ю...
   Самодовольный   тон,   простодушно-торжествующее   выражение   курносого,
веснушчатого лица... Женька, прирученная было, опять выпускала коготки:
   - Не любишь ты поэзию, врешь! Тебе все равно. Тебе лишь  бы  антисоветчик
был, вот и все.
   - Дура ты.
   - Пусть.
   Женька сказала просто  так,  никакого  особого  смысла  в  эти  слова  не
вкладывая и даже приблизительно не представляя, как она на этот раз права.
   - Ну и пусть! Нормальная советская дура...
   6. РУСЯ
   Приехала тетя Руся, о чем-то долго беседовала с родителями; явился с  нею
ее сын Андрей, года на три постарше Женьки, с  недавних  пор  работавший  на
подмосковном вагоностроительном заводе. Пришли, ушли. Нечистое,  толстогубое
лицо Андрея было расстроенно; тетка медлила, прощаясь, смотрела значительно.
Женька не вникала, ей было не до того. С тетей Русей и двоюродным братом она
была приветлива и равнодушна.
   Что она знала о тете Русе? Ничего. А между тем она  могла  бы  задуматься
хотя бы о том, почему доброе скуластое лицо тети Руси так  изнуренно  не  по
возрасту, а над бровями  лежат  глубокие,  дугами,  морщины.  Насколько  она
старше удивительной Женькиной  мамы?  На  юношеских  фотографиях  они  почти
сверстницы, тетя Руся и мама, - две сестры, две подружки.
   Когда-то давно, в той самой далекой-далекой юности, Руся,  которую  вовсе
не  устраивала  судьба  полуобразованной  провинциальной  барышни,  накопила
уроками денег и уехала учиться в Женеву. Младшая, Леля,  считавшая  себя,  в
свои пятнадцать лет, испытанной марксисткой, с нескрываемым холодком следила
за радостными сборами  сестры  за  границу:  Леля  не  понимала,  как  можно
покидать Россию, только-только изготовившуюся к революции.
   Явилась Руся все пропустившей, конечно, пристыженной и с  таким  чувством
неизбывной вины, словно это только  из-за  нее,  по  ее  недомыслию,  первая
русская революция потерпела в конце концов поражение. Как все очень чистые и
очень цельные люди, Руся всей душой устремилась к искуплению  вины,  которой
никто, кроме нее самой, за нею не числил. "С какой ребячьей серьезностью,  -
вспоминала поздней Елена Григорьевна, - я приобщала  свою  сестру  к  тайнам
революционного подполья. Но теперь это была уже не старшая сестра, это  была
моя младшая сестренка, яркая, сверкающая умом и догадкой, но такая  тихая  и
скромная девочка, такая чудесная девочка!.."
   В 1907 году скромная  и  тихая  девочка  была  арестована  как  секретарь
довольно крупной организации РСДРП. С этого и  началось.  Тюрьма  луганская,
саратовская, екатеринославская, рижская, харьковский каторжный централ...
   Руся была очень робка от природы - об этом никто никогда не  догадывался.
Чувство достоинства заставляло ее преодолевать эту робость, делать  то,  что
не всегда делают и люди более отважные. Когда в первой же тюрьме, луганской,
офицер грубо обругал ее соседку по камере, маленькая, хрупкая Руся подошла к
нему вплотную и со словами: "Вы  оскорбили  женщину,  вы  недостойны  своего
звания", - с этими словами сорвала с него погоны. Что за  этим  последовало?
Догадаться нетрудно: жестокий карцер. В непрестанном волевом усилии Руся  не
умела, да и не хотела рассчитывать свои физические возможности, - от карцера
к карцеру, от одного ареста к другому... На суде в Саратове ей уже разрешают
не вставать: опасная преступница, сопровождаемая двумя  дюжими  охранниками,
не в силах держаться на ногах. Во вторую ссылку, после побега с первой, Леля
вынуждена была сопровождать ее. "Где-то в просторах  России  затерялось  то,
что мне дороже всего на свете", - с грустью писал  оставленный  женою  Илья.
"Не ревнуйте меня друг к другу, не надо! - умоляла тосковавшая по мужу Леля.
- Если б вы знали, как нежно, как умиленно я вас обоих люблю..."
   Дорога на Иркутск и дальше, в глубь Сибири, была ужасна:  в  безрессорной
бричке по мерзлым осенним колеям кидало, раскачивало, выворачивало душу. Как
отдались бы тем не менее сестры, такие молодые еще, радости  неограниченного
общения и каждодневной новизне, как хохотали бы, валясь от толчков  друг  на
друга и роняя вещи, если б здесь, в этом проклятом путешествии  тринадцатого
года, Леля не обнаружила, что сестра необратимо больна -  тюрьмы  и  высылки
всерьез подорвали ей сердце.
   А впереди  было  бегство  и  из  этой  ссылки,  эмиграция  за  границу  с
подложными документами, рождение ребенка в  Бельгии,  далеко  от  родных,  в
разгар мировой  войны.  А  потом  -  потом  революция,  наконец-то!  Великие
перемены, которые должны были принести вознаграждение за все: за  чистоту  и
преданность, за непрестанные волевые усилия, за  растраченную  по  казематам
юность.
   Так, казалось, и было. Недолго. Потому что уже в двадцать пятом году Русе
была запрещена та работа, которую она вела в Обществе бывших  политкаторжан,
и вообще запрещено было проживание  в  Центральной  России.  Опять  высылка,
опять дискриминация, - за что?
   Едва кончался срок высылки,  он  продлевался  тут  же.  Кончался  один  -
автоматически назначался другой. Руся  попадала  под  подозрение,  не  успев
сказать ни единого слова, не успев совершить ни одного  поступка,  -  просто
потому, что однажды уже была репрессирована,  а  следовательно,  ни  в  коем
случае не могла быть довольной; такова была логика охранительных  инстанций.
Разве кому-нибудь, кроме самых близких людей, были  известны  глубины  этого
характера - благородного и любящего, умеющего  смотреть  на  вещи  широко  и
непредвзято, в совершенном отрыве от собственной судьбы.
   Месяца два назад  это  все  кончилось  -  кажется,  навсегда,  -  и  Русе
разрешено было наконец вернуться. Не в Москву, сохрани бог,  -  хотя  бы  на
двадцатый километр от Москвы. Сестры были счастливы: они были впервые за все
эти годы рядом!
   Что, повторяем, знала обо всем этом Женька? Ничего. Жила на свете  тетка,
появлялась редко, занималась, судя по той работе, которую с собой привозила,
редкой мурой: этикетками для семян, редактированием брошюры по пчеловодству.
Была на вид старовата - естественно: взрослые вообще,  как  правило,  стары.
Очень симпатична, в общем-то - со взрослыми и это  бывает.  Ничего  большего
Женька не знала, да и знать не могла: никто не  посвящал  ее  в  большее.  В
последнее время визиты тетки участились, кажется, она  перебралась  к  сыну,
поближе к Москве, - давно пора! Что-то с нею сейчас случилось? Взрослые  так
умны: как-нибудь они сами во всех делах разберутся!..
   Дело между тем было нешуточное.  Руся,  дорвавшаяся  в  конце  концов  до
спокойной жизни, поспешила восстановить оборванные связи - а кто бы поступил
иначе? - и, разыскав старинную свою приятельницу, с  которой  многие  месяцы
сидела в тюрьме один на один, предалась радости  свободного,  доверительного
общения. Можно ли осудить человека за то, что  воспоминания  имеют  над  ним
такую власть, а время способно расцветить и украсить даже  стены  каторжного
централа?.. Да и что могла  сказать  при  первой  же  встрече  Руся,  всегда
предпочитавшая смотреть и слушать и  очень  немногое  говорившая  сама?  Она
единственного не потаила: ее настораживало отчетливое  стремление  нынешнего
лидера к власти.
   И опять-таки -  кто  мог  предположить,  что  приятельница  Руси,  бывшая
эсерка, превратилась за эти годы в правоверную сталинистку? Собеседница Руси
была возмущена, задета лично, Руся, не  ведая  того,  оскорбила  святыню,  -
закадычная подруга и не скрывала, что доложит об этом куда следует - чтоб на
корню истребить заразу... Руся рассказывала все это Женькиным родителям так,
словно всего лишь пересказывала историю маловероятную, случившуюся с  кем-то
другим. Спокойную, чуть отстраненную речь ее было невозможно слушать, - Илья
Михайлович   вскакивал,   порывался   ходить,   снова   садился.   Осмелился
предположить: может, все это - пустая угроза, может, обойдется? Вряд ли! Это
Руся сказала "вряд ли", лаская сестру на прощанье  долгим  взглядом  сияющих
добротой и любовью глаз.
   Вот такое было в Женькином доме - Женька и  не  подозревала  об  этом.  В
который раз - ведать не ведала, чем живут, чем расстроены самые  близкие  на
свете люди!..
   7. ОТЕЦ И ДОЧЬ
   Женька думала только о Володьке.
   Володька раздражался порой, говорил ей горькие  вещи  -  Женька  смиренно
записывала в своем  дневнике:  "Да,  Володю  можно  только  уважать  за  его
прямоту..." Он бывал, наоборот,  терпелив,  заботлив,  внимателен  -  Женька
писала: "Какой он все-таки удивительный человек..."  Говорила  ему  в  лицо:
"Что у меня хорошее, Володька, так это вкус..." Радовалась: "Он  так  хорошо
на  все  это  реагирует!.."  А  когда  Володька  огорчался  -   потому   что
действительно был он человеком очень незлым и сердечным, - когда он говорил:
"Всегда я сухим из  воды  выхожу"  или  "У  тебя  же  трагедия!"  -  Женька,
благодарная, спешила его утешить: никакой трагедии нет, она счастлива  своей
любовью, счастлива, - при известном  душевном  усилии  все  это  сходило  за
правду. Однажды она даже стихи написала, ночью, во время бессонницы, - стихи
не бог весть какие, но, надо отдать им должное, храбрые. И -  беззащитные  в
то же время: по Володькиному признанию, они ему расковыряли душу:
   ...Если жизнь нам не сказала
   Ни словечка тоном строгим,
   Если дней прожито мало,
   Если сил в запасе много, -
   Нет, совсем не горе это...
   "Он говорит, что все пройдет, - записывала Женька в своем дневнике, -  не
надо только опускать настроение к абсолютному нулю (это мое  выражение).  Я,
правда, очень смутившись, говорю:
   - Знаешь, Володя, если у тебя есть ко мне истинная симпатия, то я никогда
не опущусь...
   - Есть, есть, - говорит Володька, - только не опускайся...
   А потом мы прощаемся, и я реву до самого дома..."
   Может, ничто не имеет такого  значения  для  будущей  женщины,  как  опыт
первой ее любви, и прежде всего то, взаимна она или  безответна.  Какой  она
будет, будущая женщина, - требовательной и уверенной в себе  или,  наоборот,
неуверенной в себе,  благодарной  за  малое?  Надежной  твердью  под  ногами
доверившегося ей мужчины или ускользающим из-под  ног  при  малейшем  шторме
утлым корабельным днищем? Приобретет  ли  расчетливую  цепкость  напуганного
жизнью зверька или закалится, возмужает душевно?
   Что знает о себе до времени та же Женька, плавящаяся в  тигле  неведомого
экспериментатора? Ничего не знает. Вот - бережно  подбирает  доброе,  каждую
минуту человеческой близости, каждое дружеское слово; вот - отважно забывает
зло. Она слышит на каждом шагу - кто из нас этого в свое время не слышит!  -
любовь - игра, не показывай своих карт партнеру: любовь - борьба,  в  борьбе
нужна тактика, нужен расчет. С досадой отмахивается  она  от  этих  грошовых
истин - зачем они ей? Она  -  дочь  своей  матери,  только  без  материнской
счастливо сложившейся женской судьбы. Ни выигрыш в  какой-то  там  игре.  ни
победа в единоборстве не обеспечивают единственно возможного для нее счастья
- счастья оставаться собою.
   Господи, да никто она, никто! Она и в  подметки  не  годится  собственной
матери, и нет у нее никаких убеждений, а те, что есть,- только во  вред  ей,
только во вред! Ничего она о себе не знает. Каждый день  заново  решает  она
один и тот же вопрос: что делать ей с этим навалившимся на  нее  непосильным
грузом, с этой полной невозможностью чувствовать и поступать иначе, чем  она
чувствует и поступает. Она все поймет про себя  соберется  с  силами,  может
быть, превозможет - только не трогайте ее, только оставьте ее, ради бога,  в
покое!..
   Но именно этого никто ей не гарантировал. Никто не собирался "оставить ее
в  покое"  -  и  прежде  всего  отец.  Вынужденное  бездействие,  бессильное
раздражение Ильи Михайловича, тщетно искавшее выхода,  -  все  это  в  конце
концов обращалось на Женьку.
   - Эгоцентрик! - негодовал Илья Михайлович,  сотрясая  дом  своей  тяжелой
поступью. - Мы умрем с тобою, умрем, а она побежит по подружкам...
   - С нею что-то делается, -  отвечала  Елена  Григорьевна.  -  Может,  она
полюбила? - Елена Григорьевна говорила это задумчиво, серьезно, к Женьке она
приглядывалась с тревогой.
   - Полюбила - в шестнадцать?..
   - Посмотри, на девочке лица нет.
   - Глупости! - Илья Михайлович отвечал не слишком уверенно, как и  всегда,
когда вступал в область не поддающихся разумному обоснованию эмоций.-  Мы  с
тобой не любили друг друга? Когда это мешало, чему?
   - Мы - с тобой! - напоминала Елена Григорьевна.
   - Все равно! Когда мы были так идиотически полны собою?..
   Впрочем, он уже размышлял, - возражать на его слова не имело ни малейшего
смысла. Он уже и сам делал над собой то внутреннее  усилие,  к  которому  не
часто себя принуждал.
   - Женечка! - появлялся он за Женькиной ширмой, исполненный  самых  лучших
намерений. - Что ты делаешь? На Кузнецком открылась  выставка  Лентулова,  -
может, пойдем вместе, посмотрим? Говорят, интересный художник...
   Женька немо изумлялась: что это вдруг? Отвечала чистую правду:
   - Что ты! По математике задано - невпроворот...
   Если бы позвали подружки! Отец с трудом  подавлял  разочарование.  Какими
путями  ему,  неповоротливому  и  неумелому,   пробраться   к   собственному
ребенку?..
   -  Женя,  -  говорит  Илья  Михайлович,  помедлив,  -  у  нас   с   мамой
неприятности...
   Женька смотрит на отца:
   - Какие?
   В самом деле, какие? Что он может  сказать?  Очень  хочется  близости  со
своей дочерью - и что? Что он в состоянии ей рассказать?
   - Тебе мама расскажет.
   Спасительное соображение: Леля это сделает лучше.  Леля  удивительно  все
это умеет - вс„, что касается человеческих чувств...
   - Мама, - это  Женька  говорит  уже  позднее,  в  передней,  запихивая  в
портфель книги и соображая, все ли необходимое взято, - папа сказал,  что  у
вас неприятности, - какие?..
   Вот так, на ходу, уже одеваясь, откровенно  спеша?  Елена  Григорьевна  с
грустью смотрит на дочь.
   И в то же время думает, не может не думать: ну хорошо - а если  б  Женька
никуда не спешила?.. Что, собственно, изменилось бы. если б обе они  присели
для неспешного, основательного разговора?.. Чудес не бывает -девочка  ничего
не поймет сама, вот так, с воздуха: надо  или  рассказывать  все,  с  самого
начала, - так рассказывать, как они с Ильей и себе-то еще не решились все  с
начала и до конца рассказать, - или уже не говорить ничего. Да и какое право
имеют  они  примешивать  к  существованию  только-только  начинающего   жить
человека полынную горечь бьющейся в бессилии мысли...
   За всеми этими невеселыми  соображениями  Елена  Григорьевна  и  сама  не
заметила, как свернула в сторону:
   - Женя, ты ничем не интересуешься.
   - Неправда.
   - Правда. Никогда ни о чем не спросишь, вечно уходишь куда-то...
   - Я в читалку. У меня стереометрия не получается, ребята помогут.
   - Ни о чем не заботишься, приходишь домой только есть и спать...
   - Господи, опять! Могу не приходить, если вам не нравится!
   - Что ты говоришь. Женя!
   Не выдерживал Илья Михайлович: в своем кабинете он слышал каждое слово.
   - Квартирантка! - появлялся он в дверях. - Живешь в доме, словно  подлая,
равнодушная квартирантка...
   Женька взглядывала затравленно, со страданием, губы ее дрожали.
   - Могу не приходить!
   С силой хлопала дверь. Истинная дочь своего отца - это Елена  Григорьевна
думала, - такой же страстный, несдержанный, опрометчивый характер...
   Ужасно все получилось - мелкобуржуазно, грубо. Словно так и об этом  надо
с дочерью говорить! Да теперь - так и есть! -  теперь  она,  мать,  во  всем
виновата:  распускает,  не  умеет  себя  поставить...  Елена  Григорьевна  и
слушает, и не слушает: говори что хочешь, если тебе от  этого  хоть  немного
легче... Бедный Илья, как он их всех жалеет и любит!
   А Женька шла оскорбленная, ненавидящая, болезненно вывернутая  наизнанку.
За что с нею так - вдруг, ни с того ни с сего? Живет -  никого  не  трогает,
кажется! Спасает себя, всеми силами спасает себя из большой беды  -  и  ведь
все сама, все в одиночку!..
   8. ОСТАВЬТЕ ЧЕЛОВЕКА В ПОКОЕ!..
   Государственные дети - как мы  помогали  своему  государству!  Сначала  -
собирая мешки и работая книгоношами, потом - бездумно  радуясь  и  доверчиво
предавая, теперь  -  этой  естественной  самопоглощенностью  юности.  Юность
слышит единственное - если это, конечно,  нормальная  юность:  шум  крови  в
собственных ушах.
   Вот и Игорь Остоженский думал о себе: о том, как  трудно  человеку  иметь
сердце, способное на незаурядную привязанность, а получать в ответ суррогат.
Ощущать повседневно, как ты не нужен никому - со всеми  богатствами,  какими
владеешь.
   Наверное,  Игорь  уже  перерос  это  свое  Общество  Взаимных   Амнистий.
Переболел, перебесился. Наверное, так. Потому что, сидя сейчас в читальне  и
поглядывая на занятое для Володьки место, которое так и  останется,  видимо,
сегодня пустым, думал о том, где сейчас Володька, без тени суетной  ревности
и досады, без стремления немедленно спешить  куда-то  и  что-то  по  мелочам
выяснять, а думал вот так  -  безнадежно  и  грустно:  такой  у  него  друг,
неустойчивый, неверный, прежде всего стремящийся побольше  урвать  для  себя
лично, - иной дружбы и нет, наверное.
   Раньше казалось: любовь - островок среди людского моря. Но  вот  сидит  в
классе косматая, грудастая Надька, и ни он ей не  нужен,  ни,  главное,  она
ему. Что же тогда любовь?  Ослепление,  после  которого  неизбежна  холодная
трезвость? Ничего ему не нужно - ни любви, ни дружбы, - если все  преходяще,
все суета и обман.
   Под локоть подползла записка: "Ишенька,  очень  надо  поговорить.  Пойдем
домой вместе, ладно?" Женька! Игорь задумчиво кивнул: очень хорошо. Конечно,
он может проводить Женьку и поговорить о ее делах, если никому  другому  он,
такой, как есть, ни на что не нужен.
   И они идут. Поздно уже. Давно отстали, разошлись по домам другие  ребята.
Пока дойдешь от Садово-Каретной до Женькиных трех вокзалов, можно поговорить
о многом.
   Женька рассказывает о своих родителях. Игорь не ожидал, что она заговорит
об этом, думал: опять о Володьке, - словно в силах Игоря хоть чем-нибудь  ей
помочь! А Женька совсем о другом: что  делать,  домой  нельзя  возвращаться,
невыносимо. Скорее бы стать независимой. Комнату, может, снять, но  на  что,
как? Как это все делается - Игорь не знает?
   Ничего  подобного  Игорь  не  знает.  Кажется,  надо  дать  объявление  в
"Вечерку". А может, лучше потерпеть? Игорь рассуждает просто: совсем немного
осталось терпеть, год с  небольшим,  а  там  можно  перейти  в  студенческое
общежитие. Что пороть горячку, осложнять и без  того  непростую  в  общем-то
жизнь!..
   Игорь идет, чуть оттопыривая при ходьбе зад, прижимая локтем учебники,  -
большой, рыхловатый, истово вникающий.  Довольный  тем,  что  может  кому-то
помочь - хотя бы советом. При этом он думает: счастливая Женька!  Счастливая
- потому что легко и просто говорит о  своем.  Игорь  о  своем  говорить  не
умеет, все несет  в  себе,  -  это  потруднее,  милая!  Подумаешь,  родители
обидели! Игорь от домашних дел обычно абстрагируется с легкостью -  от  себя
вот никуда не уйти!..
   Ребята посмеиваются: сентиментальный толстяк! А толстяку сентиментальному
трудно: слишком остро чувствует он  сомнительную  ценность  всего,  что  его
окружает. Зачем человеку жизнь, если он изначально  обречен  на  совершенное
одиночество, -  один  из  миллиардов  себе  подобных,  песчинка!  -  обречен
сиротливо нести свою душу, изнемогающую от никому не нужных богатств!..  Вот
сядет он однажды, все как следует взвесит, все про себя поймет, - только  не
трогайте его, только оставьте его, ради бога, в покое!..
   ...Сегодня утром на бульваре, глядя  на  резвящихся  маленьких  детей,  я
вспомнил своих детей, нахлынули грустные мысли...  О  дружбе,  которая  была
возможна, но не удалась... и не удается. Впрочем, об э