юные пионеры, ваша, что ли?" Все лезут, кому не  лень,
потому что волосы, фигурка, потому что ножки красивые. А настоящую  цену  ей
знает один лишь Игорь: у Надьки душа хорошая. Это в мужчине ум  важен,  а  в
женщине главное - душа.
   Плохо Ишкино дело! Игорь придирчиво разглядывал себя в  зеркало.  Рост  -
ничего. Глаза ничего; жаль, что голубые. Губы - ужас какой-то: бесформенные,
мягкие. Какие-то жидкие волоски полезли отовсюду: борода  не  борода,  брить
вроде нечего. Трудно жить. Очень трудно носить себя, все свое большое  тело,
руки,  ноги.  Борис  Панченков  сердится:  называется  активист  -   никакой
инициативы! Есть у Игоря инициатива, есть, просто он о другом думает.
   В один прекрасный день Игорь сказал Князю,  с  которым,  в  общем-то,  не
дружил, просто считал его самым из ребят искушенным:
   - Поехали за город в воскресенье?
   Шурка удивился, конечно:
   - Что это вдруг?
   Ну, Игорь забормотал что-то  такое:  погода  сухая,  за  городом  хорошо,
наверное. Девчонок позовем.
   Дальше Игорь не сразу и не все понял. Шурка вдруг побледнел  -  так,  что
проступили веснушки на скулах:
   - Надьку, что ли?
   - Хотя бы.
   Шурка выругался, длинно и не очень умело, и быстро  пошел  прочь,  подняв
одно плечо.
   - Постой, - догнал его Ишка, - Ты чего? Я думал, ты с Тамаркой...
   И Шурка опять выругался, глядя Игорю  прямо  в  лицо  злыми,  испуганными
глазами. Потом сказал:
   - Понял? Вот так.
   И у Ишки сердце оборвалось, потому что он понял, как  все  это  для  него
серьезно.
   - Слушай, - упавшим голосом  спросил  он,  -  у  тебя  что,  было  с  ней
что-нибудь?
   И тут Шурка сказал невозможное. И Ишка схватил его за ворот изо всех сил,
так, что рубашка у Шурки треснула и показалось плечо, а  Шурка  всхлипнул  и
неловко ударил Ишку по лицу.
   Дальше Игорь уже ничего  не  помнил.  Это  позднее  кто-то  расцепил  его
сведенные пальцы и Митькин голос весело спросил у самого уха:
   - С ума сошел, толстый? Ты что?
   А когда он снова что-то увидел вокруг себя, были  это  Митька  Мытищин  и
Серега Сажин, оглаживающие его с опасливым восхищением: "Здоровый, черт!"  -
и Шурка, сморкающийся кровью в сторонке, Ишка сказал  миролюбиво  -  и  так,
чтобы понял один Шурка:
   - О чем говорили - все! И больше не лезь. -Другие не люди? Другие, может,
тоже...
   - И все! Торчишь на Пресне - ну и торчи.
   - Никого не касается. -Никто и не лезет. -Никого и не касается.
   Дурацкий разговор, в общем-то! Игорь после него полночи не спал.
   А когда на следующий день он увидел  Надьку,  -  сразу,  едва  ступил  на
школьный двор, - увидел, как она стоит королевой  среди  девчат  и  дышит  в
пушистый воротник,  потому  что  холодно,  а  в  школу  еще  не  пускают,  и
нетерпеливо переминается на полных, стройных своих, высоко открытых ногах, и
волосы ее прямо  распирают  вязаную  шапочку,  -  она  опять  такой  хорошей
показалась ему, плакать захотелось. Митька, пробегая мимо, легонько  толкнул
ее, она беззлобно сказала: "Иди ты!" - и быстро взглянула на  Ишку.  И  Ишка
сразу успокоился от нечаянного этого взгляда, сразу: она не на  кого-нибудь,
она него взглянула! Уже  в  классе,  уже  усаживаясь  на  место,  спросил  у
неизменного своего соседа:
   - Филипп, что ты делаешь в воскресенье?
   - А что?
   - Поедем за город? Девчат позовем.
   - Надьку?
   Все сразу и обо всем догадываются! Игорь покраснел.
   - Надьку.
   - Понятно, - Костя смотрел обычным своим светлым,  пронзительно  лучистым
взглядом. - А я при тебе кто? Рыжий?
   - Ты еще кого-нибудь позови.
   - Тамарку?
   Игорь поморщился:
   - Почему именно Тамарку?
   - А кого же еще? Она пойдет.
   - Не пойдет она.
   - Ну да! Она ко мне лезет.
   - Она ко всем лезет.
   В класс уже входил учитель.
   - Правильно, - сказал Костя, глядя на учителя  так  же,  как  только  что
смотрел  на  приятеля,  -  светло  и  проникновенно.  -  Правильно.  Значит,
пойдет...
   Он чего-то своего ждал от этой прогулки. Игорю уже  было  все  равно.  Не
может он ехать один - в первый-то раз! - может Надюшка понять такое.
   А Надюшка все сразу поняла. Поняла, что это  вовсе  неважно,  кто  именно
поедет, но  очень  важно,  чтоб  поехал  кто-нибудь.  И  ничего  лишнего  не
спросила, и согласилась сразу, - с ней было удивительно легко.  И  наверное,
Игорь совсем не знал женщин, потому что Тамарка тоже поехала. Подурачилась и
покривлялась ровно столько, чтоб на нее не вовсе махнули рукой,  и  поехала,
невзирая на таинственных поклонников с Пресни и  на  бедного,  замороченного
Князя, поехала с  нескладным,  недоделанным  Филиппом,  над  которым  обычно
только смеялась.
   Вот так они четверо и оказались в конце концов  в  Покровско-Стрешневском
парке, в его пустынных, оголенных аллеях. Идиотами надо быть  -  отправиться
гулять в такую погоду! Впрочем, по молчаливому уговору  о  погоде  никто  не
сказал ни слова. Тамара с Костей шли  впереди;  Тамара  хохотала  на  каждое
Костино слово, - интересно, что он там ей заливает? - хохотала обычным своим
неестественным смехом завзятой дешевки,  закидывая  голову  и  изворачиваясь
так, чтобы взглянуть и на Ишку  тоже.  А  Костя  ступал  рядом  осторожно  и
неуверенно, вытягивая вперед шею, и бумажные  брючки  закручивались  на  его
худых ногах.
   Игорь и Надюшка шли сзади. Сначала Игорь тоже пытался о чем-то  говорить,
быть  занимательным  и  остроумным  не  хуже  Филиппа,  -  Надька   отвечала
односложно, с улыбкой, и улыбка ее говорила  гораздо  больше,  чем  все  его
никчемные слова, - так, во всяком случае, ему казалось. И он тоже  замолчал.
Взял, словно невзначай, ее руку, и она словно не заметила  этого  -  она  во
всем легко и понятливо шла ему навстречу. И продолжала улыбаться, глядя себе
под ноги, и пальцы ее, такие спокойные-спокойные, лежали в его руке,  словно
ничего естественнее не было этой их молчаливой прогулки. И Игорь, не замечая
того, тоже улыбался.
   Потом сели на скамейку - девочки в середине, мальчики по бокам, - и Игорь
выпустил Надькину руку, неудобно показалось. И Надька опять ничего вроде  не
заметила, даже не взглянула на него,  -  спрятала  руки  в  рукава  и  зябко
передернула плечами.
   А Костя полез в карман, достал пухлый  словарь,  с  которым  в  последнее
время не расставался, и сказал дурацким голосом, которым никогда не позволил
бы себе говорить с тем же Ишкой:
   - Посмотрим! Что такое любовь?
   Тамарка опять с готовностью засмеялась,  показывая  белое,  вздрагивающее
горло и строя Ишке глазки, а Костя смотрел, как  она  смеется,  с  холодным,
недобрым любопытством, словно опыт ставил. Зачем это все Филиппу  нужно?  То
ли дело настоящее, на всю жизнь, - такое, как у них  с  Надюшкой.  Любовь!..
Любовь - это вот что: это островок среди людского моря.
   3. ФИЛИППОК
   Летом - ребят провожали в лагерь - вдруг остановила  Клавдия  Васильевна,
положила руку на плечо - жест, который Костю привел в смятение, -  повела  к
себе. Никогда раньше Костя у нее не был. Поразили голые стены, узкая, низкая
застеленная койка, старомодная туфелька для часов в изголовье. Голая  жизнь.
Костя с трудом отогнал неуместную  размягченность:  Клавдюша  явно  пыталась
что-то выведать, в душу лезла...
   Бог с ней, в общем-то! Год начинался ни на  что  не  похожий,  -  это  не
только Костя, это все ребята чувствовали, - учителя начали требовать знаний,
давить на мозги. Никаких этих бригад, никакой круговой поруки: каждый ученик
должен был знать все, такие были теперь установочки. Очень  интересно  стало
учиться.
   С начала этого года в классе появился Дмитрий Назарович Колокольников.  В
кабинет физики теперь входили почти молитвенно, без обычной  возни.  Дмитрий
Назарович уже был здесь, - казалось, что он здесь живет,  здесь  ночует.  Он
появлялся  из-за  шкафов  странной  своей   вихляющейся   походкой,   сильно
приволакивая ноги и мотая руками; отдавая через плечо последние распоряжения
Сережке Сажину и другим  копошащимся  за  шкафами  счастливцам.  Вернее,  не
распоряжения отдавал - в кабинете физики все были "на равных",  -  торопливо
досказывал какие-то свои соображения: что-то  у  них  там,  за  шкафами,  не
получалось. Ничто не могло польстить больше -  Дмитрий  Назарович  подходил,
наклонялся доверительно, обдавая  запахом  табака:  "Филиппов,  произведите,
пожалуйста,  расчет,  что-то  мы   в   последний   раз   напороли".   Иногда
оговаривался, называя по имени и на "ты";  Костя  ловил  себя  на  том,  что
старается при ходьбе тоже приволакивать ноги.
   Он просыпался затемно и смотрел, как медленно светлеет окно, -  торопился
в школу. Не смея себе в этом признаться, нетерпеливо ждал вторников и пятниц
- в эти дни проводились дополнительные по математике.
   Евгений Львович преподавателем был  отличным.  С  того  момента,  как  он
появлялся в классе, со  своей  лысой  головой,  тускло  поблескивающей,  как
хорошо отполированный бильярдный шар, в  неизменном  халате,  поседевшем  от
меловой  пыли,  и  еще  в  дверях,  протягивая  кому-нибудь  мел,  возглашал
неизменное: "Пройдемте с вами!"  -  и  до  той  безукоризненно  рассчитанной
минуты, когда он одновременно со звонком говорил: "Отдайте мои игрушки" -  и
уходил, унося деревянный циркуль и большой деревянный  транспортир,  и  полы
халата, уже в дверях, взвивались за ним, как дым, - все это время, все сорок
пять минут урока, в классе шло интеллектуальное  пиршество,  торжествовал  в
новом и новом усилии живой, пытливый человеческий ум. У Евгения Львовича был
единственный  недостаток  -  немаловажный!  -  слабых  учеников   при   этом
сбрасывало,  словно  с  площадки   стремительно   идущего   поезда.   Слабым
требовались дополнительные разъяснения, замедленный темп.  Осуществлять  это
все и должен был Костя.
   Костя не задумывался о том, что это, очевидно, и есть  его  призвание,  -
просто помогал товарищам.  Обнаруживал  в  себе  непочатые  запасы  доброты,
терпения, душевной мягкости - все то, чего в нем отродясь не было и чего он,
совершенно  естественно,  даже  не  подозревал  в  себе  раньше.  Готовность
бесконечно  возвращаться  вспять,  неустанно  повторять  одно   и   то   же:
"Вяземская, понимаешь теперь?" Благодарный вздох: "Ох, Филиппыч..."
   Вот так его звали теперь, уважительно: "Филиппыч".  Говорили:  "Филипп  -
человек". Удивлялись: "Ну, Филипп! Не хуже Евгения Львовича чешет..."  Костя
против воли улыбался, когда все это слышал.
   Костя  ходил  на  переменах,  подпрыгивая  и  ликуя,  милым   забавником,
обласканным чудаком, всех задевал, ребячился. И преображался - после уроков,
на дополнительных. Из "Филиппка" и "Котьки" - это все  девчонки  изощрялись,
выдумывали - преображался в "Филиппыча", в человека, ответственно вникающего
во все. Лучистый, нестерпимо сияющий взгляд Кости, который умел  быть  таким
лицемерно-отрешенным, сейчас  был  спокоен  и  доброжелательно-взыскующ.  Он
видел все, заглядывал в самую дальнюю тетрадь: "Что там у тебя, Князь? Давай
сюда..." Князь послушно выходил к доске, запинался, путался, Костя терпеливо
поправлял. "А что у тебя, Мытищин?"
   Костя был счастлив. Не то чтоб само собой отпало все, что до сих пор  его
тяготило, - наоборот! - двойственность  и  зыбкость  существования  никогда,
быть может, не ощущались им с такой силой. Что из того! Костя  жил  даже  не
сегодняшним днем, а каждым часом: пока он в школе - он в школе. В  школе  он
нужен всем; даже Митька, сволочь, ходит на дополнительные!...
   Очень не хотелось возвращаться домой. Тетка зудит свое: "Ведь  как  жмут!
Не ровен час, даст господь недород - все с голоду подохнем!"  Этой  лишь  бы
нажраться досыта!..
   Висят по стенам  густо,  одна  к  другой,  оставленные  отцом  картины  в
маслянистых багетовых рамах: розы, похожие на капустные кочаны,  красотки  с
бубнами, пьяные пузатые  мужики,  увитые  плющом.  Тетка  голых  мужиков  не
одобряет, но продавать картины до крайности тоже не решается: еще, гляди-ко,
пригодятся   -   ценность!...   Люди   старались,   одной   краски   сколько
израсходовали... От картин этих, от тетки - на край света сбежишь!...
   Однажды Костя осмелился, заговорил с Игорем Остоженским. То  есть  только
Косте казалось, что заговорил, осмелился. Казалось: свет прожекторов брошен,
громы гремят, трубы сигналят. На  самом  деле  невесело  усмехнулся,  сказал
вполголоса - и не утвердительно даже, просто предположил:
   - Вот и я, наверное, враг...
   Было  это  на  уроке   обществоведения.   С   учителями   обществоведения
по-прежнему не везло, менялись  по  нескольку  раз  в  году;  этот  -  вовсе
неудачный, с вечным насморком, сипел через силу о классовой борьбе.
   Игорь  внимательно  слушал  учителя.  А  может,  только  вид  делал,  что
внимательно слушал, откровенности Костиной словно не заметил.  Потом,  когда
Костя перестал уже ждать ответа,  -  ответил,  и  его  интонация  была  тоже
неуловимой:  то  ли  недоверие,  то  ли  предостережение,  то  ли  небрежное
высказывание не по существу:
   - Разговаривай больше!
   И хоть так и осталось неясным, состоялся между  ними  разговор  или  нет,
Косте сразу стало легче. В самом деле: какие еще нужны слова?
   К Игорю тянуло больше всего. При всех недостатках  Игоря,  при  этой  его
сентиментальности, которой Костя, трезвый человек, не одобрял и одобрить  не
мог, Остоженский нравился Косте тем, что без всяких видимых усилий со  своей
стороны умудрялся оставаться самим собою, как ты его ни поворачивай,  какими
глупостями ни задуряй. А когда однажды Борис Панченков рассердился  на  него
не на шутку: председатель учкома, дескать, а чего-то там должным образом  не
заострил и ребром не поставил, - пока Борис  кричал  все  это,  Ишка  только
улыбался снисходительно:
   - Чего, спросить, разоряешься? Я человек легкомысленный, все знают...
   Не был он легкомысленным, так, трепался. Легким - был.  Костя,  может,  и
сам не понимал, как необходим ему рядом, изо дня в  день,  человек,  который
живет без того сумасшедшего напряжения, что лезет отовсюду:  с  плакатов,  с
газетных листов, - живет и живет как  бог  на  душу  положит.  Такому  можно
признаться в чем угодно, можно и вовсе не признаваться ни в чем.
   4. "ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕТИ"
   А Игоря в один пре