ый. Володя то и дело менял жен, и каждая последующая  была  моложе  и
красивее предыдущей. В конце коридора,  против  кухни,  жил  университетский
врач с великолепной фамилией Беринг: у  Берингов  были  расстелены  на  полу
толстые ковры, а в углу стояла мраморная Венера.  Женьку,  помнится,  всегда
поражало несоответствие  всего  их  легкого  быта,  стремительно  несущегося
куда-то, и  этой  мраморной  фигуры,  символизирующей  в  ее  глазах  покой,
отрешенность, чуть ли не буржуазность.
   Ничего подобного не было ни у кого в целом доме. Не было быта! Словно все
эти  люди,  переселявшись  сюда,  быстро  разбросали  по   комнатам   первую
попавшуюся  мебель:  железные   кровати   с   шишечками   и   без   шишечек,
учрежденческие шкафы, венские стулья с вечно отлетающими сиденьями,  бережно
расставили по стеллажам книги в дешевых бумажных обложках,  с  подслеповатой
печатью первых послереволюционных лет - первые собственные книги! - повесили
над столами портреты Ленина, читающего "Правду",  или  Ленина,  выступающего
трибуны, и, сделав все это, раз навсегда покончили с  мыслями  о  дальнейшем
своем устройстве. Мир был гармоничен и светел и не слишком  далеко  ушел  от
тех самых представлений: белое, красное,  наше,  не  наше...  Самый  воздух,
каталось, был  наэлектризован  надеждами.  Не  терпелось  как  можно  больше
сделать,   как   можно   больше   пользы    принести    первому    в    мире
рабоче-крестьянскому государству,  -  какой  тут,  действительно,  к  чертям
собачьим быт!..
   Очень Женька все это чувствовала. Она могла идти куда угодно -  в  редкие
дни, когда мысли ее и время не поглощала школа, в собственных стенах и за их
пределами - всюду был родной  дом.  Можно  идти  к  Ковалевским  звонить  по
телефону, если почему-нибудь не хочется звонить из кабинета отца,  и  мешать
племяннице Ковалевских Майке  готовиться  к  поступлению  на  рабфак.  Можно
сидеть с ногами на подоконнике Софьи Евсеевны и слушать рассказы Фимы о  его
фиговой сто седьмой, которой  сроду  не  сравняться,  конечно,  с  Женькиной
опытно-показательной. Можно выпить чашечку настоящего турецкого кофе у  жены
Рахмета Биби или часами листать золоченые тома Байрона и Шекспира на  диване
у  Берингов.  Господи,  да   мало   ли   возможностей   в   такой   пестрой,
густонаселенной квартире! А ведь внизу еще квартира и еще  человек  тридцать
народу. Собственно, все ребята из Женькиной команды жили внизу,  и  всем  им
появление Женьки только льстило.
   ...Женька очень любила семейный рассказ о  том,  что  родилась  в  самый,
казалось бы, неподходящий для этого год - в семнадцатый! - и как отец нес ее
из родильного дома по улицам, запруженным  революционной  толпой.  И  только
одно было ей досадно - всерьез! - что были это февральские, а  не  те  самые
октябрьские, единственно героические дни...
   3. НЕВОСПИТАННЫЙ ПЛАХОВ
   Пришел секретарь заводской ячейки Плахов, поинтересовался, какие в  школе
соображения насчет перевыборов. Аня Михеева тут  же  собрала  совет  отряда.
Спросила: "Клавдию  Васильевну  позвать?"  Плахов  уклончиво  поднял  брови:
"Странный вопрос". Клавдию Васильевну позвали.
   Очень трудно было определить, сколько Клавдии Васильевне лет. За те годы,
что мы ее знали, она как-то вовсе не менялась, только кожа на лице желтела и
истончалась да волосы, собранные в жиденький пучок на  затылке,  становились
все прозрачнее и легче. Но старой она была уже тогда,  в  двадцать  девятом.
Убегающий назад лоб, глубоко запавшие в глазницах  тяжелые,  выпуклые  веки,
удлиненная, сморщенная верхняя губа, откровенно старящая  открытое,  волевое
лицо. И одевалась она неизменно: темное платье с глухим воротом  или  прямая
грубошерстная юбка, вязаный жакет,  мужской  галстук,  высокие,  старомодные
ботинки; на груди приколото пенсне, которое Клавдия  Васильевна  подносит  к
глазам неожиданно уютным, домашним жестом.
   - Не понимаю, - сразу же, едва войдя в пионерскую комнату, сказала она. -
У вас что же, товарищ Плахов,  какая-нибудь  директива  есть  или  мы  можем
продолжать спокойно работать? Виктор Плахов,  коренастый  парень  с  широкой
грудью бывшего матроса, в неизменной  юнгштурмовке,  расстегнутой  так,  что
виден был крошечный уголок тельняшки,  с  прямыми  жирными  волосами,  двумя
полукружьями падающими на  лоб,  -  Виктор  Плахов  терялся  перед  Клавдией
Васильевной, как школяр, и не очень умел это скрыть.
   - Директива какая же, - не слишком  уверенно  сказал  он,  -  служащих  в
активе поменьше бы, интеллигенции, сами знаете...
   Виктор покосился на Аню: говори, дескать, ты...
   - А там и работайте, кто вам не дает, -  досадуя  на  себя  за  эту  свою
странную скованность, добавил он.
   - У нас сомнения насчет Максимова, например, осторожно сказала Аня. -  Мы
хотели бы посоветоваться с вами...
   Клавдия Васильевна с достоинством кивнула головой:
   - Пусть ребята скажут.
   Из нашего звена в  совете  отряда  оказался  один  -  пятиклассник  Игорь
Остоженский, склонный к полноте и не по возрасту серьезный  мальчик.  Игорь,
едва только все глаза устремились к нему, покраснел и сказал:
   - А что Максимов? Если Максэ у нас забрать, никто работать  не  будет,  -
все!..
   Он тут же пожалел, что так сказал, потому что Плахов прищурился  сразу  и
заявил, что за одно это  Максу  надо  бы  убрать,  чтоб  не  давать  ребятам
потачки. Но тут Клавдия Васильевна не выдержала:
   - То есть как это - "не давать  потачки"?  Объяснитесь,  товарищ  Плахов.
Имеют ребята право на какое-то свое мнение или так уж и не имеют? Кого мы  с
вами думаем из них воспитать - граждан или, извините, крепостных  холопов?..
Плахов вспыхнул:
   - Ну, знаете, товарищ Звенигородская, за такие слова...
   Неизвестно, что бы он  тут  наговорил  со  зла,  если  бы  не  Аня.  Аня,
встревоженно следившая за ним и Клавдией Васильевной, торопливо обернулась к
Остоженскому:
   -  Ты  газеты  читаешь?  Может,  слышал,  процесс  был   такой   недавно,
шахтинский?
   - Причем это здесь?
   - А у Максимова отец - инженер...
   - Ну и что? - Про себя Игорь подумал, что Аня просто дура набитая. -  При
чем здесь Макса?
   - При том.
   Аня, видно, не прочь была поделиться  своими  соображениями  о  диктатуре
пролетариата, о классовом подходе, добросовестно и  обстоятельно,  как  все,
что она делала, но Клавдия Васильевна ей и слова не  дала  сказать.  Клавдии
Васильевне искренно хотелось все суждения выслушать и всех переждать, но она
как-то не очень умела это, когда  сердилась.  И  говорила  она  тогда  очень
ровным,  немыслимо  ровным  голосом,  с  ребятами  она  таким   голосом   не
разговаривала никогда. Она сказала, что в пятом  классе  очень  много  детей
служащих, в школе это знают и  учитывают  в  своей  повседневной  работе.  И
Максимов ведет среди них очень правильную, партийную линию. И работает он  с
душой - это тоже немаловажно. Клавдия Васильевна просто не представляет, как
воспитывать пятый  класс  дальше,  если  пренебречь  таким  его  единодушным
мнением. И вообще она не понимает - с этим ее зряшным педагогическим опытом,
- что это за окрики в деле воспитания? "Не давать потачки!"  Это  что  же  -
таков  стиль  работы  заводской  ячейки  или  это   просто   чья-то   личная
невоспитанность?
   И весь совет отряда - ребята из восьмого, шестого, седьмого классов - все
время, пока Клавдия Васильевна говорила, не сводили  с  Плахова  испуганных,
сочувственных глаз. Потому что Клавдия Васильевна была права, конечно, и  не
совсем ясно, что теперь будет делать Виктор Плахов и как  себя  вести  после
того, как с ним поговорили этим немыслимо ровным голосом.
   А Плахов сидел, опустив глаза,  и  терпеливо  поигрывал  карандашиком,  а
когда Клавдия Васильевна кончила, он поднял голову, увидел  устремленные  со
всех сторон глаза - и улыбнулся.
   - Вот насчет воспитания, - сказал он, -  насчет  воспитания  вы,  товарищ
Звенигородская, очень правильно, очень точно сказали,  -  тут  нашему  брату
многого недостает...
   И  все  облегченно  задвигались.  Очень  Виктор  это   умел:   обаятельно
улыбнуться кстати.
   - И насчет Максимова - что ж! Не в нем, в общем-то, дело, сами понимаете.
Работает хлопец, и хорошо - пусть работает, решенный вопрос...
   - А процент? - напомнила Аня.
   - Процентик обеспечьте. Процент мы с вас спросим, имейте это  в  виду,  -
закончит Прахов гораздо жестче, чем начал, и опять  исподлобья  взглянул  на
Клавдию Васильевну. - Никто нам права не дает пренебрегать. Вот так. Ячейка,
в общем, надеется...
   И все весело согласились с Плаховым,  что  процент  обеспечат,  заводскую
ячейку не подведут.
   А Плахов, едва заседание кончилось, пошел, как всегда, на школьный  двор,
к турнику, - все его визиты в школу неизменно кончались этим. На турнике  он
и в самом деле работал здорово, ребята хором считали круги, когда он  вертел
"солнышко". А у турника как раз стоял Макса  со  своими  одноклассниками.  И
Плахов сразу же подошел к Максе и очень хорошо, очень  по-товарищески  пожал
ему руку.
   - Мы тут говорили про тебя только что, - сказал он. - Дескать,  работаешь
хорошо, ребята тебя любят.
   - Вроде любят, - не сразу отозвался Макса.
   - Ты работай, ничего. Слышишь?
   - Слышу.
   - Ничего, работай, друг. Поддержим. Ничего не бойся.
   - Я не боюсь.
   - Вот так. Хороший вожатый, понимаешь...
   И, сбросив старенький свой бушлат, поплевывая на ладони, пошел к турнику.
И все ребята восторженно устремились за ним.  А  Макса  стоял  в  стороне  и
странно так улыбался, будто это не его хвалили только что.
   4. ПЕРВАЯ ОПЫТНО-ПОКАЗАТЕЛЬНАЯ
   Всем нам запомнился самый первый день в  школе:  родителям,  детям.  Лица
родителей светлели, когда Клавдия Васильевна обращалась к малышу со словами:
"Что ж, придется тебя, очевидно, принять... Мама, но как это получилось, что
ваш сын не умеет шнуровать ботинки?"  И  светлоголовый  Игорек  Остоженский,
пыхтя от напряжения, демонстрировал, что шнуровать ботинки он,  в  общем-то,
может. И маленькая Женька, когда ее спросили, что она умеет делать, схватила
маму за руку и обреченно прошептала:  "Ничего".  А  когда  Мария  Игнатьевна
Вяземская  привела  троих  своих,  только  что  привезенных   из   провинции
прелестных детей, и девочки послушно "макнули", как делала это когда-то сама
Мария Игнатьевна, бывшая  воспитанница  Дома  дворянских  сирот,  а  мальчик
учтиво шаркнул  ножкой,  -  Клавдия  Васильевна  погасила  веселую  искорку,
мелькнувшую было в  ее  глазах,  и  легонько  потрепала  по  плечу  младшую,
Маришку:  "Никогда  не  делай  этого,  хорошо,  Маришенька?   Ребята   будут
смеяться..."
   А дальше все они зачислялись в приготовительную  группу,  так  называемую
"нулевку":  рисовали,  лепили,  клеили,  строили  куклам  дома  и   насмерть
закупывали кукол под водопроводным краном в коридоре. Потом  вырастали  -  с
маленьких табуреточек пересаживались на большие, и уже не  один  общий  стол
стоял в классной комнате, а у каждого  был  свой  отдельный,  и  учительница
читала вслух не "Кота в сапогах", а "Путешествие в  Африку"  и  о  том,  как
рабочие  шли  к  царю  просить  защиты.  И   они   сами   читали,   считали,
рассказывали,- когда-то они выучивались всему. И помогали на кухне  готовить
себе обед. и мыли за собой посуду. И снова что-то такое делали: катались  на
салазках зимой или  весной  работали  на  огороде.  Или  просто  бегали  как
сумасшедшие по квадратному школьному двору: играли в лапту, в  "алое-белое",
в "казаков-разбойников". И снова шли в класс, неразлучные,  как  дети  одной
матери. Или - в мастерские.  Или  -  в  зал,  где  Клавдия  Васильевна  сама
садилась к роялю  и,  весело  поглядывая  на  них,  пела  чуть  дребезжащим,
негромким голосом: "Гоп, мои гречаники..." или "У сусида хата била..."  -  а
они, как могли, подпевали. И трудно было понять, где кончаются уроки  и  где
начинается внеурочное время. И школа была школой, и школа была домом, семьей
- всем на свете. И все то время, что они  были  в  школе,  за  ними  следили
умные, все замечающие глаза.
   Учителя писали в своих отчетах: Соня Меерсон становится все увереннее, ее
уже не нужно подбадривать, брать за руку,  как  раньше..."  Учителя  писали:
"Митя Мытищин груб с товарищами, излишне самолюбив, на это следует  обратить
внимание..."  Они  отмечали:  "Такой-то  наблюдателен",  или  "У   такого-то
организаторские способности", или "Такой-то особенно отзывчив на  ласку,  на
доброе слово: сказывается суровая домашняя обстановка..." Они писали о  том,
о чем не помышляли замороченные учителя последующих лет -  о  развитии  всех
задатков, всех склонностей ребенка; отчитывались не в прохождении программы,
а в становлении человеческой личности.
   Все это течение в педагогике, сначала  взятое  под  сомнение  как  правый
уклон (а был еще левый!), потом,  при  ближайшем  рассмотрении,  одобренное,
считало: ребенок должен быть с самого начала поставлен в такие условия, чтоб
мог проявлять себя совершенно  естественно  и  свободно.  В  ребенке  -  так
полагали учителя - уже таятся силы, обеспечивающие  духовное  его  развитие.
Дело школы - не помешать ничему; удовлетворять потребности ребят по мере  их
возникновения и осторожно, ненавязчиво возбуждать новые и  новые.  В  школе,
словно в  лаборатории,  создается,  таким  образом.  гармонический  человек:
здоровый, жизнерадостный, не боящийся никакого труда, умеющий жить с людьми,
всесторонне  обогащенный.  Счастливый  -  это  прежде   всего,   иначе   вся
деятельность школы не имеет ни малейшего смысла.
   Что могла внести в продуманную эту систему семья?  Путаницу  и  абсурд  -
только! Груз предрассудков, тянущихся из старого мира. Влияние семьи уже  по
одному тому не могло быть плодотворно, что это было влияние семьи, домашнего
уклада. Ребенку вовсе не в  семье  предстоит  жить,  а  в  обществе,  только
старой, проклятой школе позволительно было закрывать  на  это  глаза.  Семью
было  необходимо  изучить,  да,  чтоб  до  конца  понять  ребенка.  И  семью
необходимо было исключить в дальнейшем.
   То, что книжник-профессор Илья Семин приносил своей дочери новые и  новые
книжки, и то, что отец Мити Мытищина, слесарь завода имени Дзержинского, при
малейшей  сыновней  провинности  брался  за  ремень,  было  в  глазах  школы
проявлением одного и того же педагогического анархизма. Что настораживало  в
семье Семиных? Интеллигентность, то есть некая  социальная  неполноценность;
ее  Клавдия  Васильевна  постоянно  ощущала  в  себе   и   с   тем   большей
непримиримостью  против  нее  восставала.  Что  с  избытком   компенсировало
педагогическую и всякую  иную  безграмотность  Мытищина?  То,  чего  Клавдия
Васильевна не имела и иметь не могла: классовый, пролетарский инстинкт.
   - ...Мы стоим лицом туда, - говорила  сейчас  Клавдия  Васильевна,  круто
оборачиваясь к окну и кивая в ту сторону, где за  мелкой  зыбью  калязинских
крыш угадывались корпуса завода имени Дзержинского. И все родители,  сидящие
перед нею, невольно взглянули туда же, на  эти  слабо  освещенные  кирпичные
корпуса. -  Вот  на  чьи  требования  мы  равняемся,  чей  социальный  заказ
выполняем...
   Она так и сказала "социальный заказ": современность требовала отчетливого
мышления, жестких формулировок. В переполненном классе было тихо. Родители -
а здесь сидели сейчас родители пятиклассников - слушали Клавдию  Васильевну,
как всегда, уважительно и  терпеливо.  Женщины  спустили  платки  на  плечи,
мужчины мяли в кулаках картузы  и  кепки.  Кое-кто  невольно  задремывал  от
тепла, от усталости, встрепенувшись, вновь кивал в знак согласия головою.
   Годы были. как  известно,  такие:  одного  энтузиазма  маловато  -  нужен
энтузиазм, нужны и еще какие-то добавочные усилия. Как  бы  ни  была  высока
норма - норма все равно перевыполнялась: каковы бы ни были  взятые  на  себя
обязательства -  обязательства  неизменно  выдвигались  встречные.  Все  эти
сидящие  сейчас  перед  Клавдией  Васильевной  люди  не   просто   выполняли
пятилетний план,- стремились выполнить его в четыре года; отказывали себе во
всем,  но  изрядную  часть  заработанного  тут  же  отдавали  назад,  взаймы
государству. Самое  существование  государства  зависело  от  них  -  от  их
выдержки и самоотречения.
   Как не быть им благодарными школе!.. Пришли учителя,  сказали:  родители,
будьте спокойны за своих детей, мы вырастим их умелыми и счастливыми.  Шутка
ли, счастливыми! - не каждая мать и не каждый отец за это возьмется. Учителя
говорили:  "Ваш  сын   незаурядно   наблюдателен"   или   "У   вашего   сына
организаторские способности..." Когда бы  ты  сам,  родитель,  мог  заметить
такое?..
   И вот они сидят, родители, в тепле, в тишине, слушают  человека,  который
думает об их детях внимательнее и пристальнее,  чем  сами  они  в  состоянии
подумать.  Напряженно,  искательно  смотрит  мать  Сони  Меерсон,  сухопарая
женщина в кумачовой косынке.  Часто  и  нервно  смаргивая,  слушает  Клавдию
Васильевну  бессменный  председатель  Совсода,  добрейшая  Мария  Игнатьевна
Вяземская. Рядом с Вяземской, полуобняв  ее  в  тесноте,  Елена  Григорьевна
Семина крутит сдернутый с головы беретик, заранее улыбаясь тому,  как  будет
рассказывать об этом собрании дома: уважительно и чуть-чуть,  самую  малость
иронично. Участливо поглядывает на  Клавдию  Васильевну  первый  ее  друг  и
приятель, отец Шурки Князева, школьный дворник  Федор  Иванович,  немолодой,
поросший патриархальной бородой, ласковый и  уклончивый  человек.  Работницы
"нижней сборки" (на заводе имени Дзержинского  есть.  кроме  того,  "верхняя
сборка") сидят,  словно  на  производственном  совещании,  вместе:  все  они
слушают Клавдию Васильевну почти молитвенно.
   А Клавдия Васильевна от конкретных ребячьих характеристик и от общих, так
сказать, рассуждений уверенно переходит к полугодовому отчету.  Что  сделано
за истекшее полугодие? Собраны мешки  для  деревни.  Проведена  подписка  на
заем. Велась борьба с прогульщиками  на  шефствующем  над  школой  заводе...
Клавдия Васильевна перечисляет сделанное умышленно сухо, так как человек она
эмоциональный и больше всего на свете боится неуместного проявления  чувств.
Каждый раз заново волнует ее это предельное проникновение школы  в  жизнь  -
когда-то, в своей педагогической молодости,  Клавдия  Васильевна  ни  о  чем
подобном  и  мечтать-то  не  смела!..  Интересуют  кого-нибудь   личные   ее
впечатления о показательном суде, о котором родители уже наслышаны, конечно?
Это гордость школы - гордость! - этот  переполненный  зал,  Аня  Михеева  на
трибуне, требующая  под  общий  одобрительный  гул  беспощадной  расправы  с
антисемитом; четверо наших  птенцов,  -  глаза  Клавдии  Васильевны  заметно
потеплели, она словно вовсе забыла о сухости и отчетливости формулировок,  -
четверо   наших   пятиклассников   с    их    инстинктивной,    простодушной
гражданственностью, жадно  следящие  с  подоконника  за  результатами  своих
первых усилий...
   Клавдия Васильевна, снова воздев висящее на  шнурке  пенсне,  поднесла  к
глазам жидко напечатанный на  машинке  квартальный  план.  Что  будет  школа
делать весной? Основная задача все та же: организующая, культурная работа  с
окружающим населением. Школа берет детей из семьи - воспитывать детей. Школа
возвращает детей в семью - воспитывать "окружающее  население"!..  Будет  ли
школа работать  на  Пасху?  Всенепременно!  Школа  решительно  переходит  от
безрелигиозного воспитания к антирелигиозному...
   Одна из матерей не очень, видно,  разобралась  во  всех  этих  тонкостях,
робко взмолилась: нельзя ли ребятишек побаловать ради праздничка-то! Куличка
испечь, пасочки?..
   Клавдия Васильевна не ответила, отрезала:
   - В любое другое воскресенье - пожалуйста!..
   Вот  тут  и  поднялся  отец  Митьки  Мытищина.  Это  про  Митьку  Клавдия
Васильевна говорила вначале: "Организаторские способности".  Организаторские
способности