с  ликвидацией
образцовых и опытно-показательных школ и переводом  их  в  обычные  номерные
школы,- вместе с  этим  умирала  и  какая-то  часть  собственной  души:  тот
энтузиазм исследования, который Клавдия Васильевна испытывала сама  и  умела
разжечь в других.
   Она уже позвонила Владимиру  Петровичу,  выяснила,  что  ни  сегодня,  ни
завтра, ни вообще до конца этой  недели  он  ее,  к  сожалению,  принять  не
сможет, и теперь, совершенно  успокоившись  и  никуда  больше  не  торопясь,
сидела у себя в кабинете и, рассеянно поигрывая пенсне, составляла  мысленно
ту речь, с которой рано или поздно к Владимиру Петровичу  обратится:  скажет
ему о том, сколь многое видит в предстоящей перестройке и  как  много  может
ему обещать, если ей,  конечно,  сохранят  в  неприкосновенности  лучшие  ее
кадры.
   В дверь кабинета постучали. Клавдия Васильевна и  не  поворачивая  головы
знала, кто именно вошел,- по этому мелкому, деликатному стуку.
   - Можно?
   - Конечно. Что скажете, Дмитрий Иванович? Садитесь.
   Смотрела на него словно издалека, из глубины всех этих  пройденных  рядом
лет: Все тот же, только седины побольше, но  худое,  изможденное,  как  и  в
самые голодные годы, лицо, исполнено достоинства и печали. Так  же  сдвинуты
колени, чуть вывернуты ступни, смиренно лежат на коленях руки.
   - У меня к вам просьба, Клавдия Васильевна...
   Только этого ей сейчас не хватало!
   - Очень прошу вас,- это Дмитрий Иванович сказал.- Не надо ничего...
   - То есть как это - ничего? - не сразу поняла она.
   -  Ничего  не  надо.  Я  же  знаю,  вы  считаете  себя  обязанной  что-то
предпринять, спасать...
   - Вы знаете о приказе?
   - Знаю.
   - Так что же вы говорите, не понимаю! -  Клавдия  Васильевна  не  считала
нужным скрывать свое раздражение.- Кто может примириться с этой нелепицей? В
конце концов, честь школы...
   - Ну при чем тут честь школы! Какая честь?  -  Дмитрий  Иванович  говорил
утомленно, бледно.- Слава богу, Клавдия Васильевна, достаточно  вашей  школе
чести... Нашей, нашей школе! - поправился он, предупреждая  негодующий  жест
заведующей.- Клавдия Васильевна, вы послушайте меня...
   - Не обязана я все это слушать!
   - Послушайте! - Дмитрий Иванович оглянулся на дверь и придвинул свой стул
поближе.- Вы же видите, что творится, не можете не видеть.  Никому  никакого
дела нет до того, что нам с вами дорого, уверяю вас...
   -  Дмитрий  Иванович!  -  Клавдия  Васильевна   в   свою   очередь   чуть
отодвинулась, не желая ни вникать в то, что говорит Дмитрий Иванович, ни тем
более разделять его мысли: Что, собственно, "творится", что  значит  "никому
ничего не дорого"?..
   - Вы все знаете лучше меня,- терпеливо  продолжал  Дмитрий  Иванович,  ни
малейшего внимания не обращая на этот ее очевидный протест.- Все знаете,  не
спорьте! Подумайте: к чему приведет  ваше  упрямство?  К  тому,  что  начнут
чистить школу, вы увидите! Переберут каждого, разгонят коллектив, пострадают
многие люди. Вас снимут.
   - Ну, это!
   - Снимут, Клавдия Васильевна! Я о школе думаю, не о вас. Вы и есть школа!
Вы  обязаны  сейчас  уступить,  не  спорьте:..   Я   волен,   кажется,   сам
распорядиться своей судьбой...
   Клавдия Васильевна  молчала.  Угрюмо  задумалась,  постукивая  пенсне  по
столу, коротко взглядывая на Дмитрия Ивановича и вновь отводя глаза.
   - Что же вы собираетесь делать? - спросила она наконец.
   - Искать работу.- Дмитрий Иванович сразу  успокоился.-  Хорошо,  конечно,
если бы дали довести год... Это возможно?
   -  Это  я  вам  гарантирую.-Клавдия  Васильевна  все   еще   колебалась.-
Характеристику напишу - без всех этих формулировок...
   - Очень хорошо.
   - Да и какие характеристики! Вас превосходно знают.
   - Спасибо, Клавдия Васильевна.
   Клавдия Васильевна продолжала колебаться, голос ее звучал неуверенно:
   - Может, вам в другом месте будет лучше. Может быть! С другим заведующим.
Я крута, деспотична...
   Дмитрий Иванович смотрел на нее  понимающе,  с  сочувствием.  Не  говорил
ничего.
   В дверь опять постучали. Вошел новый комсорг,- вошел так, словно разговор
в кабинете не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На Дмитрия  Ивановича
он и не глядел.
   - Клавдия Васильевна,-  буднично  сказал  он,-  нужен  план  общешкольных
мероприятий на третью четверть...
   - Возьмите, вон он,- Клавдия Васильевна  кивнула  головой  на  лежащий  в
сторонке план. - Мы с вами виделись сегодня?
   - Кажется, нет.
   - Здравствуйте! - с нажимом сказала она.
   Комсорг кривовато усмехнулся: экая стариковская блажь!
   - Здравствуйте, - ответил он, дернув  плечом.  -  Я  соберу  групоргов  в
среду.
   - Пожалуйста.
   - Надо говорить о бдительности. Вы знаете, новый процесс...
   - Как хотите.
   Комсорг вышел.
   - Видите! - без всякой, казалось бы, связи с предыдущим  сказала  Клавдия
Васильевна. Думала она сейчас о  ребятах,  которым  в  среду  комсорг  будет
говорить о бдительности. Она уже не сомневалась ни в чем, голос  ее  звучал,
как всегда, уверенно и властно.- Вы были правы. Дмитрий Иванович,  благодарю
вас. Другого выхода, видимо, нет.
   - Другого выхода - нет, - грустно отвечал Сухоруков.
   4. ТОВАРИЩ КУРС
   "Есть на свете хорошие люди!"  -  так  думала  Варя  про  Маришку,  когда
увидела,  что  Маришка  стоит  в  дверях  аудитории,  чуть   посторонившись,
пропуская  спешащих   на   перерыв   курильщиков.   "Опять   насчет   Берлин
что-нибудь",- подумала Варя и  не  удивилась,  когда  Маришка,  оглядевшись,
стала подниматься прямо к ней.
   - Вот, - сказала Маришка. - Это вам всем, Варечка...
   Варя, дописывая заключительные слова лекции, рассеянно взяла письмо.
   В  большой,  ступеньками  вверх  уходящей   аудитории,   так   называемой
Ленинской, потому что здесь когда-то выступал  Ленин,-  в  аудитории  царило
обычное  оживление:  историки,  торопясь  и  перекликаясь,  собирали   вещи,
расходясь по семинарским занятиям, литераторы, которые  после  совместной  с
историками лекции оставались тут же, пересаживались на места  получше.  Шум,
смех, толкотня, возгласы отовсюду  -  все  обычно;  поэтому  Варя  не  сразу
поняла, что именно произошло, когда открыла записку:  "Дорогой  мой  товарищ
курс! Вот так получилось - лежу я в больнице..."
   Ничего она  не  понимала.  Потом  поняла,  строчки  в  глазах  запрыгали.
Несчастье какое!.. Невольно оглянулась,  опять  прочитала  первые  несколько
строк. С трудом дочитала до конца. Взгляд Маришки подтвердил: все правильно.
   - Когда это случилось?
   - Неделю назад.
   - Какие мы! - виновато пробормотала Варька.- Человека  неделю  нет  -  не
почешемся...
   В аудиторию уже входил очередной лектор.  Маришка  заторопилась  уходить.
Варя крикнула ей вслед:
   - После лекций зайди. Обязательно!
   Лекцию и слушала, и не слушала. Ничего мы про людей не знаем,  работнички
липовые! Что мы знаем - у кого какая  нагрузка,  кто  как  справляется?  Что
Варька знала про однокурсницу Женю Семину? Пришла на факультет позже других,
что-то у нее было с институтом: ни  с  кем  здесь  особенно  не  дружила,  в
общежитии не жила, нагрузок не несла особенных, даже комсомолкой не  была  -
не вовлекли, не успели! Могла ли Варя ожидать от нее, что Семина напишет вот
такое письмо - открытое, веселое, словно ничего не случилось, с приветами  и
расспросами, с живым интересом к факультетским делам?.. "Дорогой мой товарищ
курс", - дружески, просто, к доброй сотне людей сразу!..
   Передала письмо соседкам.  Сердобольная  Манечка  засморкалась  тихонько.
Ольга - посуше, посдержанней - вернула письмо, спросила:  "Может,  по  рядам
передать?" - "Не надо. После звонка прочту вслух".
   Ольга помолчала, потом сказала - то же, что и Варька  подумала:  "Вот  не
ждала от нее! Такая вроде пустая девка..."
   Нет, ничего не выходило с лекцией! Все представлялось,  как  выбегает  из
ворот молодая, здоровая, полная сил девчонка с лыжами на  плече,  а  машина,
случайная,  на   всем   ходу...   Душа   сопротивлялась,   не   дорисовывает
происшедшего, не принимает. Варя вновь раскрыла Женькино письмо, - что-то  в
нем ободряло  ее,  возвращало  в  обыденность,  и  Варя  благодарно  за  эту
возможность ухватилась. Не будет она думать о Женьке, помочь  ей  она  не  в
силах, Женька уже сама себе помогла...
   А вот что делать с той же Асей Берлин! Что  делать?  Рябоконь,  секретарь
парткома, как Варя  и  ожидала,  занял  позицию  непримиримую.  "Не  вздумай
защищать на собрании..." Было Варе о чем поразмыслить.
   А тут еще Спартак Гаспарян с исторического. С  этим  пришлось  повозиться
уже не по партийной, а по  комсомольской  линии.  Дядю  у  него  арестовали,
заслуженного человека, героя гражданской войны, директора завода в одном  из
областных  центров.  Спартак  на  комсомольском  собрании  уперся:  пока  не
докажут, что  враг.-  не  поверю!  "Ездил  к  дяде?"  -  "Ездил".-"Дружил  с
ним?"-"Очень дружил, горжусь этой дружбой".- "Подарки брал от него?" -  "Да.
Велосипед привез, все знают. Горжусь велосипедом..." Заладил свое: горжусь и
горжусь,- что историкам оставалось делать? Исключили Спартака из комсомола -
тоже и их можно понять.
   Гаспарян  был  парень  открытый,  добрый,  чистый,  как  хорошо  промытое
стеклышко. Варька попробовала слово в его защиту замолвить  в  райкоме.  Аня
Михеева, секретарь по учащейся молодежи, посмотрела  безулыбчиво,  серьезно:
"Добренькой хочешь быть?  Еще  бы  кто  откажется!  У  тебя,  между  прочим,
организация на руках..." - "А как же индивидуальный подход?" - "Это  и  есть
индивидуальный подход. Чем человек на  вид  честнее,  тем  опаснее.  Враг  с
открытым забралом не ходит, маскируется..."  Совсем,  с  ума  посходили!  "Я
вашего Спартака знаю, прибегал ко мне. Посмотришь: рубаха-парень..." -  "Вот
именно!" - обрадовалась Варя. "Вот именно!" -  сказала  и  Аня  все  так  же
безулыбчиво, со значением. Поговорили, как меду поели!
   Под локоть подползла  записка:  "О  ком  замечталась,  Варюха!  Профессор
смотрит". Профессор и не думал смотреть, смотрели мальчишки - чуть впереди и
справа, - подмигивали, улыбались. Варька невесело улыбнулась в ответ.
   Вот так она живет: спроста не задумаешься, все видят. Все время на людях.
Пойдешь в комитет - в комитете сразу не продохнуть. В  читальне  спрячешься,
забьешься в самый длинный и тихий угол,- и здесь  разыщут.  Обсядут  кругом,
только страницы шелестят в тишине.  Выберешься  поздно  в  общежитие,  а  уж
попутчиков  -  целая  толпа.  Варька  первая  и   песни   заведет:   затянет
"Страдание", да истово, со слезой, - первой запевалой считалась  когда-то  в
своей Гапоновке. Придешь в общежитие - а все не  кончается  день:  у  одного
личная жизнь не задалась, второй - плохое письмо получил из дому,  третий  в
силах своих не уверен, ждет ободряющего Варькиного  слова,  четвертый  стихи
написал, очень хочет прочесть как лучшему другу. Только  и  слышишь:  "Варя,
помоги!", "Варя, одна ты поймешь!", "Варя, на тебя вся надежда..."
   Варька -человек  быстрый,  ухватистый,  поворотливый,  но  душой  на  все
отзываться -  это  потрудней,  чем  стопу  белья  перегладить.  И  было  это
постоянным ее мучением: хоть на тысячу кусков разорвись - не хватает  Варьки
на всех! Все кто-нибудь да останется - с претензией. с  обидой,  с  грустным
упреком.
   А тут текучка окаянная: то партсобрание, то вузкомитет, то  факультетское
бюро, то в райком вызывают, -  как,  когда  платить  людям  за  доверие,  за
любовь? Мука мученическая! Но без этой  муки  -  так  Варя  в  глубине  души
полагала - нет и  быть  не  может  никакой  общественной  работы.  Этим  она
начинается, этим и кончается: живыми людьми!
   А та же Михеева поучает, судит: "Добренькой быть захотелось!"  Ничего  не
понимает в людях! Такая безлюбая, что женским глазом  на  нее  и  глядеть-то
больно. Золотом Варьку осыпь - никогда, ни за что не пойдет она в аппарат!..
   Вот так Варька живет: со своей напастью, со своим  мучением  -  с  живыми
людьми. А ведь есть еще и учеба. Для чего-то пришла же  Варька  Свиридова  в
педагогический институт!
   В свое время, девчоночкой, бегала она в семилетку за двадцать верст - и в
мороз, и в распутицу. Не выдержит, бывало,  в  интернате,  сорвется  -  хоть
картошечки толченой у мамы. покушать! - так мама сапожки, бывало, стаскивает
с одеревеневших Варькиных ног, живыми слезами плачет:  за  что  доченьке  ее
такая мука!.. А сделать нельзя ничего, да и Варя знает,  что  ничего  нельзя
сделать, потому что отец, помирая, твердо наказал: "Варька шустрая, Варьку -
учить..." Из шестерых детей она. младшенькая, была у отца любимицей.
   Так что это у Варьки давняя,  заветная  мечта  была:  стать  образованным
человеком. И когда она работала - потому что рано пришлось  работать  -  она
твердо знала: будет со временем и  учиться.  И  когда  с  Валентином  решили
пожениться, это ее первое условие  было:  выучиться  на  кого-нибудь!  Он-то
любое условие готов был принять. Пошел и он учиться,  в  Плехановскнй  -  не
удержать ему иначе жену!..
   Вот и Валентин, как  девчонки  из  общежития,  потянулся  к  ней  потому,
наверное, что почувствовал  в  ней  материнское  -  опору,  надежный  приют.
Мужчины - те же дети! Только мало  ему  пока  доставалось  материнской  этой
заботы. Жил с незамужними сестрами в Томилине - это когда  ж  Варьке  ездить
туда? Пробовали снимать комнату в Москве - денег не  хватало  со  стипендии,
комнату в общежитии просить - совесть не позволяла. "Ничего - утешала Варя -
перебьемся как-нибудь, перетерпим..." - "Уйдешь ты от меня!"  -  "Никуда  не
уйду". Еще хорошо, что сестры его понимали Варьку,  не  судили:  делали  для
Валентина, что могли.
   Валентин приедет иной раз в общежитие к ней, смотрит несчастными глазами:
"Поедем домой!.." - Ну ты чудак! - удивляется Варька. - У вас что -  не  так
жмут что ли? У меня зачетов вагон, да  и  литературы  к  семинару  накидали,
ужас..." Валентин - головою кивает: понимаю, мол. И конечно, не могла Варька
устоять перед его грустным, разочарованным  взглядом!  Соседкам  по  комнате
говорила: "Девчата, не понимаете что ли? Ко мне муж приехал..."  Так  и  шла
семейная Варькина  жизнь.  Конечно,  если  бы  ребенок  был,  то,  может,  и
устроилось  бы  все  потолковей  как-нибудь,  но   ребенка   не   получалось
почему-то...
   Ольга тронула за локоть:  "Варвара,  звонок!"  -  вернула  издали.  Такое
несчастье случилось, а Варька -- о своем, эгоизм  человеческий!  Вскочила  с
этим чувством пристыженности и раскаяния, обернулась лицом к аудитории:
   - Ребята, не расходитесь минутку! Письмо мы  получили  сегодня:  "Дорогой
мой товарищ курс..."
   5. ПО ОБЕ СТОРОНЫ ДВЕРИ
   Из соседней комнаты доносился смех, говор голосов. С тех пор  как  Женьку
привезли из больницы - страшно подумать, не то  что  сказать:  с  отрезанной
ногой, с разбитым лицом! - дом превратился бог знает  во  что,  в  проходной
двор. Леля и Мотя относились к этой постоянной толчее стоически:  провожали,
встречали,  кормили  котлетами  и  яичницей  тех,  кто  прибегал  прямо   из
института. Илья Михайлович понимал, что возражать  бесполезно;  Леля  примет
любую  суету  и  беспокойство,  лишь  бы  девочке  было  хорошо.  Со   своим
удивительным благородством и детским  доверием  к  жизни  Леля,  кажется,  и
впрямь допускала, что девочке еще может быть "хорошо"; кажется,  приписывала
дочери все же черты, которыми сама обладала  в  избытке.  Время  от  времени
прислушивалась к Женькиному  незамутненному  смеху,  растроганно  улыбалась:
"Храбренький мой".
   А отец суеверно заглядывал вперед: боялся душевного надлома,  болезненных
искривлений психики - не сейчас, так потом. Еще бы: пережить такой ужас!  Не
верил он Женькиной  птичьей  веселости.  Ловил  себя  на  странном  желании:
встряхнуть дочь за плечи, заглянуть в самую глубину  ее  ускользающих  глаз,
достучаться, допытаться до самой сути. Сказать: не  будь  такою,  задумайся,
оставь хоть что-нибудь и на черный день!.. Леля.  словно  читая  его  мысли,
говорила: "Не бойся. Ей уже не будет  хуже".  Он  успокаивался.  Всегда  она
знает что-то такое, чего ему и в голову не приходит - со всем  его  хваленым
мужским умом и жизненным опытом.
   В дверь кабинета деликатно постучали. Маришкин  голос  спросил:  -  Елена
Григорьевна, вчерашней газеты нет? Нам начало нужно...
   Свежий и милый девичий  голос,  интересующийся  вчерашней  газетой!  Леля
взяла ее. скомканную, из кресла, расправила, понесла из  комнаты.  В  дверях
приостановилась, словно предостерегая:
   - Кажется, собираются читать вслух.
   Илья Михайлович нервно зашагал из угла в угол.
   Поразительно это будничное существование их  в  чудовищном,  взбесившемся
мире: как душа выдерживает, как мозг не отказывается еще служить!
   Вчера  -  смеялись  даже.  Пришел   старый   друг   Всеволод   Андреевич,
рассказывал,  как  в  подмосковный  дом,  где  он  живет  с   семьей,   дом.
принадлежавший старому  земскому  врачу,  его  тестю,  привезли  среди  ночи
мертвецки пьяного жильца. На неурочный звонок все выскочили полуодетые  -  и
родители, и жена Всеволода Андреевича, и сам он. и жена жильца.
   - Ну. которая тут законная? -  обвел  всех  взглядом  молодой,  разбитной
шофер и вдруг  развеселился.  -  Э,  гражданочка!  -  обратился  он  к  жене
Всеволода Андреевича. - Законная-то спокойна, а на вас, смотрю, лица нет!..
   Юмор тридцать восьмого года!  Всеволод  Андреевич  смеялся,  рассказывая.
Илья Михайлович смеялся, слушая, - что делать! Душа  сопротивляется,  просит
передышки, кое-как приспосабливается к нечеловеческим условиям бытия.
   Всеволод Андреевич в гражданскую войну вошел армейским топографом. Так во
всех анкетах и писал: служил в царской армии, в партиях не состоял. С вечера
до утра  слушает  проезжающие  мимо  дома  машины:  не  остановятся  ли,  не
приглушат ли, не дай бог, мотор. И жена его слушает.  Бесконечной  вереницей
идут по подмосковному шоссе машины, свет фар пробегает по дощатому потолку.
   Сам Илья Михайлович в восемнадцатом подписал письмо в  "Правду":  позиция
меньшевиков, чем дальше, тем  больше,  внушала  ему  брезгливое  отвращение.
Хотел тут же перейти в РКП (б), но начался крен в нетерпимость, в строжайшую
проверку и самоочищение партийных рядов. Илья Михайлович пережидал терпеливо
и уважительно, понимая несвоевременность и попросту невозможность  подобного
шага в  настоящий  момент.  Но  время  шло.  а  возможность  эта  так  и  не
представилась. Умер Ленин. Последовали сталинские разгромы оппозиции -  один
за другим. Свободная партийная дискуссия  прекращалась,  всякое  инакомыслие
приравнивалось к враждебному умыслу, все отчетливее проявляла себя  политика
откровенного диктата. Страшно стало отдавать свою судьбу в веснушчатые  руки
ни с кем не считающегося человека.
   А потом началось и это:  бессонные  ночи,  когда  сердце  вздрагивает  от
всякого шороха у входных дверей. "Э, гражданочка, законная-то спокойна, а на
вас, смотрю я, лица нет..."
   Достоинство оскорбленно вздымалось: к черту  заячью  жизнь!  Что  угодно,
любая судьба - лишь бы не сжиматься трусливо, не ждать  удара,  не  пытаться
разгадывать  непредсказуемые  ходы  взбесившегося  игрока.  Не  сидел   Илья
Михайлович в тюрьмах? Сидел. Не дрожал, не боялся. Выйти и сейчас,  сказать:
вижу все, все понимаю - и не приемлю!.. Проще всего.
   Но что делать, если тюрьмы, в которых ты сидел и которых до  сир  пор  не
боялся, были совсем другие, царские тюрьмы, и сидел ты  в  них  как  друг  и
защитник  народных  интересов,  а  не  их   окаянный   враг;   там   казнили
революционеров за их идеалы, ни в коем случае не ВО ИМЯ их!.. Страшны  муки.
страшна тюрьма, чудовищна смерть, если не знаешь, во имя чего и от чьей руки
погибаешь, если на  топоре  палача  начертаны  слова,  которые  самому  тебе
святы!..
   Вот и терпи. И живи в этом двойственном, сдвинутом со своих  основ  мире.
Читай лекции в институте - о народонаселении,