, он - товарищ. Лучшее украшение  любой
девичьей биографии, независимо от того, вечер это один или вся жизнь,- как у
Женьки.
   Хуже было с Матвеем Мавриным. Женька - не  успела  из  больницы  выйти  -
сошлась  с  Матвеем  по-взрослому,  всерьез:  Женька   очень   любила   быть
счастливой. Всего и было, казалось: схлестнулись два темперамента  на  узкой
дорожке...
   Матвей был парень бывалый, балованный, девчата на нем так и висли, но  он
сам признавался Женьке,  что  таких,  как  она,  не  встречал.  Сколько  это
продолжалось: год, полтора? Вот и это Матвей признавал: ни с кем  из  девчат
не продолжалось так долго.
   Где они только не встречались. Матвей и Женька, у  той  же  Федосеюшкиной
сколько раз, - пока  другие  посиживают  на  лекциях.  Совсем  уже  жениться
решили, чтоб не мучиться по чужим квартирам: потом - раздумали, хватило ума.
А весной, на какой-то вечеринке, Матвей по всей форме предложение сделал.
   Кому - опять Женьке?  Ничего  подобного:  подруге  ее,  Маришке.  Маришка
обомлела - подавленная, польщенная.  Все-таки  Матвей  -  лучший  спортсмен,
парашютист-разрядник, великолепный танцор,  тугой  как  струночка.  Один  из
самых видных парней в институте. В любимую Маришкину картину  он  вписывался
превосходно: теплая детская головенка, "осторожно, не  урони",  растроганный
отец, неловкий и тихий... Не любила,  нет,  но  полюбить  -  могла.  Просила
подождать, еще подумать; Женьке  не  говорила  ни  слова.  Женька  не  могла
понять,  что  происходит.  Удивлялась:  ты  что  такая?  Мягкость  во   всех
движениях, похорошела, глаза блестят, - эй, подруга, не влюбилась ли часом?
   Маришка тогда еще училась в институте, еще только госэкзамены  готовилась
сдавать.  Сидели  с  Женькой  на  одной  из  галерей,  обвивавших   огромный
вестибюль. Сколько можно скрывать и таиться? Сказала все.
   Сказала! А потом смотрела  с  ужасом  в  презрительное  бледное  лицо,  в
котором только одно и оставалось Женькино - такое знакомое Маришке выражение
душевного  усилия,  стремление  во  что  бы  то  ни  стало  вот  сейчас,  не
когда-нибудь потом, а именно сейчас, чего бы это ни стоило,  быть  до  конца
объективной и честной. Во имя былой дружбы, так, что ли, - потому что  какая
уж тут дружба, если Маришка столько времени молчала! Дружбы - нет.
   - Ты мне верь, - говорила Женька медленно, словно взвешивая каждое слово,
словно проверяя его, достаточно ли оно  объективно  и  честно.  -  Верь!  Я.
может, потом не смогу так говорить, а сейчас говорю:  он  человек  не  очень
хороший. Ты думаешь: он тебя любит? Никого он не любит, так, блажь...
   Маришка и слушала, и не слушала - не слова Женькины были ей важны,  важно
было это закаменевшее чужое лицо. Она же  не  знала,  Маришка,  господи,  не
знала она. что это тоже не шуточки: два темперамента на узкой дорожке!..
   Потом-то оказалось, что Женька права во всем  и  не  в  одной  только  ее
оскорбленной страстности дело. Никого Матвей не любил,  не  умел  он  этого.
Уехал осенью с  другими  ребятами  на  Дальний  Восток  н,  едва  от  Москвы
отъехали, женился на какой-то девушке с биофака. Утешился быстро. Так что  -
то ли бог Маришку спас, то ли Женька - от мужской ненадежности,  от  обид  и
измен.
   И только в одном не была Женька права: продолжалась  их  дружба,  даже  и
крепче стала. Потому что не допустит  Маришка,  да  и  Женька  не  допустит,
подумавши, - чтоб какой бы то ни было парень эту дружбу разбил.
   Это вот с любовью - не получалось! Закон бутерброда: всегда падает маслом
вниз. Или ты любишь, или - тебя.  Вот  как  с  Фимой:  "Женщину  напоминаешь
одну..." Придумал какую-то женщину, чтоб романтичней! Зачем Маришке Фима?  В
любимую ее картину он не вписывался вовсе.
   Или - Олег Томашевский.  Женька  называла  Олега  "Тимоша",  иногда  -  с
улыбкой - "Тимоша-дурочка". Женька! Потому  что  и  здесь  не  обошлось  без
Женьки,  это  она  с  ним  первая  познакомилась.  Поднималась   как-то   по
институтской лестнице, медленно, со ступеньки на ступеньку,  вдруг  нагоняет
кто-то сзади, подхватывает под руку,  тянет  вверх  -  какой-то  паренек  со
второго курса. Добрались до площадки, расцепились  -  и  расхохотались.  "Ты
что?" "А ты что?"
   Ох, как Олег Томашевский умел смеяться! Белозубый, крепкий, как  горошина
в стручке, глазищи - чудо!  Это  у  других  надо  долго  вглядываться,  чтоб
понять, какого они, собственно, цвета, - здесь все и сразу видно:  огромные,
серые. Такие кутячьи, добрые, улыбающиеся всему миру глаза!..
   Женька с Тимошей первое время не  разлучались:  вместе  в  буфет,  вместе
после лекций в читальню. Вместе на концерт: Тимоша знал и понимал  музыку  и
во что бы то ни стало хотел приобщить  к  ней  тугоухую  Женьку.  Вместе  на
выставку: Тимоша и живопись понимал и любил. Вместе - в  Женькину  компанию.
Как брат с сестрой. Вот Женьке-то Тимоша и поведал свою невозможную  печаль:
трагическую, безнадежную любовь к Марише.
   Словно лампочка загоралась в Маришкиной душе, когда она думала о  Тимоше,
- совсем так, как и тогда, когда она вспоминала  свой  любимый  десятый  или
приближалась к нему. Намного ли Тимоша старше ее учеников? Мальчишка!..
   Еще бы не мальчишка. То застрадает не на шутку: "Слушай, Мариша!  Правда,
во мне очень много мещанского?.." Маришка  серьезно  соглашалась:  "Еще  бы!
Мещанин Тимоша!" То взволнуется: наука требует усидчивости и жертв, а  он  -
презренный дилетант, ничтожество, ему все интересно, везде хочется побывать.
То и вовсе: сядет, уставится в одну точку прекрасными своими глазищами, весь
- воплощение отчаяния. Не любят  его!..  Хотелось  Тимоше  пострадать  -  от
молодости, от избытка сил.
   На днях были в театре, смотрели "У врат царства" с  Качаловым  в  главной
роли. Очень хорошо. На обратном пути Тимоша дурачился, смешил Маришу.  Потом
посерьезнел. "Маришка, - сказал, - я для тебя что хочешь сделаю. Не веришь?"
- "Верю".
   Очень  она  легко  и  просто  это  сказала:  "Верю".  Тимоша   был   явно
разочарован. Но не сдавался, приспичило что-то такое  доказать.  "Ну  скажи,
что тебе сделать?" Маришка засмеялась: "Лезь на дерево".
   В центре города, с  ума  сойти!  Культурный  юноша  в  чистеньком  лыжном
костюмчике (пальто Тимоша не признавал  принципиально),  юноша,  только  что
декламировавший Уитмена и Верлена, круто останавливается, аккуратно кладет к
ногам Маришки учительский ее портфель, пересекает трамвайные пути, лезет  на
изгородь сквера, оттуда - на дерево.  Хорошо,  что  милиционера  рядом  нет.
Маришка, привалившись к стене, изнемогала от смеха.
   Если бы она могла его полюбить! Но таких, как Тимоша, не любят.  Что  это
за любовь: ни мучений, ни слез?.. Ручеек у ног.
   Вот так она жила. Смешно. Неожиданно.  В  ребячьей  дружбе.  В  Тимошиной
беспечальной любви.  Иногда  вспоминалось:  ах,  да,  несчастная  она!  Годы
уходят, как сон, - ни любви, ни счастливого материнства. Так  же,  наверное,
трагически расширяла глаза, как Тимоша. Тоже - хотелось пострадать.
   А  часы  нашей  жизни  тикали,  тикали:  счастье,  счастье!..   Отмеряли,
отбрасывали   безвозвратно:   еще   девятнадцать   месяцев   счастья,    еще
восемнадцать!..
   5. КАКОЙ-НИКАКОЙ ВОЖДИШКО
   А институт наш - опять отдавал. Начались провокации на  финской  границе.
Советское правительство предупреждало, урезонивало, хотело покончить добром,
переговоры организовывало - финны сорвали переговоры. В один прекрасный день
начали обстрел советской границы. Еще и лицемерили,  сволочи,  жаловались  в
Лигу Наций, просили "прекратить агрессию" (Советский Союз  -  и  агрессия!),
пыль в глаза пускали. Пришлось воевать.
   Опять отдавал институт. Формировались особые студенческие батальоны -  из
добровольцев, конечно. От Варьки Свиридовой все это  уже  не  зависело,  шло
через  военкоматы.  От   институтского   комсомола   одно   и   требовалось:
характеристики. А какие могут быть характеристики? Институт гордился  своими
добровольцами. Уходили лучшие лыжники: Леня Антоненков, Миша  Тупило,  Павел
Салин. Уходил Олег Томашевский с истфака. Женька Семина с отчаянием говорила
Варьке: "Хоть ты что-то сделай! Он же всех обманул, он совсем  слепой,  одна
слава  -  глазищи..."  Уходили   ребята.   Оформлялись,   ждали   дальнейших
распоряжений, ходили по институту героями.
   А институт все не иссякал. "Хорошо народ воспитываем, - думала Варька.  -
Растут патриотами." Она именно так и думала - "хорошо воспитываем" - по этой
сложившейся постепенно привычке и думать и говорить не от себя  лично  -  от
лица всего комсомола.
   Ушел  Валентин.  Уже  ушел,  один  из  первых,  пока   институтские   еще
оформлялись и ждали повесток. Вот и в Валентине она не ошиблась. Собрала его
честь честью, провожала почему-то на Окружной, ночью.  Опять,  как  недавно,
глубоко вдавившийся в платформу состав, только на этот раз ни  оркестра,  ни
песен. Одни они с Валентином на белом свете. Варька была  повыше,  покрупней
Валентина, обнимала его не как мужа, как сына. Уезжало родное.
   Валька спросил на прощанье - уже состав трогался: "Варя, ты меня любишь?"
Ничего не успела ответить толком, крикнула вслед: "Чудачок ты..."
   Работы в комитете прибавилось,  комитет  чуть  не  каждый  день  заседал.
Разбирали старшекурсников - тех, кто струсил тогда, в октябре,  не  уехал  с
другими. Майку кооптировали в комитет, она особенно  свирепствовала,  меньше
строгого выговора не признавала.. "Подумаешь, причины! -говорила  она.  -  У
других тоже были причины, - а ничего, ехали..." И все  молчали,  потому  что
помнили Майку и Мишку на платформе. И утверждали  один  строгий  выговор  за
другим. Миша Заовраженно писал своей Маечке каждый день. Да и другие писали.
Писали о том. что никому они на Дальнем Востоке, как выяснилось,  не  нужны,
никакой сногсшибательной мобилизации в  армию  там  не  было,  -  приехавших
добровольцев с трудом распихали по школам. И опять Варька про все это думала
обобщенно, даже не от лица комсомола - от лица всего  государства:  вечно  у
нас неразбериха на местах, неорганизованность, - зло берет!..
   После одного такого  комитета  Варька  и  Глеб  Масленников  вернулись  в
общежитие за полночь. Поужинать вовремя не успели, а теперь - хоть с  голоду
помирай. Варька вспомнила, что у нее пачка печенья завалялась -  Валентин  в
свое время не взял в дорогу.
   - Пойдем, - сказала Варька. - Напою тебя чаем...
   - Неудобно. Людей перебудим...
   - Кого? Забыл, что мои соседки уехали?
   Глеб  поплелся  за  ней  на  четвертый  этаж,  недоумевая   вслух,   куда
комендатура смотрит, как это к Варьке до сих пор не  подселили  никого?  Что
значит, заслуги особые...
   - Не говори.
   Показалось Варьке или нет, что он за своими шуточками вроде как  смущение
прячет? Подумаешь, дитя невинное! Сколько раз у  Варьки  ребята  со  всякими
личными делами чуть не до утра засиживались - никто никогда  ничего  дурного
не говорил!
   Но когда Глеб зашел в  ее  комнату  и  затворил  за  собой  дверь,  когда
заполнил комнату своими руками, голосом, уверенной мужицкой повадкой, тут  и
Варька почему-то смутилась. Не могла не думать, что вот они двое -  наедине.
Взялась было за чайник - идти за кипятком - Глеб ее за рукав удержал.
   - Ладно, -  сказал  он.  -  на  что  он,  твой  чай,  добро  бы  покрепче
что-нибудь. Давай так посидим, не часто приходится. Давно,  понимаешь,  хочу
тебе рассказать...
   Так и начался их разговор - такой неожиданный, такой трудный, что  они  и
печенье-то грызть забывали. Говорил в основном Глеб.  испытующе,  исподлобья
поглядывая на Варьку. Говорил, что вовсе он не из рабочих, как во  всех  его
анкетах записано, а, между  прочим,  из  крестьян.  Отец  его  был  крепким,
устойчивым таким середняком, - его и раскулачили под горячую руку...
   - Середняков не раскулачивали, - растерянно сказала Варька.
   - Дурочка ты. Вот и вождишко какой-никакой, а  самая  заурядная  дурочка.
Раскулачивали.
   - Ну, а ты?
   - А меня учительница наша, Нина Павловна, сердечная  была,  предупредила:
"Ты,  Глеб-великомученик,  домой  не  ходи,  сиди  у  меня  и  в   окно   не
высовывайся..." Легко сказать! Мать, как увозили их, на  все  село  кричала:
"Прощай, сынок, прощай, кровинушка..." Едва высидел, честно  говоря!  Сейчас
еще слышу: "Сынок, кровинушка..." Представляешь?..
   Глеб продолжал смотреть на Варьку все так же - словно не о самом  горьком
ей рассказывает, да и речь словно бы вовсе не о нем, - продолжал смотреть то
ли насмешливо, то ли испытующе. Поэтому Варька понадеялась:
   - Врешь ты все.
   - Кабы врал! Ничего я не вру. Выпустила меня Нина Павловна  на  рассвете,
дала письмо к каким-то знаковым в Орел, "поезжай, говорит, с богом,  я  тебе
сообщу, если про родных узнаю..."
   - Узнала?
   Глеб впервые отвел глаза, ответил не сразу:
   -Ты - не надо об этом. Я тебе не про них, я тебе про себя рассказываю...
   - Ну, а ты что?
   - Я в Орел и не заезжал. Поехал на Магнитку, наврал с три короба, да  там
не очень и разбирались: самая горячка, люди нужны. Я, ты  знаешь,  рукастый,
ударничал так, что жилы рвались. Все честно. Ты и документы видела: ажур...
   - Зачем ты мне это все рассказываешь? - жалобно воскликнула Варька.
   - А ты не понимаешь?
   - Нет.
   - Чтоб ты меня пожалела, родненькая...
   Ах, как он это сказал: почти издевательски! Но Варька  никакого  внимания
не обратила на его тон. Она - понимала. Как все силы организма  мобилизуются
на физической травме, устремляются  на  заживление  ее,  так  все  здоровое,
истинное, все женственное в потрясенной Варькиной душе торопливо устремилось
сейчас на сочувствие, на оправдание. Потому что именно в  оправдании  -  так
казалось понятливой Варьке, - именно в этом Глеб нуждался прежде всего.
   И еще она подумала: вот почему он такой! Вот почему  отъезд  добровольцев
на Дальний Восток  был  Глебу  не  по  душе,  "рассопливились,-  говорил,  -
энтузиазм, патриотизм! Какие-то чиновники обделались, - он, конечно, загибал
похлестче, - а вами, дураками, дыры затыкают, радуйтесь!.." Такой он.  Он  и
сейчас ничему не верит. "Финны начали войну?  Финны  против  нас  -  как  та
моська против слона. Ты карту видела когда-нибудь? Финны только об  одном  и
мечтают - о мире..." Его послушать: сами мы и начали войну. Это  надо  же!..
Понятно все: живет, живет в нем старая обида, материнского голоса забыть  не
может!..
   Не выдержала, сочувственно тронула лежащую на столе  крупную  руку.  Глеб
задержал ее пальцы:
   - Жалеешь? Подожди, это еще не вся правда, слушай! Сейчас будет вся...
   Женат он, оказывается. Ни в каких документах это не значится, но - женат.
Потому что сын  у  него  растет,  еврей,  между  прочим,  -  Федот  Глебович
Масленников. Федька. Жена - плевать, а сына он не бросит...
   - Жена - плевать?
   - Добра-то! Говорить - так до конца. - Глеб выпустил Варькину руку,  даже
легонько оттолкнул ее. - Я другую люблю. Понятно теперь?
   Сердце Варьки всполошено метнулось. Опять воскликнула -  с  отчаянием,  с
последней надеждой что-то в себе защитить, спасти:
   - Зачем ты мне все это говоришь!..
   - Не понимаешь? - Голос Глеба звучал хрипловато. - Ну да недогадливая!  Я
закурю, можно?
   - Кури.
   - Видишь, уже подобрела.  А  говоришь,  зачем  рассказываю!  Сказать  еще
что-нибудь?
   Варька молчала.
   - Я сегодня заявление подал.
   - Какое?
   - Ну какое! На финскую войну. А то сижу, понимаешь...
   Варька не выдержала, вскочила. Только этого ей не хватало! Отвернулась  к
стенке. За что он ее мучит? Все люди, ну все вокруг  люди,  -  одна  она  не
человек, да?
   Что-то происходило за ее спиной. Варька напряженно, всей  кожей  слушала.
Стул двинул. Приблизился. Встал. Плотно охватил напряженные Варькины плечи.
   - Любишь, да? Ну. не скрывайся, скажи, я давно замечаю. Любишь? Маленькая
моя...
   Незнакомое  доселе  чувство  охватило  Варьку.  Она,  плечистая,  сильная
Варька, привыкшая все на свете брать на себя, за  все  и  за  всех  отвечать
единолично, она - "маленькая"? Это ей - "воробушек", ей - "вождишко"?
   Среди  ночи  Варька  проснулась  -  сразу,  словно  кто-то  ее   толкнул:
приснилось все? Ничего не приснилось. Все с нею. Вот  он,  рядом,  на  одной
подушке, тяжелая рука лежит поперек Варькиной груди. Все, что было, -  было.
И теперь уже навсегда с нею останется, что бы там ни случилось.
   Было, было - все, о чем она, стыдно сказать, мечтала. "Ты -  замужняя?  -
радостно изумлялся Глеб. - Ты - девочка нетронутая..." Какой она "вождишко",
господи, она просто баба, ей бельишко его стирать, детей его нянчить...
   И тут ее сбросило  с  кровати  внезапное:  Валентин!  Предала.  Обманула.
Человека, уехавшего на войну под  пули.  Не  виновата  она!  Виновата  -  не
виновата. Кто же виноват, если Валентин - всего только  Валентин,  а  бывает
такое, о чем Варька и понятия не имела. О чем - ни словами, ни в песне...
   - Ты где там, эй! - сонным голосом позвал Глеб -  Замерзнешь,  босенький!
Иди сюда...
   И Варька, прикрывая лицо рукой, тихо, пристыженно поплелась обратно,  уже
ликуя, уже приникая мысленно - не оторваться, не разомкнуть.
   ...А заявления Глеб никакого не подал, оказывается. Приврал маленько. Это
он сам признался: "Маленько приврал, чтоб вернее досталась..."
   6. НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА
   ...Польша после Версальского договора никогда больше  не  воспрянет.  Это
гарантируют два  величайших  в  мире  государства.  Европейские  государства
должны быть благодарны России и Германии за то, что  они  готовы  превратить
этот очаг беспокойства в зону мирного развития...
   (Из речи Гитлера в рейхстаге 6.X. 1939 г.)
   Ох, какие были в эту пору газеты! Читать - не поверишь. Мы  печатали  эту
речь Гитлера без всяких комментариев. "Роли, как видите, меняются, - говорил
Молотов на внеочередной сессии Верховного  Совета  в  ноябре  1939  года.  -
Германия стремится к миру, а Англия и Франция развязывают войну, прикрываясь
идеологическим лозунгом "борьбы с гитлеризмом"..."
   Роли менялись.  В  наших  газетах  замелькали  заголовки:  "Антисоветская
кампания в Финляндии", "Разгул антисоветской кампании в Финляндии", "Финская
военщина распоясалась".  Под  этими  заголовками  -  "Разгул  антисоветской,
кампании"  -  финны  заверяли,   что   "советские   предложения   продолжают
изучаться", что "выход должен быть найден", что "Финляндия спокойно выжидает
развития событий". 28 ноября в наших газетах было напечатано  крупно,  через
всю страницу: "Наглая провокация финляндской  военщины  вызвала  гнев  всего
советского народа".
   Какая провокация? В чем она заключалась?  Об  этом  не  было  сказано  ни
слова. "Войска ЛВО в  течение  1.XII  продолжали  движение  вперед".  Почему
"движение вперед", когда же мы перешли границу?
   Ощущение было странное:  словно  это  ты  сам  не  успеваешь  следить  за
газетами,  что-то   пропускаешь,   и   именно   тогда   пропускаешь,   когда
непростительно что бы то ни было  пропустить.  В  Териоках  было  образовано
новое, "воистину демократические" правительство Финляндии. Мы узнали об этом
совершенно случайно, и только радиоперехват  (в  газетах  это  оговаривалось
тщательно: радиоперехват! Перевод с финского!) - только  этот  радиоперехват
позволил нам опубликовать Декларацию этого нового правительства, декларацию,
ратовавшую за традиционную дружбу  с  Советским  Союзом.  Было  это  второго
декабря. А третьего декабря мы уже подписывали с этим  новым  правительством
Финляндии договор о  дружбе  и  взаимопомощи;  на  фотографии,  сделанной  в
Кремле, изображен был Молотов, подписывающий решающий исторический документ,
рядом с ним Сталин. Ворошилов, Жданов  и  затертый  ими,  словно  молчаливый
заложник, маленький  Куусинен;  новое,  демократическое  правительство  было
представлено  только  им.  Именно  к  Куусинену  адресовали  мы   взявшегося
посредничать шведа: все переговоры  должны  были  вестись  отныне  только  с
законным правительством  Финляндии!