е
- увидеть своими глазами.
   Увидела. Вошла Женька в сопровождении  Маришки  -  тяжеловато  вошла,  но
ничего, нормально - в боковую дверь наверху,  через  которую  проникали:  на
лекцию опоздавшие. Села тут же, на краешек, около входа. И сразу в аудитории
началось  паломничество:  ребята   передвигались   по   рядам,   перебегали,
пригибаясь, к Женьке поближе, улыбались ей издали, - Варька  пережидала  все
это сочувственно и терпеливо.
   А Женька - сияла. Ничего она с этой радостью  своей  не  могла  поделать.
Дорвалась - до этой аудитории, до товарищей! Ничего сейчас не было в Женьке,
кроме жадных, ничем не омраченных, пронзительно ликующих глаз.
   - Следующий вопрос, - сказала Варька - и  чуть  откашлялась,  потому  что
голос  ее  неожиданно  пресекся.  -  Следующий  вопрос:  прием  в  комсомол.
Заявление Евгении Семиной.
   Прочла заявление вслух, анкетные данные, рекомендации - все как обычно.
   - Вопросы есть?
   И вопросы обычные. Женька, поднявшись, отвечает  на  вопросы  с  улыбкой,
которая ничего другого не означает, кроме симпатии к  спрашивающим,-  она  и
сама не замечает своей улыбки.
   - Почему не вступала раньше? - спрашивает  кто-то  дотошный  из  передних
рядов.
   Женька отвечает негромко:
   - Боялась.
   - Чего?
   - Боялась! - смеясь, кричат из Женькиного окружения.
   - Чего боялась?
   - Считайте, что индивидуалисткой была, - все так же улыбается Женька.
   - А теперь?
   - Теперь - не боюсь. Хочу со всеми.
   - Родственники за границей есть?
   - Нет никого.
   - Есть репрессированные?
   Тишина. Все замерли - и Женька медлит.  Женька,  кто  предостережет  тебя
сейчас:  вот  грань,  осторожно!  Грань,   за   которой   -   верность   или
предательство, подлость или порядочность...
   - Есть, - чуть запинается Женька. - Репрессирована тетка...
   - Ты с ней была связана?
   Женька смотрит все так же честно.
   - Нет. Совсем маленькой разве. Ничего я про нее не знаю....
   Просто и ясно. Улыбка - та же. Женька, но ты ведь и  не  хочешь  знать!..
Ничего она знать не хочет.
   - Есть предложение: принять. Кто-за?
   Дружно взметнулись руки. Свободно, радостно.
   И опять аплодисменты - от избытка сил, от озорства.  Оттого,  что  это  -
последнее  собрание  в  году.  Оттого,  что  приняли  в  свои  ряды  духовно
созревшего, вполне подходящего человека.
   12. ПИСЬМО В БЕЗМОЛВИЕ
   Отец, ты простишь меня?
   Я помню: палуба волжского парохода, лето тридцать девятого. Ты снял очки,
и задумался, и медлил их надеть, и я увидела вдруг  твои  глаза,  позабывшие
обо мне и обо  всем,  что  нас  окружало,  беспомощные  в  чудовищной  своей
близорукости, - умудренные, грустные глаза.
   Помню, мне стало очень не по себе. Ведь я считала  себя  вовсе  не  самым
плохим человеком, любящим и привязчивым, - и я не понимала, не могла понять,
откуда эта отстоявшаяся, эта огромная грусть!..
   Ты надел очки - и глаза стали опять такими же, каких я боялась с детства:
острыми, слишком много замечающими, непримиримыми. И я постаралась малодушно
забыть о том, как они выглядят, когда ничем не прикрыты.
   Мы с тобой плыли тогда из Москвы в Уфу и обратно. Нам было  очень  трудно
вдвоем. Нам было невыносимо вдвоем, - мы не умели обходиться без  мамы,  без
ее терпеливого, мягкого посредничества.
   Но мамы не было в это лето. В кои-то веки она позволила себе вырваться  в
интересную для нее экспедицию, взяв с собой Димку. Она писала нам шутливо  о
том, что в разлуке, как никогда, чувствует,  что  такое  семья:  грандиозная
сила! И мы - дочь, не понимающая своего отца, и отец, не слишком  понимающий
свою дочь, - растроганные этим письмом, заключили  между  собой  недолгий  и
непрочный союз - во имя ее покоя.
   Если бы я умела хотя бы считаться  с  тобой!  Теперь-то  я  понимаю,  как
должна  была   раздражать   замкнутого   и   взыскательного   человека   моя
неразборчивая общительность и готовность  к  авантюрам  не  самого  высокого
толка. И ты - взрывался. Господи, как страшно ты  умел  взрываться  -  из-за
сущих, на мой взгляд, пустяков! Помню, я спрашивала тебя в отчаяньи: "Ну что
мне делать - за борт кинуться, чтоб перестать тебя раздражать? Дай мне  быть
такой, как я есть, - плохой ли, хорошей ли..."
   И ты спохватывался. Ты  вспоминал,  что  есть  и  другие  какие-то  формы
общения между взрослыми, в общем-то, людьми. Ты решал действовать исподволь.
Как ты  был  трогателен,  когда  сделав  немалое  душевное  усилие,  садился
рассказывать рассеянной дочери - со сдержанным юмором, который проступал все
отчетливее по мере того, как тебя успокаивали эти рассказы, -  о  том  своем
побеге из дома на мариупольском "угольщике", или об одном из столкновений  с
тюремным начальством, .действительно смешном, или о том, как в  селе  Токмак
ты одной только невозмутимой логикой, совершенно, казалось бы. непригодным в
ту пору орудием, повел за социал-демократами беснующуюся, озлобленную против
социал-демократов толпу. Я слушала тебя со все большим увлечением и, честное
слово, с любовью к тебе и с искренним желанием  незамутненного  добра  между
нами, но я ничего не понимала при этом. Ни-че-го!..
   Разве могла я понять - уже не на пароходе,  конечно,  а  в  течение  всей
своей юности, - почему ты  так  торопишься  по  утрам  к  газетам,  и  жадно
листаешь их, словно ищешь чего-то, отбрасываешь в негодовании,  и  потом  на
целый день погружаешься в мрачное раздражение?.. И на следующее  утро  вновь
спешишь к почтовому ящику - словно что-то могло измениться за одну эту ночь.
И так - каждое утро в течение многих лет! Что я могла  понять  в  этом,  так
называемая ровесница Октября, способная вычитать в газете лишь то, что ни  в
коем случае не потревожит покоя навсегда осчастливленной, задаренной души?..
   Или эти страшные дни выборов - страшные! Потому что с утра я знала, что к
нам будут приходить, и стучать, и торопить - только что не гнать в шею! -  а
отец мой и с места не тронется до какого-то им самим  определенного  часа  -
несчастный человек, вынужденный по  крохам  отстаивать  свою  независимость!
Человек, который только того и хочет - сделать то, что делают в этот день  и
другие, но по возможности - неравнодушно, хоть  по  видимости  -  не  из-под
палки!
   Ничего я не понимала! Бережно взлелеянный обыватель, как могла  я  понять
эту  клокочущую  потребность  гражданственности,  эту  оскорбленность,   это
смятение большого, бесстыдно ограбленного ума! Я гордилась  незамутненностью
своей, я именно ее склонна была считать  первейшей  партийной  добродетелью.
Жалкая партия, взывающая к таким, как я!..
   Рядом со мной  жил  человек,  для  которого  каждый  глоток  воздуха  был
отравой, - а я не понимала, как он страдает! Видела уважаемого профессора  -
только! - автора многих книг по своей  специальности,  прекрасного  лектора,
каждое  слово  которого  запоминают  надолго  благодарные  ученики.   Видела
человека с очень нелегким характером, но с вполне благополучной  судьбой,  -
ничего я не понимала!..
   И меня же еще берегли в семье, меня, не  кого-нибудь,  -  незапятнанность
моих партийных риз, эту позорную душевную невозмутимость. Берегли это  право
каждого делать свободный выбор, уважительно отступали,  добросовестно  путая
при этом сознательное волеизъявление собственной  юности  и  наше  бездумное
заглатывание заботливо отцеженных истин. Отец, зачем вы берегли меня в  свое
время, о господи!..
   Отец, прости меня! Несколько лет назад  сидела  я,  помню,  на  партийном
собрании - одном из многих.  Предстояли  выборы  очередных  руководителей  в
собственной нашей организации, только и всего! Нам даже это не доверено было
сделать самим. Словно неразумных детей, нас собрали  в  высоком  учреждении,
призванном пасти  наши  души.  Именно  там,  под  отеческим  наблюдением,  в
атмосфере  торжественного   идеологического   единства,   должны   были   мы
проголосовать за людей, список которых  нам  предложили.  В  списке  были  и
заведомые негодяи, - невозможно было доброй волей за них голосовать. Но мы -
голосовали! Мы должны были согласным поднятием рук изъявить свою волю - и мы
изъявили ее. Справа от меня сидел  молодой,  честолюбивый  критик,  подающий
большие надежды, слева  -  уважаемый  мною  прозаик,  мой  ровесник,  бывший
фронтовик. Они пристыженно подняли руки - они, мужчины! Голосовал весь  зал.
А я сидела, стиснув руки на груди и стараясь поглубже втиснуться в стену,  у
которой сидела, - чтоб хотя бы президиум не видел меня.
   И еще один человек не голосовал - известный поэт,- прямо против  меня,  у
противоположной стены; он был бледен так, что почтенные седины его  казались
темнее высокого лба. Он так же, как и я, сложил руки на груди и так же,  как
и я, всем напряжением душевных  сил  держал  в  этот  миг  малюсенькую  свою
крошечную свою баррикаду.
   "Вот  и  хорошо,  -  сказал  председательствующий,  один  из   секретарей
московского комитета. - Вот и проголосовали. Кто против этих кандидатур? Кто
воздержался?  Никого.  Принято   единогласно".   Он   был   очень   доволен,
председатель. Я молчала. И знаменитый  поэт  молчал.  Не  чувствовала  ли  я
облегчения  -  оттого,  что  никто  не  пожелал  заметить  моих  так  и   не
расцепленных потеющих  от  напряжения  рук?..  О  будьте  вы  прокляты,  мои
полуподвиги шестидесятых годов, будьте вы прокляты!..
   "Поедем  теперь  к  беспартийным  и  проголосуем  с  ними,  -   продолжал
председатель. - Мы совершенно правы, потому что за нами - народ..."
   Кому он говорил это - мне? Знаменитому поэту, с  лица  которого  медленно
сходила бледность? Кого он пытался запоздало утешить? Или привычно  заклинал
самого себя, привычно шаманил, давно и  никого  не  слушающий  человек:  "Мы
конечно же правы, потому что за нами - народ..."
   Никуда я  не  поехала  больше,  ни  к  каким  "беспартийным"  -нерушимым,
монолитным, партийным единством нашим сминать их преступное желание  хоть  в
чем-то остаться собою. Я поехала к тебе,  папа.  Это  была  годовщина  твоей
смерти, и я поехала к тебе - как и собиралась. Я сидела с тобой наедине -  в
пустой безмолвной  роще  среди  безмолвных  берез,  под  нависшими  снежными
шапками, среди пушистых, огромных в  ту  зиму  сугробов,  и  плакала,  -  я,
кажется, никогда не плакала так в своей жизни. И  смотрела  сквозь  слезы  в
твои глаза. На спокойном фотографическом снимке в них не было уже ни ярости,
ни неистовства - они были очень грустные, твои глаза, и очень много видящие,
и очень усталые.
   Я плакала о твоей жизни, папа. Я понимала все. Я плакала о  своей  жизни.
Потому что - зачем, зачем?.. Зачем проживают наши отцы долгую,  мученическую
жизнь, зачем они умирают, ничем не утешенные,  если  дети  их,  недостойные,
брошенные навсегда их дети, обречены все на то же?
   И вот я пишу тебе это запоздавшее письмо, папа! Прости меня - за то,  что
мне некуда это письмо послать.
   X. ОЧАРОВАННЫЕ ДУШИ
   1. ЖАРКИЕ ТРУБЫ ЮНОСТИ .
   Гремят, гремят  жаркие  трубы!..  Гремят  черные  тарелки  репродукторов,
взволнованными  заголовками  пестрят  газеты.  Впервые  в   истории   нашего
государства мы сами нарушили границу,  перешли  ее,  двинулись  на  запад  -
освобождать другие народы.
   Потому что нельзя иначе. Потому что немцы уже в Варшаве, и не двинься  мы
- они подомнут под себя всю территорию нынешней Польши, так же  как  подмяли
Австрию и Чехословакию. Не можем мы  этого  допустить.  Этого  -  не  можем.
Потому что украинцы и белорусы, единокровные  братья  наши  (впервые  вместо
"братьев по классу"-"единокровные"!), - братья наши давно уже обращают к нам
исполненные  ожидания  взгляды.  Не  можем  мы  их  предать.  Если  польское
правительство не в силах защитить их от фашизма -  на  защиту  двинемся  мы.
Война?  Может  быть,  и  война,  -  но  пусть  будут  спокойны  и  счастливы
доверившиеся нам народы!
   Мир и освобождение -  только  это  несем  мы  на  остриях  своих  штыков.
Освобождение - и мир!.. Колокольным благовестом заливаются  газеты,  люди  в
невиданных  нами  доселе  расшитых  безрукавках,  в  странных,  похожих   на
исподнее, белых портах братски обнимают красноармейцев, плачущие от  радости
женщины несут навстречу освободителям крынки с молоком и караваи  пшеничного
хлеба.
   Мир и освобождение, освобождение  и  мир!..  Мы  экспортируем  счастье  -
наконец-то! - ставим благоденствие на  поток!..  Да  здравствует  то  самое,
единственное, для  чего  мы  живем  на  свете,  -  мировая  социалистическая
революция!..
   Спросите любого из нас: при чем  тут  мировая  революция?  -  он  ответит
непонимающим, рассеянным взглядом. Исторического опыта у нас -никакого. Чего
мы ждем - того,  что  воодушевленные  нашим  заступничеством  народы  станут
освобождать себя сами? Пусть восстают, мы поможем всем!  Пусть  избирают  ту
государственность, которая им по душе, - мы жизнями своими ее обеспечим. Так
преломляется  происходящее  в  наших  девственных  душах.  Нет  бескорыстнее
помощи, чем та,  которую  предлагаем  мы;  мы  счастливы  тем,  что  кому-то
необходимы!..
   Как гордимся мы своей родиной  в  это  памятное  утро!..  Мы  живем  всем
напряжением наших юных сил, хоть никто и ничего еще не  потребовал  от  нас.
Предчувствие необычной судьбы - разве это само  по  себе  не  есть  счастье?
Здоровая, нормальная молодость, - что, в сущности, нужно ей еще, кроме этого
горделивого  ощущения  своей  сопричастности   благородному   -   непременно
благородному! - делу?..
   Вы зайдите в студенческую аудиторию, взгляните на наших парней. Они молча
улыбаются  своим  мыслям,  как  улыбается  человек  после  окрылившего   его
свидания: он полон им до краев и не говорит ни слова. О чем они думают,  эти
юноши с тяжелыми значками ГТО на ковбойках, - о том, что  мировая  революция
без них не обойдется? Счастливые!
   Но и мы, девушки, торопливо  вспоминаем,  что  тоже  не  лыком  шиты:  мы
разбирали и собирали пулемет, и стреляли в тире, и в детстве, на  пионерских
сборах, учили дорожные знаки и азбуку Морзе. Мы сестры милосердия, на  худой
конец, - долго ли научиться!.. "Если ранили друга, перевяжет подруга горячие
раны его..." Мы хоть сейчас готовы перевязывать горячие раны!.. ...  Неужели
же сейчас, в этом наэлектризованном состоянии, в котором мы  все  находимся,
мы должны слушать лекцию о французском символизме? Немыслимо.
   Но, как и вчера, и позавчера, в той далекой-далекой жизни, звонит звонок,
и в аудиторию входит лектор. Он так же взволнован, как и мы, - да и  намного
ли он старше нас, наш Борис Абрамович Этинген!.. Он и погибнет - очень скоро
погибнет - рядом с такими же, как мы. А сейчас он  садится  в  любимую  свою
позу, сведя под подбородком легко касающиеся друг друга  пальцы,  оглядывает
аудиторию никуда не торопящимся, понимающим взглядом  и  говорит  необычное:
"Товарищи, поздравляю вас!.." Такой же, как мы. И слова говорит именно те. в
которых мы прежде всего нуждаемся. Лектор по-прежнему смотрит на нас  поверх
своих сведенных под подбородком, слегка поигрывающих  пальцев  -  и  молчит,
откровенно  наслаждаясь  полнотой,  законченностью   этих   минут,   высокой
концентрацией  жизни,  в  них  заключенной.  Бережно  отмеряет  каждую,   не
торопится никуда. Так же как и мы, словно боится  расплескать  это  ощущение
сопричастности, это горделивое предчувствие завидной, не каждому, не  часто,
не на черный день дарованной судьбы. Потом напоминает - и нам, и самому себе
- нехотя, со вздохом:
   - Что ж, товарищи. Молотов сказал - всем оставаться на своих местах...
   И мы - тоже  нехотя,  тоже  со  вздохами  -  принимаемся  за  французский
символизм - если родине нужно от нас только это!..
   И вот мы на митинге - мы тесно сидим на скамьях, спрессованы в  дверях  н
проходах. Мы едины во всем - так мы это все ощущаем. Едины все -  от  седого
профессора до розового первокурсника. Такие мы.  И  если  профессор  истории
будет вдумчиво повествовать об исконных судьбах, освобождаемых  нами  земель
(не очень правдиво повествовать и не очень точно, но  не  нам  же,  в  пашем
дремучем невежестве, уличать его  в  этом!),  если  профессор  будет,  таким
образом,  подводить,  так  сказать,  теоретическую  базу.  то   первокурсник
рванется на трибуну лишь затем, чтобы  заверить  партию,  заверить  любимого
вождя в нашей готовности немедленно, по первому зову... Как любим мы  сейчас
этого человека на портрете, как легко усматриваем доброту  и  мудрость  там,
где, возможно, нет ни доброты, ни  мудрости,  -  в  его  едва  пробивающейся
улыбке победительного честолюбия. Нам хочется добра - и мы  видим  добро,  -
это все так несложно, в сущности!.. Да и как нам не любить его сейчас,  если
он уверенно и спокойно ведет нас к тому,  что  мы  и  есть,  -  он  так  нас
осчастливил сегодня!.. И когда звучит  здравица  в  его  честь,  даже  самые
сдержанные из нас хлопают самозабвенно, не щадя ладоней.
   И вот ведь что интересно: ни один из нас не вспоминает недавнего -  того,
как этот человек, округло сложив на животе руки, просто и  буднично,  словно
ничего естественнее этого нет, фотографировался рядом с  облизанным,  словно
новорожденный теленок, Риббентропом...
   Мы  горестно  недоумевали  тогда,  но  мы  не  сомневались:  значит,  это
действительно  необходимо.  Почему  же  теперь  -  если  так  это  все  было
необходимо - почему теперь мы не усматриваем ни малейшей  связи  между  этой
недавней, месяца не прошло, встречей и событиями 17  сентября?..  Ни  единой
мысли о сговоре: с фашистской Германией - сговор! Ни единой мысли о  разделе
Польши - что мы, империалисты?.. Мы идем на запад, потому что  немцы  уже  в
Варшаве,-  только  так.  Идем   защищать,   идем   освобождать   -   только!
Бескорыстные, мы вовсе не думаем о том, что отодвигаем нашу  же  границу  от
жизненных центров! Мы готовы защищать любую  государственность,  да,  любую,
которую изберут освобожденные нами народы, - но разве сомневаемся мы хоть на
миг, что государственность эта будет советской!.. Ни малейшего исторического
опыта, ни тени политического цинизма. Доброта и глупость, только! Высочайший
душевный взлет, душевная переполненность, музыка мировой революции,  победно
гремящая в ушах, - музыка, которую только мы  и  слышим...  Сколько  грязных
газетных листов мы еще оживим, отогреем своим дыханием!..
   О мои сверстники, мои глупые, чистые, удивительные мои друзья!.. Не тогда
ли и в самом деле, не в это ли памятное утро старуха  история  ходила  между
нами и, по-хозяйски прищурясь, заглядывала в наши лица,  прикидывала  -  как
получше распорядиться ей этим бескорыстием, этим бездумием?  Печи,  что  ли,
топить - такими! - конопатить щели, мостить мосты?..
   2. ОСЕНЬ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОГО
   В  институт  приехал  секретарь  горкома.  Разговаривал  с   руководством
института, выяснял, каковы настроения студентов,  можно  ли  рассчитывать  в
случае чего...  И  руководство  института,  и  партком  заверили  уважаемого
товарища, что рассчитывать в случае чего - можно.
   Так и началась отправка на педагогическую работу досрочно. Говорилось:  в
связи   с    военной    мобилизацией    оголился    педагогический    фронт.
Студентам-старшекурсникам предлагалось - тем, кто хочет,  конечно,  неволить
не  будут  никого,  -  предлагалось  бросить  учебу,  ехать,   не   закончив
образования,  на  Дальний  Восток,  на  смену  ушедшим  в  армию   учителям.
Институтское руководство обещало со своей стороны: вызовем на экзамены  всех
до одного, дипломы не пострадают...
   Варя Свиридова стояла на трибуне, как на горной вершине  -  дышалось  так
же,- и, чувствуя, как нестерпимо блестят у  нее  глаза,  от  стоящих  в  них
непроливаюшихся слез, с волнением смотрела, как вспыхивают  в  рядах  наспех
написанные заявления, идут отовсюду. Спартак  Гаспарян,  сидевший  в  первом
ряду, то и дело приподнимался, чтоб передать очередное заявление Варьке,  и,
быстро прочитывая подпись, дважды повторял ее потише Варьк