Мы  отказывались  объясняться  с  Лигой
Наций; генеральный  секретарь  Лиги  Наций  "привел  целиком  клеветническое
письмо бывшего финского правительства" и тем самым "высказывал неуважение  к
Советскому Союзу". Мы были очень обидчивы в эту  зиму,  очень  щепетильны  и
церемонны!
   Что  сказать!  В  восьмидесятые  годы  умны  все.  Листаешь  бесстрастную
подшивку и удивляешься: отовсюду торчат белые нитки. Но в конце тридцатых мы
знали свое, несложное: мы предлагаем  финнам  территорию  в  70  000  км2  с
населением более 100 000 человек, а просим в обмен  4000  км2  с  населением
5000 человек. Мы великодушничаем, а финны  упираются.  Так  кто  же  из  нас
накаляет международную обстановку, кто провоцирует войну  -  мы  или  финны?
Знаменитая "линия Маннергейма" проходит в каких-нибудь 32 км от  Ленинграда,
- какое уважающее себя государство стало бы это терпеть, да еще тогда, когда
Англия и Франция грозятся войной?..  И  лучшие  парни  шли  на  фронт,  чтоб
протянуть маленькой стране,  обманутой  своими  бывшими  лидерами,  братскую
руку. И Твардовский писал для этих парней - начинал писать - своего "Василия
Теркина". И Бернард Шоу выступал на  страницах  "Ньюс  кроникл":  "Сталин  -
единственный человек, который в вопросах мира стоит выше  всяких  сомнений".
Для нас происходящее было нашей биографией, наше теплое, наше живое.
   Вот так Женька и стояла часов в шесть около запертой булочной в одном  из
арбатских переулков.
   Было холодно, вьюжно,  ветер  пронизывал  насквозь,  но  Женька  терпела,
только иногда придерживая одной рукой шапку, а другой -  воротник  у  горла,
взглядывала наверх, в освещенные  окна  Тимошиной  квартиры.  Иногда,  желая
разглядеть  хоть  что-то,  переходила  на  другую   сторону   по   неровной,
обледенелой мостовой. Но и оттуда, с противоположного  тротуара,  ничего  не
было видно, лишь неяркий свет пробивался сквозь плотно задернутые шторы.
   Олег Томашевский наотрез отказался, чтоб его кто бы то ни было  провожал:
объяснил, что ему "так легче". Маришке и думать запретил об этом. Это только
Женьке даровано было, как величайшая милость, право проводить  Олега  не  до
вокзала, нет, но - до  входа  в  вокзал;  все  это  было  Тимошей  тщательно
оговорено.
   Дверь парадного с силой хлопнула, и  Женька  подавила  готовый  сорваться
возглас: таким неузнаваемым было бледное, обтянувшееся Тимошино  лицо.  Олег
молча, неверным движением подхватил ее  под  руку,  повлек  прочь  от  дома,
словно спасаясь бегством.
   - Тимоша! - жалобно напомнила Женька. - Не могу я так быстро.
   - Ох, прости! - Олег почти вовсе остановился. - Ты не представляешь,  что
я сейчас пережил...
   Он замолчал, потому что голос выдавал его, дрожал против воли.  Да  и  не
мог он об этом говорить - о том, что осталось дома.
   И обычная толчея у входа в метро, и то, как  Тимоша  покупал  билеты  (на
фронт -  билеты!),  и  спешащие  на  работу,  ни  о  чем  не  подозревающие,
обгоняющие на лестнице люди - все было буднично и в  то  же  время  странно,
потому что вовсе не  соответствовало  тому  значительному,  о  чем  они  оба
молчали. И в вагоне сидели, не обмениваясь ни словом, только, сняв перчатки,
держались  за  руки.  как  дети.  Дружба!..  И  громадный  Тимошин   рюкзак,
привалившись  к  их  ногам,  соучаствовал,  словно  живой  человек,  в  этом
сосредоточенном прощании.
   Кто не знает, что наше метро - самое  быстроходное  в  мире!  Вот  уже  и
высокая, двухъярусная  станция  под  тремя  вокзалами,  стеною  плывущие  за
стеклами вагона, изготовившиеся к нелегкой посадке люди.
   Кое-как   выбрались,   расталкивая    встречных    Тимошиным    рюкзаком.
Благополучный на вид розовый гражданин раздраженно толкнул этот рюкзак:
   - Безобразие!
   - Гнида, - отчетливо сказала Женька.
   Олег уже увлекал ее в сторону, вправо.  Прекратился  несмолкаемый  грохот
колес, никто досуже не разглядывал их, ничьи локти не давили ни  справа,  ни
слева.
   - Тимоша, Маришка просила...
   - Не надо! - воскликнул Олег.
   Пришлось чуть переждать. Почему "не надо", чушь какая-то!..
   - Но так тоже нельзя, чудак ты!
   - Мне так легче.
   - Тебе! А ей? Тимоша, ты о себе только...
   - Я сволочь и эгоист.
   Женька невольно засмеялась - тому, как он это сказал: прочувствованно,  в
лучшем Тимошкином стиле. "Сволочь", "эгоист"! Он бы  еще  вспомнил,  что  он
мещанин, - давненько не вспоминал...
   - Ты все-таки послушай! Маришка просила - очень! - писать  часто,  каждый
день. Как только сможешь, так и пиши - слышишь?
   Олег бледно улыбнулся:
   - Я не смогу иначе.
   Вот сейчас он скажет: "Все". Еще три минуты. Еще две.  Еще  одна.  Тимоша
круто остановился:
   - Все! Слушай, я очень прошу: береги ее. - Конечно, что еще может сказать
настоящий мужчина? Все - по самым высоким образцам: и "береги ее", и  "я  не
смогу иначе". - Пусть она будет счастлива.
   - Береги себя.
   - Все!
   - Все.
   Торопливые,  жалкие  последние  слова,  последний  взгляд  -  с  высокого
вокзального крыльца. Взмах руки, широкая - все  как  полагается!  -  улыбка,
Тимоша-дурочка - словно не на фронт идет, словно все еще во  что-то  играет.
"Что такое финляндская территория? Узкие перешейки между озерами перехвачены
несколькими оборонительными линиями, которые строили три  государства...  Мы
знали об этих трудностях и никогда не думали покончить молниеносным  ударом.
Делаем мы в  среднем  по  3.2  км  в  день,  причем  главная  линия,  "линия
Маннергейма", в ряде пунктов уже  прорвана..."  ("Комсомольская  правда"  от
23.ХII.1939)
   7. ВСЕ ТОТ ЖЕ СПОР
   Весь этот длинный день Женька только о Тимоше и думала - о том, каким  он
появился в парадном, весь из  судорожных  материнских  рук.  И  когда  перед
вечером ее позвали к телефону - тоже думала об этом, поэтому не сразу узнала
с детства знакомый голос.
   - О господи, Сережка!
   Сережка Сажин, товарищ школьных лет. Давненько Сергея никто  не  видел  -
рассеялась бывшая фетилментилкомпання, словно ветром сдунуло все, - не сразу
ли после выпускного вечера?
   - Надо увидеться,  -  говорит  сейчас  Сережа,  и  Женька  откликается  с
готовностью:
   - Конечно, надо. Где?
   - Может, в киношку сходим?
   Пошли в киношку. Встретились в Каретном ряду, у "Экрана жизни". В  тесном
фойе, раздираемом звуками джаза, стоя плечом к плечу с чужими людьми, Женька
весело вглядывалась в знакомое узкое лицо, в то, как Сажица резким движением
смахивал со лба челку. Вопросов Сажица не задавал никогда, был верен себе  и
сейчас:  с  молчаливым,  скромным  достоинством  являл  себя  миру.  Вопросы
задавала Женька.
   - Как ты живешь? Где ты?
   - Кончаю Институт связи.
   Правильно: все они что-то такое кончают.
   - А как твоя "дорога вверх"?
   - Какая "дорога вверх"?
   - Ну, ты мне говорил в школе:  "Дорога  вверх  мне  обеспечена".  Неужели
забыл?
   Сажица усмехнулся, снисходительный к собственным слабостям.
   - Детство.
   Вспомнили "фетил-ментилкомпанню". Вовсе, оказывается, не все  рассеялись.
Сергей, оказывается, письма получает. От кого? От Юрки Шведова.
   - А где он?
   - Не знаешь?
   - Нет. Он. кажется, уехал куда-то...
   Сергей помедлил, сказал значительно:
   - Не по своей воле уехал.
   - Понятно.
   Что, спросить, ей было понятно? Свое, немудреное. Лучшие ребята,  значит,
по первому зову - на Дальний Восток, на финский фронт, куда  угодно.  Такие,
как Спартак Гаспарян, как мужественный ее  братишка  Тимоша.  А  такие,  как
Юрка, злопыхатели жалкие...
   - Вот, - сказал между тем Сережка и протянул  Женьке  сложенный  вчетверо
листок: "Для передачи Семиной".
   Женька рассеянно развернула его, вгляделась в знакомый летящий почерк.
   "Дорогая Женя!" - писал ей Юрка. Так  же,  как  из  экспедиций  когда-то:
"Дорогая Женя..."
   Вчиталась  внимательней,  рука  ее  внезапно  задрожала,  она   порывисто
протянула листок Сажину:
   - Возьми! Я эту гадость в руках не хочу держать...
   - Почему "гадость"?
   - А ты прочти.
   Сергей читал:
   "Дорогая Женя! - Все вроде хорошо: "дорогая". - Узнал о твоем несчастье."
Идиот Юрка, сам Сергей об этом сроду не  заговорил  бы  и  не  говорил!  "Не
отчаивайся! - Определенно идиот! - ...Я понимаю, как тебе трудно... В  жизни
ничего уже не осталось... Но поверь:  строительство  коммунизма  -  огромное
счастье, и ты, конечно, найдешь свое место..."
   - Почему "гадость"? - не слишком искренно спросил Сережа.
   - Про коммунизм - читал? Хотя бы это! Это не для  меня,  это  для  чужого
дяди написано.
   С  этим,  положим,  Сажин  не   мог   не   согласиться.   Но   он   любил
последовательность и точность.
   - Ты же дружила с ним.
   - С кем - с Юркой?
   Раздался звонок. Публика двинулась занимать места.  Женька  примирительно
тронула Сергея за локоть:
   - Я тебе это потом объясню.
   Картина была дурацкая, прямолинейная, как хорошо обструганная доска. Даже
хорошие актеры не спасали положения: Абрикосов, Войцик. Муж  обманным  путем
проник в партию, жена бодро разоблачила его. В жизни так не бывает, в  жизни
сложнее, наверное...
   ... Возвращались с Садово-Каретной к трем вокзалам пешком. И  холодно,  и
скользко, но надо же людям поговорить! Вот об этом и говорили: в  жизни  все
не так прямолинейно, в жизни сложнее... С этим оба  были  согласны.  Но  тут
Сергей сел на своего любимого  конька,  повторил  то  же,  что  и  в  классе
когда-то сказал: не понимает он, что такое борьба  классов,  не  доходит  до
него. Есть люди плохие, люди хорошие. Вот  и  здесь,  в  картине,  -  просто
человек...
   - Плохой?
   - Не знаю. У него же выхода нет, его за горло схватили.  Он  не  виноват,
что не в той семье родился...
   - Молчи, противно. Беспринципность какая-то...
   Женька сразу вспомнила, что замерзла, что идти далеко и скользко.  Устала
- все-таки с пяти утра на ногах...
   - Я тебе объясню, - почему я так про Юрку...
   Начала рассказывать о том, как новые ее, институтские друзья  уезжали  на
Дальний Восток - беззаветно по первому зову. "Я не могу,  я  в  долгу  перед
ними. Потому и позиции такой не могу принять, как у Юрки. Когда-то могла,  а
теперь - не могу. Я принципиальнее стало, что ли..." А  сегодня  и  вовсе  -
одного из лучших своих друзей проводила на финский фронт!..
   Женька осеклась, потому что все равно не могла  сказать  главного-  того,
каким вышел Тимоша из родного дома.
   - Близорукий, - сказала она вместо этого. - Всех обманул...
   На Сергея это не произвело ни малейшего впечатления.
   - А чего мы лезем, не знаешь? - спросил он. - Чужой  земли  не  хотим,  а
лезем?
   - Так провокации же.
   - Ты поверила? Маленькая страна - и такое огромное государство...
   Женька даже остановилась:
   - А ты не веришь?
   - Я - думаю.
   - Ты такой же, как Юрка. "Думаю"!  Чего  тут  думать?  Черным  по  белому
написано...
   Сажица пожал плечами:
   - Мало ли врут!
   - В наших газетах - врут?
   - В каких угодно...
   - Нет, но - в наших газетах?..
   У Женьки все это в голове не укладывалось. Она помолчала,  потом  сказала
высокомерно:
   - Ну, так слушай же! Я, знаешь, тоже  -  думаю.  Даже  если  бы  не  было
провокаций - даже если бы не было! - мы должны  были  найти  любой  предлог.
Любой! Должны обезопасить свои границы. Мы имеем право на это:  единственное
в мире социалистическое государство! Мы других освобождаем, на  нас,  может,
вся надежда...
   - И все нам позволено?
   - Все!
   - Любые средства хороши?
   - Конечно.
   - Ну, правильно,- каким-то своим мыслям ответил Сережа.
   - Ты согласен? -  Женька  очень  обрадовалась:  все-таки  Сережка  Сажин,
школьный товарищ...
   - Нет, не согласен, -  ответил  школьный  товарищ.  -  Не  в  этом  дело.
Согласен, не согласен! Тебе это нравится, а мне - не очень, только и  всего.
Если надо, я сам умру...
   Женька хотела сказать: "Кто хочет умирать - уходит".  Но  промолчала.  Не
хотела она его обижать.
   А сверху сыпался снежок - как тогда, после той постыдной  линейки,  когда
Филиппа не хотели, а исключили. Нехорошо, не по-товарищески, а что делать!..
И спор, если  подумать,  все  тот  же:  что  выше  -  это  беспомощное  наше
"хорошо-плохо, честно-нечестно"  или  безжалостные,  четкие  категории,  без
которых не дойдешь до великой цели. Таков уж мир, в котором  мы  живем;  без
них - не дойдешь!..
   Сережка и Женька стояли у Женькиного  крыльца,  замерзшие  и  не  слишком
довольные друг другом. Потому что Женька "принципиальнее стала". Потому  что
Сереге не было до этой принципиальности ее ни малейшего дела. Сергей смотрел
из-под косой своей челки  исподлобья,  совсем  как  в  стародавние  времена,
упрямо повторял:
   - Ничего хорошего я в этом не вижу.
   Не видишь - не надо! Женька нерешительно сказала:
   - Пойду я, знаешь. Мне пора.
   - Опять "противно"? Такая ты?
   - Просто замерзла. - Принципиальная Женька была мягкотела  до  ужаса:  не
хотела она никого обижать!
   Сергей между тем медлил, нерешительно мялся, что-то прикидывал в уме.
   - Подожди минуту. Не хочу я так уходить.
   - А как?
   Решился, полез за пазуху:
   - Вот, посмотри.
   Женька поморщилась:
   - Опять вроде Юркиного письма что-нибудь?
   - Ага. Вроде.
   Протянул ей повестку: такого-то декабря,  с  вещами.  Послезавтра!  Стоял
подчеркнуто скромно.  Если  и  наслаждался  произведенным  эффектом  -  вида
пытался не подавать. Тоже мальчишка, не лучше Тимоши!
   - Вот так, Женечка.
   Стал прятать повестку; на потрясенную Женьку подчеркнуто не смотрел.
   - А теперь я пойду. Пока.
   - Подожди.
   - Ты замерзла.
   - Не замерзла я!
   Женька была в отчаянии и не скрывала этого. Молчал - о таком! Целый вечер
говорили о  чепухе,  а  теперь  он  -  уходит.  Ведь  зачем-то  пришел  -  в
предпоследний свой вечер!..
   - Пойдем ко мне, посидим еще.
   - Поздно.
   - Не поздно.
   - Я ведь что - письмо тебе передать...
   - Мог бы переслать.
   - Так - вернее.
   Тряхнул ей руку, по-прежнему не глядя  в  виноватые  несчастные  Женькины
глаза. Сделал приветственный жест на прощанье.
   - Может, напишу. Если хочешь.
   - Очень хочу.
   - Привет! Всем, кого увидишь...
   Ушел. Он был лыжником, Сажица, -  вот  о  чем  вспомнила  Женька.  Лучшим
лыжником Первой опытно-показательной школы.
   8. И СНОВА КЛАВДИЯ ВАСИЛЬЕВНА
   А  в  это  время  заведующая  наша,  Клавдия  Васильевна  Звенигородская,
директор обычной номерной московской школы, потому  что  Первой  опытной  не
было уже и в помине - кончились опытные, кончились показательные! -  Клавдия
Васильевна нервно ходила по  дорожке,  соединяющей  учительский  флигель  со
зданием школы. Мерзли ноги в высоких ботинках, все ее  старое,  зябкое  тело
стыло  на  пронизывающем  ветру;  Клавдия  Васильевна  уходила  в  парадное,
переминалась там с ноги на ногу, но уйти не могла; взгляд ее  был  неотрывно
прикован к освещенным окнам верхнего этажа, за которыми вот  уже  пятый  час
шло комсомольское собрание.
   Прибегала перед собранием десятиклассница Ляля Зотова: лучшую ее  подругу
Наташу Передерко должны были исключить из комсомола.  Бобрик  -  так  ребята
неизвестно почему звали прикомандированного к школе комсорга,  того  самого,
который выжил из школы Дмитрия Ивановича Сухорукова, - Бобрик  доискался  на
этот раз, что у Наташи вся семья арестована. Как можно выручить Наташу - вот
о чем спрашивала Ляля, - что лучше - говорить, молчать? Клавдия Васильевна и
слушала и смотрела с грустью, ответила не сразу и неожиданно как-то:
   - Поступай так, как тебе подскажет совесть, дитя мое!..
   Ляля взглянула всполошенно, тут же отвела глаза что-то быстро сделала  со
своим лицом, чтобы скрыть недоумение, испуг, сочувствие.
   Клавдия Васильевна и сама понимала, что дряхлеет. Что-то  надломленное  в
ней все больше тяготело к таким  старомодным,  казалось  бы,  понятиям,  как
"совесть", "порядочность", "доброта", именно  их  вышелушивало  из  жесткого
императива будней.
   Может, это всегда так: чем старее человек, тем  ближе  к  исходным  своим
корням, тем упорнее пробивается к самому себе -  и  все  благоприобретенное,
все, чем когда-то хватало сил себя  убеждать.-  все  это  теперь  отступает,
уходит?.. Потому что нет сил убеждать себя. Мало сил. Только на последнее их
еще остается немного - на то, чтоб быть в конце концов самим  собой  и  хоть
как-то оберегать то, что любишь.
   Слишком далеко завело ее в свое  время  искреннее  желание  все  принять,
растить ребят в безупречной гармонии с окружающей жизнью. Если эта  гармония
- счастье, - пусть уж будут лучше несчастливы!
   Что можно все-таки, делать так долго? Вопрос  об  исключении  Наташи  был
предрешен; лучше, чем кто-нибудь другой, Клавдия Васильевна знала, как плохо
обстоят дела.
   Отец Наташи, несколько лет работал в Ленинграде с Кировым; после убийства
Кирова был арестован сразу же, как соучастник преступления, что,  по  мнению
Клавдии Васильевны, было более чем нелепо. Тогда Наташу не  трогали;  как-то
вовсе не сопоставляли фамилию проходившего по процессу человека  с  фамилией
двенадцатилетней московской школьницы. Сейчас  все  эти  события  пятилетней
давности могла обнаружиться снова н ударить по девочке с новой силой.
   А месяца два назад были арестованы одновременно и мать Наташи,  и  отчим.
Наташу под горячую руку тоже взяли, потом выпустили, хватило  ума.  Квартира
тем временем была отдана какому-то влиятельному лицу.  О  девочке  никто  не
думал, и, может,  даже  лучше,  что  не  думал  никто.  Наташа  мыкалась  по
подружкам, кое-как умудрялась учиться.
   Клавдия Васильевна делала вид, что не знает ни о чем. по школе проходила,
не глядя на Наташу. Школа уже не принадлежала ей, за каждый шагом  директора
следили недобрые, ничего не прощающие глаза. Вот что дали  все  ее  душевные
затраты и жертвы,  усилия  примирить  непримиримое,  все  принять,  со  всем
согласиться! Только к одному и привели: в собственной школе не смела прижать
к груди потрясенного, осиротевшего ребенка...
   Стыдно, стыдно! Вот только это  и  чувствовала:  стыдно.  Договорилась  с
матерью  Ляли  Зотовой,   вполне   порядочным   человеком:   Наташа   начала
репетировать Лялиного братишку и здесь же, у Зотовых, обедала.  Договорились
с Дмитрием Назаровичем, тот вовлек Наташу  в  совместный  перевод  какого-то
немецкого учебника: издательство было странное, деньги выплачивали не  потом
и не все сразу, а словно стипендию - из месяца в месяц, по частям;  впрочем,
Наташе, при крайней ее неопытности, все это вовсе не казалось странным.
   Все равно - стыдно! Раза два  вызывала  к  себе  в  кабинет:  каждый  раз
тайком, перед вечером, после уроков. Сердобольно расспрашивала, остро ощущая
бессмысленность и бессилие своих вопросов. Не было сил  утешать  -  хотелось
жаловаться самой. Нечем было ободрить. Хотелось - виниться.
   Клавдия Васильевна вздрогнула: в окнах верхнего  этажа,  во  всех  разом,
погас свет. И сразу же захлопала дверь, как хлопала всегда, впуская в  школу
или выпуская толпу ребят, -  не  успевая,  собственно,  хлопнуть,  а  только
коротко, со  всхлипом,  вздыхая.  Клавдия  Васильевна  направилась  к  школе
выработанной годами неторопливой и величавой походкой: хруп, хруп  ботинками
по снегу, хруп, хруп...
   Сразу поняла: вот  они!  Вышли  отдельно  от  других  тесной,  молчаливой
группой. Ляля первая увидела заведующую, кинулась навстречу:
   - Исключили, Клавдия Васильевна! И Наташу, и меня, и Володю Рогожина.  Мы
с Володькой дольше всех защищали...
   - Исключили - и вас?
   - Клавдия Васильевна, это неважно! - Ляля блестела глазами и  улыбкой,  и
Клавдия Васильевна подумала еще раз: пусть лучше будут "несчастливы"! - Если
бы вы знали, что было! Бобрик предлагает  исключить,  а  собрание  голосует,
против. Он переголосовывает - оно  опять  против!  Он  за  партприкрепленной
посылает на завод,  а  она  -  представляете?  -  защищает  Наташу:  Наташа,
говорит, такая-сякая. Товарищ хороший... Ну. красотища