но: жадный интерес к жизни гнал  его  из
одного дня в другой, не позволяя ни на чем остановиться; ни одно занятие  не
поглощало  его  целиком,   каждое   следующее   мгновение   завладевало   им
безраздельно. И все, что происходило в классе, и то,  что  его  не  касалось
вовсе, - ко всему этому он имел самое непосредственное отношение.
   Какое дело было ему, казалось бы, до Ишкиного романа! Но Володьку  заело;
умнейший парень, а ходит бог знает с кем. Что такое Надька Драченова? Волосы
и ножки - в восьмом классе этого вроде бы маловато.
   Против Володькиного ожидания, Игорь Остоженский  на  эти  рассуждения  не
рассердился вовсе.
   - А с кем прикажешь ходить? - с готовностью откликнулся  он.  -  Девчонки
наши, сам видишь...
   Сногсшибательных  девчонок  в  классе   действительно   не   было.   Были
хорошенькие, как Миля, были привлекательные и что-то  уже  понимающие,  что,
конечно, не могло не заинтересовать,  были  неглупые,  вроде  Женьки,  -  но
сногсшибательных, то есть таких, которые бы все это совместили, -  таких  не
было.
   Известный интерес представляли, конечно, и эти, - так  сказать,  материал
живой действительности, опытное поле для наблюдений. Интересно,  как  каждая
начинает стараться, стоит  на  нее  внимание  обратить,  -  строить  глазки,
смеяться... И каждая немедленно свыкается с твоим вниманием - каждая! - даже
самая, казалось бы, неизбалованная:  начинает  небрежничать,  распоряжаться,
обращаться как  со  своей  неделимой  собственностью.  Володька  отступался,
посмеиваясь. Как в детской песенке поется: "Я не ваш, я ушел..." Вот именно.
Среди множества возможностей, которыми волновала жизнь, едва  ли  не  первой
была вот эта: близость, доступность любви, постоянное ее  предчувствие.  Так
волнует приезжего человека солоноватый запах на улицах  приморского  города:
оно где-то здесь, рядом, за поворотом, - море!..
   Володька был большой, мешковатый, двигался неуверенно, косо  ставя  ноги,
стыдливо нес по земле этот свой пушок на  румяных  щеках,  круто  вырезанные
мясистые ноздри, крупные, яркие губы - все признаки  сильного,  чувственного
темперамента. Когда он  брал  руки  девочек  в  свою  теплую,  незамерзающую
лапищу, девочки затихали, смирялись: каждая рядом  с  ним  чувствовала  себя
беззащитной и хрупкой, - что для женщины может быть приятнее?  Он  мог  быть
невозмутимым, спокойным - именно это шло ему как нельзя больше, - а  он  все
суетился, все боялся что-то такое  упустить.  И  девочки  смеялись  над  его
переменчивостью, откровенно злились. И больше всех, откровеннее всех злилась
Женька Семина, - может быть, потому, что с нею Володьке было интереснее, чем
с кем-нибудь другим.
   Это были лучшие их часы, когда  они  вчетвером  оставались  в  опустевшей
школе над своей стенгазетой  -  еще  Леня  Московкин  и  Валя  Величко.  Все
говорили, что такой дружной,  сработавшейся  редколлегии  не  знала  история
школы.
   Какая-то совсем особая близость: мирок, очерченный размерами  ватманского
листа, разговор вполголоса, братские касания локтем, плечами.  Быстроглазая,
хорошенькая, вся в набегающих ямочках, Валя Величко, быстро высеивая  из-под
руки безукоризненные буковки  -  шрифистом  Валя  была  блестящим,  -  вдруг
начинала переиначивать каждое  Володькино  слово,  многозначительно  мычать,
хихикать, безответно подмигивать Женьке;  Володька,  польщенный,  чувствовал
себя в такие минуты просто гением двусмысленности - он и сам не понимал, как
это все и когда у него получилось. Но Женька,  к  двусмысленности  вовсе  не
расположенная, его привлекала больше. Женька в  своем  неизменном  клетчатом
платьишке, стянутом  у  горла  английской  булавкой,  с  волосами,  небрежно
заложенными  за  ухо,  была  рядом  с  Валей  сама   бесхитростность,   сама
непосредственная простота. Даже беззлобная ехидца ее была  кстати.  Володька
надолго  склонялся  над  нею,  начинал,  по  выражению  Вали,  что-то  такое
"мурлыкать", - Валя тут же откладывала перо, смеясь восклицала:
   - Ленчик, пошли!..
   Такова  была  мстительная  Валькина  манера:  вдруг  вскочить  в   первый
проходивший трамвай - уже по дороге домой, на трамвайной остановке, -сделать
оттуда ручкой:
   - Ленчик!..
   Ленчик, тряхнув челкой, браво  устремлялся  за  нею.  Володька  и  Женька
внезапно оставались одни, переглядывались, высокомерно пожимая плечами:  тем
лучше, пожалуйста!..
   Вот когда начинался настоящий разговор! Они чаще всего  и  в  трамвай  не
садились, шли пешком. В двадцатый, в двадцать первый раз - все то же, что  и
каждый день: вот Ишка, Миля, Валя, Флоренция...
   Володька въедливыми своими глазами видел больше, чем Женька, суждения его
были как-то  неожиданней.  Что  Клавдия  Васильевна,  например,  дипломат  и
политик и каждого из ребят готова защищать от  чего  угодно  и  как  угодно.
Женька об этом попросту не задумывалась, в ее представлении слова "дипломат"
и "политик" были равнозначны грубой брани,  и  она  заступалась  за  Клавдию
Васильевну, как могла. Говорили о том, что первым из  ребят  женится,  между
прочим,  Игорь.  "Это  на  Надьке-то?"  -  протестовала   Женька.   Володька
посмеивался. Что вот Бориса Панченкова убрали из школы, так еще хорошо,  что
в комсомоле уцелел, еще повезло, считай, - Володька  так  полагал.  Володька
Панченкова почти и не знал, это Женька знала, - поэтому Женька во всем,  что
произошло с  Борисом,  видела  -  ну  глупость,  глупость  -  слова  другого
подобрать не могла. А Володька возражал: время сейчас такое, тем, кто  живет
распояской, - таким хана. "А мы с тобой не живем  распояской?"  -  враждебно
спрашивала Женька: в ее глазах  не  было  ничего  естественней  и  милее  их
каждодневного бытия. "А до нас с тобой дело не дошло,  -  уклончиво  отвечал
Володька. - Еще, гляди, выучимся..." Ну это он просто  так  говорил!  Ничему
подобному Женька, между прочим, и не собиралась учиться, - это она на всякий
случай сообщала, чтоб Володька знал...
   И хорошо. Все, казалось бы, было хорошо  в  этих  их  прогулках,  в  этом
общении. Хорошо, пока  Женьке  не  приходило  вдруг  в  голову,  что  она  -
неотразимая цаца, а Володька рядом с нею - ее покорный,  влюбленный  вассал.
Как бы не так, вассал он! Все та же песенка, вкрадчивая и насмешливая,  тихо
вздрагивала в Володькиной душе:  "Я  не  ваш,  я  ушел..."  Даже  интересно:
неужели все девчонки, даже неглупые, такие вот беспросветные дуры?..
   10. МИРОВЫЕ СОБЫТИЯ
   Теперешним  школьникам,  наверное,  странно  было  бы  на  нас  смотреть:
здоровые  ребята  по  пятнадцать-шестнадцать  лет,  а  ходили   привычно   в
пионерских галстуках, объединялись  в  звенья,  в  отряд,  вместе  с  другим
отрядом, заводским, - в пионерскую базу. С нами явно не знали, что делать: в
комсомол переводить - там, как известно, строжайший социальный отбор; просто
распустить - жалко, не для того воспитывали. Называли нас "пионеры  старшего
возраста", даже сборы такие были или, например,  районные  вечера  -  "вечер
пионеров старшего возраста".
   Нас это все не заботило нимало: пионеры так пионеры,  не  все  ли  равно?
Жили, как единственно привыкли: вместе. Делали то, что Ишка, или  Соня,  или
Митька скажет, или что самим нам в голову придет, никто нас не заставлял, не
организовывал. Соберемся вместе,  а  то  ли  сбор  это,  то  ли  просто  так
собрались - не разберешь.  При  хорошем  отчете  могло  сойти  за  сбор,  за
мероприятие, так сказать, - только не делал никто никаких отчетов.
   Вот так сидели однажды в школе Маришка,  и  Женька,  и  Володя  Гайкович,
который ждал Женьку, и Костя Филиппов, который  никого  не  ждал,  а  просто
сидел, готовый ко всяким разговорам - готовность эта так и светилась на  его
лице. Все ребята разошлись, а  они  четверо  сидели.  Ничего  особенного  не
делали: играли "на американочку" в шашки, разговаривали о Шекспире, которого
проходили в то время, спорили - мог ли простой актер  написать  "Гамлета"  и
"Короля Лира", не вернее ли предположить, что  это  все-таки  граф  Рэтленд?
Спорила, в основном Женька, демонстрировала свой просвещенный демократизм, а
Костя, косясь на Маришку, мягко улыбался и возражал:
   - Дурная ты, Женька! Ну какой кругозор мог тогда быть у простого актера -
шестнадцатый век!...
   Вот в разгар этого ученого спора и появилась в классе Соня Меерсон.
   - Ребята, - сказала она, - вот хорошо, что вы здесь! Пошли  в  кабинет  к
Клавдюше.
   -- А зачем? - спрашивают ребята. Больше для формы спрашивают, потому  что
уже идут. - Чего мы там невидали?
   -  Плахов  пришел,  -  объясняет  Соня.  -   Разоряется,   говорит,   что
общественная работа не на высоте...
   Опять этот Плахов! Вечно заводская ячейка не дает нам житья, все ей надо.
   - А, пришли! - говорит Плахов и откидывается в Клавдюшином кресле. -  Что
ж, рассказывайте, как дошли до жизни такой...
   До  какой  такой  особенной  жизни?  Ребята  недоуменно  переглядываются.
Клавдии Васильевны в кабинете нет, сидят Соня,  Митька,  Игорь  Остоженский,
другие комсомольцы. Сидят ребята помладше. То ли фракция, то ли совет отряда
- не разберешь: вернее всего, и то и другое вместе.
   - Не придуривайтесь, - продолжает Плахов. - Саботажники вы,  вот  кто.  С
пионерской линейки кто ушел - вы? Почему ушли?..
   Ах, вот в чем дело! Почему ушли? Просто так,  побузить  захотелось.  Весь
класс ушел, оба звена. Потому что Бориса Панченкова от нас забрали, а мы  на
нового вожатого, Васю Кузовлева, первое время и смотреть не хотели. Да когда
это было - месяц назад! - мы с тех пор помирились с Кузовлевым!..
   - Здоровые выросли, а сознания ни на грош, - даже и не  сердится,  а  вот
просто так говорит Плахов. - В отряде не работаете. Кузовлев, работают они у
тебя?
   - Как сказать, - нерешительно отвечает  Кузовлев:  он  в  работу  старших
звеньев не очень вникает, ему бы с  младшими  управиться.  -Попросишь  -  не
откажут. Да они ничего ребята, активные...
   - А я бы не так, я бы о каждом персонально вопрос решал, - говорит Плахов
и недобро прищуривается. -  Я  бы  разобрался,  откуда  они  идут  в  отряд,
настроения эти.
   - Так что ты хочешь, Виктор? - недоумевает Соня.  -  Ты  приказал:  давай
сюда всех, кого найдешь, - я и привела...
   - А я тебе  ничего  не  приказывал,  -  отвечает  Плахов  все  с  той  же
прищуркой. - Выбирай, между прочим,  выражения.  Привела  -  и  хорошо,  что
привела, подождут за дверью. Веди, веди собрание, приучайся. Вы тут  у  себя
хозяева, - я, что ли?..
   - Ребята, - говорит Соня и смотрит умоляюще, -  вы  постойте  за  дверью,
хорошо? А ты, Гайкович, останься.
   - Почему - он? - сразу же настораживается Плахов.
   - А кто же?
   - Ну ладно, ладно.
   Женька, Костя и Маришка вышли. Маришка тут же приникла к дверям.
   - Опять социальное происхождение! - испуганно  зашептала  она.  -  Плахов
говорит: гнать надо из пионеров за саботаж.
   - Да какой саботаж! - возмутилась Женька.
   - Спрашивают, сколько газет выпустили.
   - Много.
   - И Володька говорит: много. Он говорит: двенадцать штук.
   - Хватил! Или сколько?..
   - Что думает делать после школы?
   - Ничего он не думает.
   - Думает. Он говорит: отдать все силы...
   - Трепло! Ничего он такого не думает. Я знаю.
   Дверь распахнулась. Вылетел Володька, капельки пота блестели  у  него  на
верхней губе. Испуганно кивнул Женьке:
   - Тебя.
   - А тебе что сделали?
   - Выговор вынесли.
   - За что - за то, что ты в шашки остался играть? Почему тебе одному?
   - Женя, иди, - позвала из-за двери Соня.
   На Женьку сразу накинулись:
   - Социальное происхождение? И не ври, главное. - Последнее сказал  Плахов
- и опять без всяких личных чувств, а вот просто так сказал.
   Женька обиделась:
   - Я никогда не вру.
   - Она правда не врет, - заступилась Соня.
   Сколько раз Женька свое социальное происхождение  рассказывала!  Тому  же
Плахову - третий, что ли, раз:  мать  -  служащая,  отец  -  тоже  служащий,
преподаватель...
   - Коммунисты?
   - Нет.
   - Почему?
   А Женька откуда знала, почему они не коммунисты? Потому что. Примерно так
она и ответила.
   Плахов рассердился:
   - Знаешь, что за саботаж бывает? Выгоним из организации в два счета...
   - Выгоняйте.
   - И выгоним.
   - Выгоняйте. Саботаж! Я и  не  знаю,  какой  такой  саботаж.  Как  раньше
работала, так и работаю, в самом-то деле.
   - Разговорчивая больно.
   - Вовсе нет.
   - Бузотерка она, - сказал Вася Кузовлев.
   - Вася - удивилась Женька. - Вася, ты же нас не знаешь совсем.  Просто  я
вожусь много. А что - нельзя возиться? Мне  даже  странно,  что  так  вопрос
ставится -  "быть  или  не  быть?".  -  Это  Женька  очень  кстати  Шекспира
вспомнила.
   И Соня Шекспира вспомнила. Соня очень нехорошо улыбнулась: вспомнила, что
ребята зовут ее "Полонием". Полоний и есть -  молчит!..  Уж  Соня-то  знает,
какая Женька пионерка!..
   - Можно, я скажу? - поднял руку Остоженский.- Семину, конечно,  исключать
нельзя.
   - Ну, дай, дай нам ее характеристику. - согласился Плахов. - Меерсон,  ты
все-таки веди собрание.
   - Говори, Игорь.
   - Нельзя ее исключать. Прежде всего - Женя хороший человек...
   Ребята смущенно засмеялись. Игорь  молодец  был,  никаких  этих  слов  не
боялся, - "хороший человек"!..
   - Закидаемся - таких исключать. Она активная.
   - Не в ту сторону, - тихо отозвалась Соня.
   - Ты что говоришь?
   - Ничего, я так.
   - Ни от какой работы никогда не отказывается.
   - Так что ты предлагаешь? - это опять Плахов. - Учти: активная, - значит,
и спрос больше...
   - Выговор, как и Гайковичу.
   - Мало. Если  активная  -  мало.  Правильно  тут  Меерсон,  принципиально
выступила: активная - не в ту сторону... Вы  мне  эту  обезличку-уравниловку
бросьте...
   - Предлагаю строгий выговор, - сказала Соня. - Гайкович - новый  человек,
а Женю мы давно знаем - с самой нулевки.
   - С предупреждением, - подсказал Плахов. -  Надо  ее  предупредить,  чтоб
работала.
   - Надо.
   - Голосуй: кто за строгий выговор с предупреждением...
   - Кто за строгий выговор с предупреждением? - дисциплинированно повторила
Соня.
   Проголосовали. Не сразу и не слишком охотно, но подняли руку все.  Женька
посмотрела на товарищей долгим взглядом, где и недоумение было, и  обида,  и
вызов даже, - потом спросила:
   - А за что? За то, что я в шашки осталась играть? Ребята, правда.
   - Ничего  не  понимает,  -  удовлетворенно  сказал  Плахов.  -  Правильно
проголосовали.
   Женька вышла.
   - Виктор, - сказала Соня, - может, не стоит Вяземскую  звать?  Она  очень
хорошая девочка, ни при чем она...
   - Что значит "ни при чем"? Вынесем выговор, будет работать...
   - Работает она!..
   Пришлось звать и Маришку. Маришка стояла, опустив ресницы, с видом  такой
неизбывной вины, такой обреченности, что Плахов заметно смягчился.
   - Ну, обрисуй нам свое социальное положение, - примирительно сказал он. -
В общих чертах, так сказать.
   - Служащая. То есть это папа служащий.
   - А мать?
   - Мама - дома.
   - Ясно. Как же ты, Мариночка, дошла до этого - балуешься, не работаешь?..
   Маришка молчала.
   - Учишься - как?
   - Так себе.
   - Очень нехорошо, - Плахов как-то заскучал даже. - Скажешь что-нибудь?
   - А что сказать?
   - Все  понятно.  Предлагаю  выговор,  что  долго  тянуть!  Меерсон,  веди
собрание...
   - А за что ей выговор?
   - Ну, я не понимаю вас!..
   Это уж Соня зря вступилась. Маришку она любила и дралась  за  нее,  можно
сказать, как лев. Но собравшимся было ясно одно: если уж Гайковичу  выговор,
а Семиной вовсе - строгий выговор  ни  за  что,  -  ясно,  что  и  Вяземской
выговора не избежать, несправедливо иначе.
   - Следующий! - возгласил Плахов, и Игорь, который не очень уже  и  слушал
все, что касалось Маришки, - Игорь почувствовал,  что  больше  всего  сейчас
хотел бы оказаться за тридевять земель от этого места. Не хотел он  во  всем
этом участвовать! Вошел Костя.
   - Филиппов? - сразу же переспросил его Плахов: Костю он видел впервые.  -
Булки, я слышал, филипповские были, калачи. К тебе это имеет отношение?
   Костя нагнул голову.
   - Костя, скажи, - испуганно прошептала Соня: сроду она не  слышала  ни  о
каких булках.
   И ребята насторожились: ни о каких филипповских  булках  они  никогда  не
слышали.
   - Деда твоего торговля? Отца?
   Костя молчал.
   - Ты с отцом живешь?
   - С теткой.
   - А тетка - кто?
   - Рабочая.
   - Ясно. Ты почему не сказал, что отец у тебя - тот самый Филиппов?
   - Это - не тот.
   - А какой же?
   - Это родственник. Дальний.
   - А отец что делал? - Костя молчал. - Торговал? Ну, торговал?
   - Ерундой какой-то. На Сухаревке.
   - Теперь "ерундой"! Торговал отец?
   - Торговал.
   - А ты сказал об этом, когда в славные пионерские ряды вступал? Сказал?
   - Я с теткой жил.
   - Все равно! Взгляды у тебя не теткины, врешь...
   Ишка не выдержал:
   - У него советские взгляды!
   - Ну, скажи, скажи что-нибудь. Скажи, какой он человек - плохой, хороший?
Вы, я смотрю, специалисты тут..  Советские  взгляды!..  Совсем  бдительность
потеряли - словно не в Советской стране живете. Что молчите?
   - А что говорить?
   - Проморгали? Классового врага в своих рядах проморгали?
   - Он товарищ хороший, -  робко  напомнила  Соня.-  Мы  бы  по  математике
пропали без него, это он нас тянет...
   - Замаскировался, понятно.
   - Но он действительно хороший товарищ, - это Игорь сказал. - Мы его много
лет знаем, никакой он не враг...
   Все это Игорь говорил не очень охотно. Потому что чувствовал: в  руках  у
Плахова козырь и против этого козыря не сделаешь ничего. Такая игра.  Плахов
эту игру знает, да и Игорь знает тоже. Бесполезно, тому же Косте  напортишь,
сделаешь всю эту историю значительней, крупнее.
   - Ладно, - прибавил он. - Все ясно. Голосуйте.
   Он и не поднимая глаз  видел:  все  смотрят  на  него  сейчас  испуганно,
удивленно. Надеялись на него! Ничего не объяснишь никому, такое дело.
   - Только я воздержусь, - предупредил он. Может, только для того и  сказал
это, чтобы другим легче стало. - Воздержусь я. Это и  ребята  скажут:  мы  с
Филипповым - друзья.
   Плахов изо всех сил хлопнул кулаком по столу:
   - Да вы что тут, с ума, что ли, сошли? Друзья!.. Что тебе дороже - дружба
или комсомольский билет?.. Люди от отцов, понимаешь, отрекаются.
   - А при чем здесь мой комсомольский билет? - холодно осведомился Игорь. -
Знаешь, Виктор, ты тоже...
   Плахов промолчал. "Выдержка, выдержка, - подумал он. - Молодые еще, такое
дело..." Примирительно буркнул:
   -Ладно, моя недоработка. Меерсон, веди собрание, заснула?
   - Есть предложение - исключить Филиппова, - сказала Соня.
   - А за что? - Виктор, как мог,  продолжал  взывать  к  их  неоперившемуся
сознанию.
   - За сокрытие социального происхождения - так?
   - Так. Ты уж по всей  форме  говори:  за  злостное  сокрытие  социального
происхождения из славных пионерских рядов...
   Соня промолчала. Потом сказала принужденно:
   - Голосую. Кто за то, чтоб исключить Филиппова? Флоренция, голосуешь?
   Флорентинов медленно поднял руку: если уж Гайковичу и Вяземской  выговор,
если Семиной строгий выговор ни за что ни про что...
   - Ленчик, ты? Иша, ты голосуешь?
   - Воздерживаюсь.
   - Один воздержался. Единогласно. Можешь идти, Филиппов.
   Костя, побледнев, стал срывать с себя пионерский галстук. Никто  на  него
не смотрел, один Плахов. Плахов сказал задумчиво:
   -  Будем  сейчас  о  бдительности  говорить.  Моя,   моя   недоработочка,
признаюсь...
   - До свиданья, - ненужно сказал Костя.
   11. В КОРАБЕЛЬНОМ ТРЮМЕ
   Конечно, ворота были уже закрыты. С тех пор как в помещении бывшей  биржи
открылась пошивочная фабрика,  ход  через  Ермаковскую  был  закрыт,  ходить
приходилось через дом тридцать восемь, а дворник тридцать  восьмого  жил  по
какому-то своему, не слишком понятному графику. Женька вскарабкалась на кучу
плотного, невывезенного снега, оттуда на забор, пот