гим. Думал: вот как  у  них
все хорошо начинается - понятливо и любовно.
   Смеркалось, прохладно стало. Борис снял свой пиджак шевиотовый, бросил на
Сонины плечи - она просто потонула в нем. Сидела тихая как мышка, краля его,
поглядывала исподлобья. "Боренька, - встревожилась, - ты не замерз?"  Хорошо
было.
   А потом они встали и пошли - уже сговоренные, уже  как  муж  с  женой.  И
Борис все придерживал пиджак на Сониных плечах. А Соня сказала вдруг:
   - Боренька, ты посмотри! Еще не видал?
   Он сразу и не понял, куда смотреть. Это доска такая  на  площади  "Лучшие
люди района". Лампочки ее подсвечивали. И одна лампочка как раз пришлась под
фотографией: властное лицо. тяжелые веки.  чуть  длинноватая  верхняя  губа,
рот,  схваченный  морщинами...  "Директор  средней  школы  ј   204   К.   В.
Звенигородская".
   - Здорово, правда?  -  говорила  Соня.-  Все-таки  она  заслужила,  такой
педагог замечательный...
   - А при чем тут двести четвертая школа?
   - Это наша и есть,  Боренька;  бывшая  Первая  опытная.  Теперь  там  все
по-другому. Дмитрия Ивановича нет, Евгения Львовича нет...
   - Кто же есть?
   - Считай, никого. Знаешь, даже заходить не хочется. - Клавдия  Васильевна
только...
   - Отмечают ее! - с уважением сказал Борис.
   Радио слабо доносило откуда-то шаловливую и затейливую мелодию:  "Как  же
так, резеда - и героем труда? Почему, расскажите вы мне?.." И где-то там,  в
эфире, дружно подхватывал хор: "Потому что у нас каждый молод сейчас..."
   Борис вдруг засмеялся - облегченно, радостно, широко раздувая  ноздри,  -
тот самый лагерный,  пионерский  Борис,  готовый  на  всякое  неистовство  и
сумасбродство. Ах, все трын-трава, проживем как-нибудь! Крепче сжал  льнущие
к нему Сонины плечи.
   10. КОМСОМОЛ - ПЕСНЯ
   Весной тридцать восьмого года мы сняли со  льдины  героев-папанинцев.  Мы
могли еще раз убедиться в том, что такое наша  страна:  никого,  ни  единого
человека не бросает она в несчастье. Все двести семьдесят  шесть  дней,  что
папанинцы просидели на льдине, мы не сводили с них влюбленных,  восторженных
глаз.
   "Молодежь, чьи надежды разумны, а мечты осуществимы" - вот как  сказал  о
нас посетивший Россию Ромен Роллан. Кто бы ни приезжал в Советский Союз -  а
приезжали многие,- каждый воздавал должное  нашей  молодежи:  чистоте  наших
помыслов, величию стоящих перед нами задач. И Спартак  Гаспарян,  тот  самый
юноша с исторического, о котором с тревогой думала однажды на лекции  Варька
Свиридова, - Спартак был убежден так же, как и мы все, а может, чуть больше,
чем мы все, что он и его друзья рождены для подвигов, для судьбы  необычной.
Он был счастлив этим, Спартак.- мы все были этим счастливы.
   Чем больше мы старимся, ровесники Октября, тем  меньше  понимаем,  откуда
оно,  собственно,  бралось,  это  убеждение   наше   в   своей   незаурядной
исторической миссии - убеждение и высокомерное, и смиренное одновременно.  Я
с этого и  начала  свое  повествование:  откуда,  собственно,  оно  бралось?
Спартак Гаспарян, не самый умный из нас и  вовсе  не  самый  проницательный,
брал это убеждение, как и все мы, на веру, не задумываясь над ним, не требуя
обоснований. Он знал одно, как все мы знали: он никому не  уступил  бы  этой
своей судьбы.
   Некрасивое, удлиненное лицо Спартака,  чуть  асимметричное  -  словно  за
щекой его вечно что-то лежало, что должно бы было мешать ему разговаривать и
смеяться,- все его лицо излучало  оживленное  согласие  с  миром.  С  каждым
человеком общался он, как с задушевнейшим другом (на что  нередко  обижались
задушевнейшие его друзья); где бы ни находился, куда  бы  ни  приезжал  -  к
концу дня уже знал всех. со всеми был на "ты", знакомил между  собой  людей,
давно живущих бок о бок. И конечно, находились такие, что подсмеивались  над
этой неразборчивой его общительностью, и, конечно, это были не самые хорошие
и не самые сердечные люди, потому  что  хорошие  и  сердечные  не  могли  не
оценить Спартака и на  открытое,  стремительное  его  товарищество  отвечали
товариществом, а на дружбу - дружбой. И так как хороших  и  сердечных  людей
все же больше, чем плохих, особенно в юности, Спартак  был  окружен  добрыми
товарищами и друзьями, и самым непостижимым образом его на всех их хватало -
особенно на тех задушевнейших, кто. как было сказано, иногда обижался.
   Вокруг Спартака всегда было оживленно и весело - и не потому, что он  был
так уж остроумен н блестящ, - просто не терпел постных рож и хотел, чтобы  с
ним было веселее н легче, чем без него. И когда ему не  хватало  собственных
острот н не веселила окружающих собственная его веселость,  он  доставал  из
кармана записную книжечку н вычитывал оттуда запасенные  впрок  анекдоты.  И
конечно, находились люди, которые посмеивались над простотой Спартака и  над
этой его записной книжечкой,  и,  конечно,  это  были  опять-таки  не  самые
хорошие и не самые сердечные люди, а хороших и сердечных не могло не трогать
бескорыстное стремление Спартака всех  их  развеселить  и  объединить  между
собой.
   Нужно ли говорить, что  на  всех  институтских  и  факультетских  вечерах
Спартак был неизменным конферансье и затейником - так же, между прочим,  как
потом, на фронте, станет неунывающим политруком, за которым бойцы его пойдут
хоть в пекло по первому зову. Мы многое узнаем про него  позднее.  Узнаем  и
то, как бойцы эти будут пропадать от голода и  жажды  в  осажденной  немцами
каменоломне, на захваченной немцами земле и  как  Спартак  оставит  их  там,
больных и здоровых, раненых и просто изнемогающих, -  оставит  всех,  а  сам
уйдет добывать для них воду. Уйдет, едва ли не  пританцовывая  на  прощание,
все так же мотаясь, как веселый флажок на ветру, - чтоб и в голову не пришло
никому удержать его от этой безобидной прогулки. И те, кто выживет после той
окаянной каменоломни, напишут матери Спартака о гибели его и  о  том,  каким
душевным человеком был товарищ младший политрук,  воспитанный  ею.  Вот  что
узнаем мы уже после окончания войны, позднее: вот как далеко  пролягут  пути
от той смешной записной книжечки.
   А пока, в институте, незаменимый конферансье приходит на лекции  заросший
щетиною до ушей. н девчонки в перерыв пищат вокруг него:  "Спартак,  как  не
стыдно! Тебе выступать сегодня..." И Спартак весело отмахивается в их толпе:
"Бриться - зачем? Я до вечера опять зарасту..." И действительно, за  полчаса
до вечера, не раньше, отправляется в ближайшую парикмахерскую, приходит, как
он сам выражается, "культурненьким",  то  есть  благоухающим  и  освеженным,
чтобы к концу вечера вновь подернуться подозрительным сизым налетом.  И  все
смеются над этой способностью его чудовищно зарастать, и Спартак сам смеется
над этим, потому что наибольшее  удовольствие  получает,  смеясь  над  самим
собою.
   И вот именно  потому,  что  естественным  состоянием  Спартака  была  эта
растворенность в окружающих и полное согласие с миром, - именно поэтому  все
те месяцы, пока тянулось его так называемое "персональное дело", Спартак был
несчастлив отчаянно, безысходно. Именно потому, что не умел быть несчастным,
не умел обижаться на людей не умел и  не  хотел  думать  о  них  плохо.  Мир
рушился. Непрерывно  звучала  в  душе  речь  того  гада.  что  первым  полез
выступать: "Такова тактика классового врага..." Понимай как знаешь!  Понимай
и  так:  это  он,  Спартак  Гаспарян,  классовый  враг,  умело  маскируется,
выжидает. "Но так  тоже  нельзя.-  горячо  возражали  те,  на  кого  Спартак
надеялся особенно.- Кому тогда .верить?.." "Верить!  -  откликались  те,  на
кого Спартак тоже надеялся, но не очень.- То есть как это - верить? Не такое
сейчас время, чтоб верить  на  слово".  Исключили.  Председатель  возгласил:
"Подавляющее большинство"... Рухнул мир.
   Ему бы не упираться, Спартаку!  Ему  говорили,  предупреждали  его  перед
собранием: "Что тебе тот дядька?  Отрекись  -  и  все..."  Не  умел  Спартак
отрекаться! Стоял на своем: "Пока не докажут,  что  враг,  -  не  поверю..."
Упорствовал: "Горжусь подарками, горжусь его дружбой".
   Вот  и  жил  Спартак  все  эти  месяцы  жизнью,  которая  была  для  него
противоестественна, невозможна, все равно что рыбе ходить по суше или  птице
- ползать на четвереньках. И потому что ни жить  так,  ни  чувствовать  себя
несчастным он не хотел и не умел, он был вдвойне к  втройне  несчастлив.  На
его отчаяние, такое же экспансивное, как и все эмоции Спартака, нельзя  было
смотреть  спокойно.  И  все-таки  находились  люди:   смотрели.   Равнодушно
смотрели. Равнодушно отворачивались, на лекциях пытались отсесть подальше.
   Кончилось - все! Сейчас,  именно  сейчас  Спартаку  не  было  до  них  ни
малейшего дела: сегодня Спартак говорил с Сашей Косаревым. Да, да,  с  самим
Косаревым, устроили такую встречу добрые люди!..
   Или Саша Косарев (мысленно Спартак уже называл его "Сашкой") - или он был
действительно на редкость проницателен и умен,  как,  впрочем,  про  него  и
говорили, или Спартак был уж слишком прост и открыт и весь на  виду  с  этим
своим безысходным, детским отчаянием, или Косареву уже сказали что-то доброе
про Спартака устроившие свидание люди, но принял  он  Спартака  дружески.  И
Спартак опять рассказал, как рассказывал и на собрании в институте,  о  том,
что дядя, из-за которого его исключили,  дрался  еще  в  гражданскую  войну,
имеет ордена за нее и вообще человек этот всегда был предан советской власти
и честен - и не мог просто не мог пойти ни на какую сделку с совестью.
   Спартак так разволновался, говоря все это, и  так  увлекся,  что  Косарев
вынужден был напомнить ему: речь сейчас идет о собственной судьбе  Спартака,
а не о судьбе его дяди - о дяде можно и покороче. И  еще  сказал:  партия  и
комсомол  вопрос  о  пребывании  в  организации  сейчас,  после   январского
постановления, рассматривают строго индивидуально, и  он,  Косарев,  обещает
Спартаку помочь. Решать за райком он, ясное дело, не может  ничего  ("Ты  же
понимаешь?" - "Конечно!"), но ходатайствовать будет обязательно, чтоб райком
свое решение о Гаспаряне по возможности пересмотрел. "Какое там было  второе
предложение - строгий выговор? Думаю, что в данном случае  этого  совершенно
достаточно..."
   Из ЦК Спартак летел как на крыльях. Он  вовсе  не  думал  о  том,  что  и
строгий-то выговор им не заслужен, - с него было достаточно того,  что  ему,
впервые за это время, поверили. Мир восстанавливался снова. Все было то же -
и не то: как раньше он видел только тех, кто отворачивался и отсаживался,  и
ничья неизменная дружба уже не могла его утешить, так  сейчас  он  вспоминал
лишь тех, кто не менялся, и искренне не понимал, почему горевал. Стиснутый в
течение нескольких месяцев, темперамент Спартака вырвался наконец наружу. Он
не просто радовался - он ликовал. И прохожие невольно оглядывались на  него,
потому что на каждого прохожего Спартак смотрел отдельно - так,  как  каждый
прохожий и заслуживает: "Здоров, друг! Хорошо тебе? Мне - замечательно!"
   И уже не помнил Спартак зловещего этого: "Кто за то,  чтоб  исключить  из
комсомола?.." Не помнил! Потому что не умел помнить зла, так же как не  умел
быть несчастным. Доброта и слепота  -  только!  И  он  же  не  знал  ничего,
Спартак!..
   Не знал Спартак, да и все мы тогда не знали, что совсем скоро на  банкете
в Кремле, посвященном все тем же папанинцам, благополучному возвращению их в
родную столицу, Сталин среди других тостов произнесет тост и за Косарева.  И
Косарев подойдет к Сталину, так же, как и все к нему подходили, те, за  кого
пил в .этот вечер вдумчивый, во все вникающий вождь, - и чокнется с  ним,  и
Сталин обнимет Косарева, который всегда  считался  его  любимцем.  А  обняв,
шепнет ему в ухо: "Если не будешь со мной - убью.." Такие будут в то время в
Кремле банкеты. И он побледнеет, любимец Сталина  Саша  Косарев,  побледнеет
так, что заметят все, и уйдет  из  зала,  -  потому  что  он  человек,  Саша
Косарев, не тварь палачествующая и не тварь трепещущая,  человек!  -  ровной
походкой уйдет из зала, молчаливо обрекая себя на все, что с ним  произойдет
в дальнейшем.
   Потому что она будет медлить, его судьба, будет кружить и кружить над его
головой и  спускаться  все  ниже,  слабо  тренькать  во  внезапно  замолкшей
вертушке или неотступно следовать за ним, куда бы он ни двинулся, темной,  с
притушенными фарами машиной. Уже будут взяты все, кому он доверял. Уже будет
вновь восстановлена на работе снятая им  Мишакова.  Уже  приедут  по  письму
Мишаковой Сталин, Молотов и Маленков - всех их взволнует,  почему  так  мало
выявлено в комсомоле врагов.  И  почти  облегчение  почувствует  Косарев,  -
наверное, так, - когда послышатся ночью шаги на лестнице, ведущей в спальню.
"Ну вот и все", - скажет он жене, а  жена  ответит:  "Может,  просто  что-то
случилось..."
   Рассказывать ли дальше? Она не выдержит, жена Косарева,  кинется  ему  на
шею, когда будут его выводить из дома. И тогда прозвучит: "Возьмите и  эту",
- и оба они  вздрогнут,  оглянутся.  Это  Берия  скажет.  Это  он  появится,
эффектно, как оперный злодей, в открытой двери косаревского кабинета. Он сам
поспешит к развязке, Берия,  сам  проследит  за  всем,  ничего  не  упустит,
распорядится: "Возьмите жену", - потому что жена. потеряв последнюю совесть,
бросится вот так, в самозабвении, на шею презренному  врагу  народа.  И  они
поедут, Саша Косарев и его жена, в разных машинах и в одном направлении -  и
никогда больше не увидят друг друга.
   Ну что мог знать об этом Спартак, когда, обласканный Косаревым,  шел  вот
так по весенним улицам и мелодии, на которых мы все росли, летели наискосок,
как волны, в его распахнутую  настежь  душу?  Что  мы  все  знали?..  Верили
отзывам лучших людей современности. Верили потому, что папанинцев  сняли  со
льда. Верили вот этому ощущению, без которого не мыслили жизни,  -  ощущению
полного, гармоничного единения со всем, что нас окружало.
   11. ПРИНЯЛИ ХОРОШЕГО ЧЕЛОВЕКА
   Варька с удовольствием  оглядела  шумную  аудиторию.  Глаза  ее  затаенно
смеялись,  она  медлила,  как  человек,  приготовивший  окружающим  приятный
сюрприз.
   - Ну, тише все-таки, - сказала она. - Первый вопрос: завернул нам  райком
одно  дельце.  Поспешили,  говорят,  индивидуального  подхода  не  проявили,
чуткости...
   По длинным рядам, полуобнимающим трибуну, прошло движение.  Кто  старался
податься вперед, кто, наоборот, заглянуть за  спины  товарищей,  -  всем  не
терпелось увидеть  Спартака  Гаспаряна.  Спартак,  зарозовев  от  радостного
ощущения, стягивая  улыбающиеся  против  волн  губы,  кивал  направо-налево,
раскланивался, руку к сердцу прижимал, как тенор.
   - Есть предложение - похлопать Спартаку!  -  вскочил  кто-то  с  места  и
захлопал первый.
   И все, смеясь,  захлопали,,  хоть  ни  в  какой  регламент  комсомольских
собраний это. как известно, не входит. И Варька тоже, смеясь, захлопала.
   Есть собрания - и собрания. У каждого собрания свое лицо. Есть такие,  на
которых рвутся вперед люди похуже, всякая сволочь и шушера, ведут себя  так,
словно вот наконец пробил  час  подведения  итогов  окончательных,  расправы
необратимой:  накачивают,  нахлестывают   себя,   сами   себя   доводят   до
исступления. Всерьез верят, что партийное кликушество это и есть  величайшее
мерило их партийной принципиальности. Не просто кусают - загрызают насмерть,
рвут в клочки, глумятся над своей добычей. Хороших людей на таких  собраниях
словно бы вовсе нет: они сидят побледневшие, примолкшие - потому что им  все
равно не  дадут  сказать  ни  полслова,  -  скованные  горьким  недоумением,
подавленные простейшей истиной, к которой нормально чувствующий  человек  не
может привыкнуть в течение всей своей жизни, - что мир вовсе не  так  хорош,
как ему бы хотелось. Это - злые собрания.
   И есть собрания  добрые.  Есть  собрания,  на  которых  царит  доверие  и
доброжелательство  друг  к  другу  и  естественная   радость   человеческого
сообщества. Когда нет прямой необходимости травить друг  друга  и  гнать,  а
можно сидеть и говорить спокойно. На  таких  собраниях  дело  соседствует  с
шуткой, шутка - с делом, ответственность  улыбчива,  направляющие  усилия  -
незаметны. Любые  трудности  кажутся  легко  преодолимыми  -  еще  бы!  Куда
девается на таких собраниях еще недавно бушевавшая без намордников  свора  -
впивается в скамьи, вжимается в них? Поглядеть: вроде  бы  тоже  люди,  даже
улыбаются кое-как, вяло голосуют вместе с другими...
   У каждого собрания свои вожди,  свои  явные  и  тайные  вдохновители.  На
каждом  собрании  одни  лица  выступают,  словно  в  проявителе,  всплывают,
высвечиваются внутренним  светом,  другие  -  тускнеют,  уходят  в  глубину,
сливаются по возможности с фоном. То одни,  то  другие.  Известная  игрушка:
бьет молоточком кузнец, бьет молоточком медведь, кузнец,  медведь,  медведь,
кузнец, - никогда  вместе!  А  бывает  и  так:  словно  ненадолго  позабудут
игрушку, - плотно упрется  молотком  в  наковальню  один,  а  другой  так  и
останется  откинутым  навзничь  -  надолго!  -  с  этим  ненужно   воздетым,
бездеятельным своим молотком...
   Конечно, Варя Свиридова в конце тридцатых годов все это  видела  не  так,
как изрядно поумневший на литераторских бдениях автор. Варя сама не могла бы
определить точно, что нравится ей в одних собраниях и что именно не нравится
в других. Но какого-то опыта и ей хватало. Готовя  очередное  собрание,  она
наперед могла бы сказать, каким оно будет - злым или добрым,  кто  будет  на
поверхности, кто в тени, чьи именно лица увидит она в этот раз отчетливо.
   Сегодня было собрание доброе. Это было последнее комсомольское собрание в
уходящем учебном  году,  и  большой  удачей  было  то,  что  собранию  этому
предстояло быть добрым.
   И конечно, не Варюхе  было  удивляться  тому,  что  доброе  собрание  это
радуется, заменяя исключение ни в чем неповинного, как выяснилось,  человека
строгим выговором. Варюха не удивлялась - она и сама от души радовалась. Все
эти очевидные нелепости партийного, а следовательно, и комсомольского  бытия
приросли к Варюхе, как кожа. Вс„ это было навсегда ее - в  этих  семи  водах
она выкупалась, на этих семи ветрах обсушилась.  И  не  ей  было  удивляться
тому, что  райком  после  всех  спущенных-  сверху  инструкций,  после  всех
негласных распоряжений и доверительных разговоров за глухими дверьми - после
всего этого именно их аттестует нечуткими, именно их упрекает  в  отсутствии
индивидуального подхода. Дескать, инструкции  инструкциями,  предварительная
накачка накачкой, а там уж смотрите сами, за любое  решение  свое  отвечайте
полной мерой - в чем иначе  проявится  органически  присущий  нашей  системе
демократизм. Варька Свиридова, увлеченно хлопающая сейчас со всем залом и  с
удовольствием  разглядывающая  мотающегося  в   рядах   Спартака   по-женски
участливыми глазами,- Варька Свиридова уже тогда, при всей своей свежести  и
сердечности,  была  отлично  вышколенным  партийным  солдатом:  перед  лицом
вышестоящих организаций она не дрогнув, всю вину  прочувствованно  брала  на
себя. Жажда гармонии, присущая ей, как всякому молодому,  душевно  здоровому
человеку, превосходно удовлетворялась сейчас тем,  что  вот  -  исключили  в
муках, а теперь в простоте сердечной и с полным  душевным  расположением  по
указке сверху принимают назад. Все хорошо,  правильно,  справедливость,  как
это и полагается, в конце концов, торжествует!
   А сейчас вот что будет: сейчас Варя увидит Женьку. Всю  весну  так  и  не
удалось выбраться к ней - то мешало одно, то другое. Однокурсники  говорили,
что это не страшно: у Семиной и без Варьки посетителей невпроворот - и наши,
и школьные. Однокурсники говорили о  Женьке:  молодчина,  честное  слово,  -
ничем не затронутый, никак не травмированный человек. И все-таки Варька,  не
отдавая себе в том отчета, волновалась: одно дело поверить на слово,  друго