понравилась одному: он ей место занимал  на
лекциях, и вечно норовил расплатиться за нее в  буфете,  и  первую  в  своей
жизни сессию Маришка, может, только благодаря ему и сдала. Но  вот  смотрела
она на него украдкой и думала: старый! Он вовсе не  был  старый,  не  старше
многих на курсе, но у других Маришка не замечала их возраста, а у Георгия  -
так его звали - замечала. И когда Георгий  предложил  ей  стать  его  женой.
Маришка даже изумилась: неужели он сам  не  понимает,  что  это  ну  совсем,
совсем  невозможно!  И  как-то  вовсе  не  заметила,  что   вот   так,   без
торжественной музыки и цветов,  произошло  событие,  о  котором  она  думать
когда-то не могла без замирания сердца: ей - сделали - предложение!..
   И  если  сказать  по  правде,  всерьез  интересовал  Маришку   на   курсе
единственный человек - и не мужчина вовсе, а женщина: Ася Берлин.
   Прежде всего - она очень красивая была, очень!
   Чистые линии круто вырезанного лица, брови вразлет, громадные  глазищи  в
глубоких глазницах, гордо откинутые со лба крупно вьющиеся волосы. Была  она
большая - Маришка с трудом доставала ей до плеча,  -  мягкая,  по-матерински
доброжелательная, давным-давно пережившая и оставившая  сзади  все  то,  что
мучило Маришку и ее подруг. Общалась она с людьми легко и ровно, и когда при
всем этом она стала Маришку явно отличать, Маришка немо изумилась  и  только
одного ждала смиренно: того недалекого часа, когда умница Ася спохватится  и
отодвинет ее от себя, школьницу-дурочку. Благодарная и  восхищенная  Маришка
как-то вовсе забывала при этом все свои зароки: что никогда  больше,  ни  за
что не позволит себе светить отраженным светом: пафос самоутверждения  легко
отступал в Маришкиной душе перед единственным ее призванием -  привязываться
и любить.
   И  когда  сегодня,  седьмого  ноября.   Ася   притащила   Маришку   после
демонстрации к себе - отдохнуть, пообедать, - Маришка легко согласилась. Тем
более что жили коминтерновские - а муж Аси работал в Коминтерне - далеко  не
ходить, в самом центре, в гостинице "Люкс".
   В длинных гостиничных коридорах легко угадывался  тот  самый  дух,  какой
царил когда-то  на  Женькином  "корабле",  -  дух  веселости  и  устойчивого
дружелюбия.  И  в  большой  комнате,  куда   Ася   привела   ее,   было   не
по-гостиничному обжито. Сидел в кроватке Асин малыш, о котором  Маришка  уже
столько слыхала. Малыш потянулся к матери, та подняла его, прижала к груди.
   Маришка сказала растроганно:
   - На тебя похож.
   - Что ты! - Ася с удовольствием  вглядывалась  в  перемазанную  шоколадом
мордашку. - Вылитый отец, просто ты отца не видала...
   - А где он?
   Ася ответила не сразу, с видимым  принуждением,-  потому,  наверное,  что
укладывала малыша обратно в кроватку:
   - В отъезде.
   Вошла мрачноватая старуха-домработница, стала собирать на  стол.  Маришка
воспользовалась первой же ее отлучкой;
   - Злющая какая-то!..
   - Ох, нет. - Ася улыбнулась, любила, видно, старуху. - Никому не скажешь?
Я ее на улице подобрала. Раскулаченная она.
   Странно все это было. Маришка в толк не могла взять,  но  -  помалкивала:
раскулаченная старуха - в коминтерновском доме, в такой семье!..
   После обеда присели на диван. Ребенок спал. Раскулаченная старуха  вышла,
унося посуду и плотно притворив за  собой  дверь.  Ася,  ласково  поглаживая
Маришкины волосы. говорила, что без косы - гораздо лучше: у Маришки  профиль
прелестный, шейка  крепенькая...  Красавица  Ася  о  чужих  скромных  данных
говорила с поистине королевской щедростью.
   Косу Маришка отрезала еще летом - все в том  же  пафосе  самоутверждения.
Вот так, наверное, чувствовала себя Жанна д'Арк,  навсегда  забрасывая  свой
пастушеский посох. В тот день как  раз  Горький  умер.  Когда  они  вышли  с
Женькой из парикмахерской, беспричинно хихикая после  пережитых  волнений  и
унося с собой тяжелую н теплую, совсем живую  косу,  то  и  дело  норовившую
выскочить из бумажного свертка, - когда они вышли на Большую  Дмитровку,  по
улице как раз развешивали траурные флаги.
   А Ася вдруг засмеялась сейчас, потому  что  вспомнила  свое:  как  ее  из
комсомола исключали когда-то - за косы. Что значит  -  восемь  лет  разницы:
Маришка уже не узнает такого,  а  в  Асино  время  косы  считались  позорным
мелкобуржуазным предрассудком!
   Работала Ася  тогда  на  колбасной  фабрике.  Семья  у  нее  нищая  была,
невезучая, зарабатывать пришлось рано. Вот там, на колбасной фабрике, и стал
приставать к ней комсорг - представляешь? Ну, Ася по морде ему. Так он целую
кампанию развернул: мещанистая девица эта Берлин, косы неспроста  отрастила,
мещанские идеалы внедряет, разлагает других...
   - Ну, а потом? - сердобольная Маришка не очень как-то поняла, пугаться ли
ей смеяться ли.
   Смеяться, оказывается. В  райкоме  разобрались,  восстановили  Асеньку  в
комсомоле. А косу она сама отрезала, позднее, когда в  Москву  собралась.  В
Москве социализм строили, обидным показалось сидеть в провинции. Натянула на
стриженые кудри кепочку, один из поклонников тужурку свою кожаную подарил, -
хорош вид?
   Ася и фотографию показала: вид был хорош. У нее  много  было  фотографий,
альбом не вмещал, рассыпались веером. Ася в косыночке по бровям - на  заводе
в ту пору работала, - в метростроевской  робе,  в  туалетах  заграничных.  и
такие люди рядом, что сказать страшно, - чего только  не  было!  Маришка,  и
раньше влюбленная в новую свою подругу, теперь даже притихла  как-то:  такая
биография незаурядная, во сне не приснится, а ведь как  прост  человек,  как
подкупающе открыт и мягок...
   Очень не хотелось уходить. Но- надо, потому что иллюминацию  договорились
смотреть со школьными. Ася приглашала еще заходить. Уже в коридоре говорила:
- Это хорошо, что ты отшила Георгия. Ведь отшила?
   - Кажется.
   - Очень хорошо. Ты себе цены не знаешь. У тебя такое будет, что нам и  не
снилось, помяни мое слово. - Ну, это Аська так сказала, все от той же  своей
королевской щедрости!
   Так что праздники удались. А как хорошо со  школьными!  Вот  и  разошлись
вроде по разным институтам, а друг  к  другу  только  большую  привязанность
почувствовали.
   Удались праздники! Потому что Игорь Остоженский как взял ее под руку, так
уже и не выпускал. И все говорил, что без косы лучше - далась всем Маришкина
коса, уж когда отрезана!
   Володька, как всегда в таких случаях, шел впереди,  потому  что  он  всех
виднее, время от времени поднимал руку и говорил "стоп" - и все они  тут  же
вокруг него собирались. Посмотрели  план  реконструкции  Москвы  на  больших
щитах против Моссовета: такая будет Москва! Такие  будут  дома  -проекты  их
висели, по всей улице Горького в освещенных витринах. А на площади Свердлова
в свете прожекторов стояла огромная фигура Сталина: чуть наклоненная вперед,
ветер относит в сторону полу длинной шинели. И по обе стороны от  Сталина  -
записанный на скрижалях проект конституции, которую все мы сейчас обсуждаем:
право на труд, на отдых, на образование, свобода собраний, печати... Вот как
мы будем жить, никто на свете так не жил!
   Женька в  толпе  двоюродного  дядьку  встретила,  крикнула  через  головы
товарищей: "Почему не заходите?" - "Некогда! Так и передай своим  -социализм
строим" Женька шутку подхватила: "Ну и  как  -  получается?"  Дядька  сделал
широкий  жест  -  в  той  мере,  конечно,  в  какой  ему  позволила   толпа:
"Получается, как видишь!.." Очень хорошо!
   Вот тут это все и произошло. Вынырнул из-за Исторического  музея  автобус
и, сигналя, врезался в толпу. И тут все закричали и кинулись к  автобусу,  и
сразу стало понятно, что это испанская делегация и есть.  И  Женькин  дядька
кинулся. И Володька, и другие. И Игорь выпустил Маришкину руку,  потому  что
сам не заметил, как закричал и замахал руками, и  их  сразу  же  разнесло  в
стороны.
   А когда они снова собрались все  вместе  -  не  было  уже  между  старыми
школьными друзьями ни ребячьего  флирта,  ни  шуток.  И  Маришка  с  Женькой
взялись за руки, чтоб уже не потерять друг друга. Такие счастливые они все -
и такие несчастные, потому что не бьет их час, все еще не бьет.  Никому  они
не нужны!..
   6. ПОКА ЧАС НАШ НЕ ПРОБИЛ
   - Ну, как ты? - спросил Володька у Женьки. Имел он в виду тот разговор  у
института, когда Володька торопился смотреть футбольный матч с турками.- Что
ты надумала?
   Они сидели на своем любимом  месте,  на  верхней  лестничной  площадке  в
районной читальне. Женька не взглянула  на  него,  смотрела  на  собственные
руки, сложенные на коленях.
   - Не стыдно ли тебе? - тихо сказала она, и Володька даже  вздрогнул,  так
как не понял сначала, что это она к себе обращается. - Не  стыдно  ли  тебе,
молодая девушка? Мечтаешь о подвигах и вообще. Такое вокруг творится,  такой
у нас народ героический, а ты раскисаешь - из-за того, что  кто-то  тебя  не
любит. Стыдно! И держи себя в руках, и не лезь ни к  кому.  Что  же  делать,
если так случилось...
   Женька решилась и подняла на Володьку взгляд со знакомым  ему  выражением
душевного усилия. У Володьки, пока он слушал Женьку, глаза совсем спрятались
в щелочки, губы распустились в невольной улыбке. Положил ей руку  на  плечо,
пригладил волосы - царственная ласка, за которую Женька готова  была  отдать
половину жизни.
   - Молодчина, отлично справилась! Я очень доволен.
   "Отлично справилась"! Он бы в дневник ее заглянул. "Что делать, как жить?
Если Володька так и не полюбит  меня,  вся  моя  жизнь  будет  загублена..."
Полистал бы, вчитался: "О если б долго, нежно, без конца -  черты  большого,
доброго лица мне целовать, и вглядываться в них,  и  не  скрывать  проклятых
чувств своих..." И отчаянье в  этом  дневнике,  и  надежда,  и  ненависть  к
собственному страданию,  яростное,  органическое,  стихийное  неумение  быть
несчастной!..
   Мы очень часто встречались, бывшие школьники. Не все, конечно, -  кое-кто
откололся.  Распалась,  рассеялась  "фетил-ментилкомлания".  Юрка  Шведов  с
головой ушел в свою  биологию,  появлялся  редко.  Исчез  Ленчик  Московкин.
Избегал встречи со школьными товарищами  Митя  Мытищин.  Сережу  Сажина  так
никто и не видал-с тех пор, как кончили школу.
   Остальные  по-прежнему  чуть  не  каждый  вечер  встречались  в  районной
читальне. По субботам - иногда - у  Нины  Федосеюшкиной:  Федосеюшкина  жила
вдвоем с матерью, та на выходной  уезжала  за  город  -  к  старшей  дочери,
внукам. С трудом втискивались в тесно заставленную  десятиметровую  комнату.
Складывали скудные студенческие гроши - остатки от  стипендии  или  выданные
дома на карманные расходы. Покупали то, что было подешевле, - всегда одно  и
то же: баклажанную икру, треску, сыр.  Одни  и  те  же  конфеты  -  лимонные
дольки.
   Очень было хорошо вместе. Где-то  там,  за  пределами  доброго  школьного
товарищества, завязывались и развязывались знакомства,  вспыхивали  и  гасли
увлечения, кипели страсти,- здесь было безгрешно и просто. Крутились  милые,
никого ни к чему не обязывающие романы: Игорь Остоженский то ли шутя, то  ли
всерьез всю эту зиму ухаживал за Маришкой Вяземской, Володька  вспомнил  про
Нину  Федосеюшкину,  вновь  увлекся  ее  безбровым,   своеобразного   склада
хорошеньким личиком. Все это было  тут  же,  у  всех  на  глазах.  Те,  кому
приспичивало любезничать, уходили в подъезд, остальные облегченно  вздыхали,
рассаживались посвободнее.
   Жорка Эпштейн и Флорентинов, очень сдружившиеся после школы, напористо  и
весело, как все, что они делали, ухаживали за новой  Женькиной  соседкой  по
"кораблю" - Томкой Мелентьевой.
   Томка  появилась  на  "корабле"  после  внезапного  исчезновения  Михаила
Ковалевского, а потом и  его  жены,  -  с  матерью,  кассиршей  из  продмага
Серафимой Ивановной, и отчимом, - впрочем, он ей, кажется, даже  отчимом  не
был, - шофером Бородулиным. Бородулин много и истово пил: напившись, кидался
избивать Томку, та бежала к Семиным, Бородулин ругался последними словами  и
рвал у Семиных двери, - ничего подобного на Женькином "корабле"  никогда  не
видывали. Вся квартира стыдила Серафиму за то что она не  жалеет  дочери,  -
давно бы выгнала хахаля  к  чертовой  матери.  Серафима  улыбалась  в  ответ
расслабленной улыбкой знающего что-то свое человека.
   В Женькиной компании Томку приняли так, словно  и  она  вместе  со  всеми
кончала Первую опытную. Крупная,  ребячливо  непосредственная,  с  удивленно
приподнятой бровью, что придавало особую прелесть ее асимметричному  личику,
была она года на четыре младше нас всех, поэтому ухаживания  Флорентинова  и
Жорки  носили  подчеркнуто  рыцарственный,  четко  согласованный   характер.
Смешливая Томка веселилась  от  души  -  и  всем  нам  при  взгляде  на  нее
становилось как-то особенно беззаботно и весело.
   Впрочем, мы и так не скучали. Такие мы были - легкомысленные,  готовые  к
любой радости, ко  всему  забавному  и  неожиданному,  что  может  невзначай
случиться.
   Тон задавали все те же Флорентинов и Жорка. С этими  двумя  вечно  что-то
происходило. То они шли  напролом  на  какой-то  спектакль  -  без  билетов,
конечно, но с пустым скрипичным футляром, одним  на  двоих.  Жорка  проходил
уверенно, смело,  кивал  контролеру  на  Флорентинова:  "Этот  -  со  мной!"
Проходили. То пробирались за кулисы с цветами для Аллы Константиновны, а тут
оказывалось, что премьера, что в театре  поэтому  -  все  правительство  ("И
Сталин?" - "И Сталин!"),  и  потому,  что  в  театре  -  все  правительство,
мальчишек с их  букетами  вылавливали  особенно  тщательно;  они  прятались,
кое-как  убегали...  Ребята  говорили:  "Ну,  счастливо  отделались!   Могли
влипнуть..." Почему, собственно,  "могли  влипнуть"?  Что  мы  такое  знали?
Ничего!
   Не так уж часто и каждый раз с большим  опозданием  среди  нас  появлялся
Филипп. С ним что-то делалось, с Филиппом; завел подстриженные баки -  этого
в нашей компании не водилось - носил  шляпу,  что  считалось  в  те  времена
пижонством немыслимым. Холодно осведомлялся: "Там, в подъезде. Остоженский и
Вяземская. Консультация какая-нибудь?" - "Ладно, не трепись".  Долго  искал,
куда бы положить шляпу, потом, оглядевшись, клал на шкаф. Нина  всплескивала
руками в восторге: "Вот хорошо! Давненько я на шкафу  не  вытирала  пыли..."
"Господа,  разрешите?"  Все  подвигались,  заранее  веселясь:  господа   так
господа! Невозмутимость и церемонность Филиппа забавляли  нас  так  же,  как
оживление  Жорки  и  Флорентинова.  "Кто   эта   дама?"   Томка   благодарно
закатывалась: каждый раз одно и то же,  когда  он  ее  запомнит!  Костя  был
надменен и  учтив  -  как  жених  "из  знаменитого  чеховского  водевиля,  -
изъяснялся идиотскими фразами:  "Встретимся  в  будуаре  моей  любовницы..."
Мальчишки говорили девчатам - без Филиппа, конечно: "Не  обращайте  на  него
внимания, пройдет!" Говорили: живет один, никто про него ничего не знает.
   Главное, не главное - все летело над звенящими нашими  головами.  Важное,
не важное - все в кучу! Пока час  наш  не  пробил.  Это  позднее  начнем  мы
платить - за беззаботность, за дурость. Шел тридцать седьмой год. Уже - шел.
Прошло  девятнадцатое  февраля:  умер  Серго  Орджоникидзе.  Мы  не  слыхали
выстрела в Кремле, не знали, что это - самоубийство. Может,  даже  убийство?
Знали одно: умер. От внезапной болезни. Провожали, плакали.
   Великий вождь, опечаленный, стоял у гроба:  одного  за  другим  терял  он
лучших своих друзей.
   Что мы знали! Это ведь только теперь кажется: в тридцать  седьмом  только
то и было - аресты, репрессии. Вовсе  нет!  Были  объяснения  на  лестничных
площадка, букеты любимым актрисам. Поцелуи в  подъездах  и  шутки  невпопад.
Обычная жизнь. Не с тридцать седьмого все началось, не  тридцать  седьмым  и
кончится. Воздух, которым  мы  дышим:  иногда  разреженный,  иногда  -  чуть
погуще...
   7. ОТЦЫ И ДЕТИ
   Ну, ты-то, положим,  уже  давно  и  все  понимаешь.  Мудрено  не  понять!
Мудрено, если нет уже не только Миши Ковалевского,  но  и  Веры,  и  девочку
родственники увезли к себе. а в  квартире  Ковалевских  живут  другие  люди:
вечно пьяные Серафима и ее шофер: и вместо Гончаренок живут другие, и вместо
Рахмета. И писем от Руси - нет и, конечно, не будет, и куда писать  самой  -
неизвестно.
   Мудрено ничего не понять, если любимое дело,  которое  ты  в  свое  время
сочла для  революции  необходимейшим,  -  исследование  рабочих  бюджетов  и
рабочего быта, - если дело это вдруг оказывается под запретом и  никому  уже
не нужны причины колебания бюджетного индекса и действительный уровень жизни
рабочих. Цифры есть цифры: они что-то значат только  тогда,  когда  стройные
колонки их год от года  пополняются  и  систематизируются,  они  мертвы  без
доказательных обобщений. Но все, что должно  бы  быть  свободным  достоянием
науки, лежит в опечатанных сейфах: усилия исследователей разрознены, мысли -
расчленены.
   И все равно - громадным усилием  воли  ты  вновь  воссоединяешь  это  все
воедино. Пытаешься  восстановить.  Хотя  бы  только  в  своей,  очень  узкой
области. Исписанного клочка бумаги  достаточно  иногда  для  далеко  идущего
исследования - так палеонтологу достаточно бывает  осколка  берцовой  кости.
Над строительным мусором, над выходящими  из-под  контроля  отходами  роится
упрямая исследовательская мысль. Все равно, что бы ни было,  ты  продолжаешь
работать.
   С утра ты на службе, ты подчинена обязательному для  советского  человека
регламенту.  Лучшие  свои  часы  ты  отдаешь  служебной   нужде,   сбору   и
систематизации очень немногое говорящих, второстепенных  фактов.  Ты  и  это
делаешь добросовестно,  с  душой,  у  тебя  ученая  степень  -  даже!  -  по
совокупности работ, появившихся ранее и, увы, не публикующихся теперь.
   Потом - ты дома. Ты жена, и мать, и хозяйка в доме и  преданной,  любящей
душой приемлешь все, что текущий день тебе посылает, - удачи или,  наоборот,
неудачи твоего прекрасного друга, его торжество или его раздражение, детские
горести, неотложные соображения Моти. Ты скромна и ничего  не  требуешь  для
себя лично, казалось бы, предельно растворена в своих близких,  но  какой-то
потаенный ящичек в тебе закрыт  наглухо,  ты  не  поступаешься  самой  сутью
своей, твердой, как орешек, сердцевинкой. Ты не растрачиваешь душевные  силы
- ты их копишь. Ты очень спокойна и никогда не  повышаешь  голоса,  и  можно
только удивляться твоей обиходной выдержке, но не потому  ли  это,  что  все
взрывчатое и страстное в тебе, загнанное глубоко внутрь, нетерпеливо дрожит:
скорее бы, скорее!..
   И все затихает наконец. Все  отступает.  Ты  зажигаешь  тихую  лампу  над
письменным столом и  погружаешься  в  настоящее:  в  научную  систематизацию
собранных по крупинке фактов. То самое, о чем ты думала когда-то,  вспоминая
гимназического учителя своего, Пичету: главное - в тишине,  в  потаенных  до
времени папках.
   Ты не знаешь, сколько лет пролежат эти твои труды и сколько лет  сама  ты
просидишь над ними - десять, двадцать, всю жизнь? Не знаешь, явятся  ли  они
когда-нибудь  миру,  не  запоздают  ли  -  не  окажутся  ли   лишними,   уже
устаревшими? Ничего ты не знаешь. Товарищи твои давно смирились - во  всяком
случае, многие из них, - ушли с головой  в  Дела  служебные,  сложили  руки.
Предпочли результаты реальные делам эфемерным, -  кто  их  осудит!..  Ты  не
дискутируешь с ними даже мысленно,  не  думаешь  о  том,  что  правильнее  и
целесообразнее. Ты просто не можешь иначе. Ты и о том  не  знаешь,  конечно,
какой высокий образец  явишь  когда-нибудь  своим  прозревшим  -  наконец-то
прозревшим! - детям, и внукам, и друзьям детей, и товарищам внуков, -  всем,
кто знал тебя хотя бы немного.  Подвиг?  Какой  там  подвиг,-  помилуйте!  -
маленькая, склонившаяся над письменным столом женщина,  зябко  кутающаяся  в
вязаный платок, больше всего озабоченная тем, чтоб не заявить о себе слишком
громко!...
   А рядом с тобой