чка и она! Словно не ее, а себя в  который  раз  убеждала!..
Что все же делать с детьми, - не сама ли она воспитывала их  такими.  Та  же
Семина: умна и легкомысленна одновременно, добра - и самолюбива, некрасива -
и бесхитростно кокетлива, счастлива даже тогда, когда искренно считает  себя
несчастной, - счастлива этой душевной переполненностью, этой растворенностью
в каждом дне. Если бы воспитатель  мог  не  заглядывать  вперед!  Или  Игорь
Остоженский. Откуда в этом мальчике эта умудренность,  эта  широкая,  не  по
возрасту, терпимость, - не школа ли это все воспитала? Жизнь только и  ждет,
чтобы нанести удар побольней, подстерегает нашу привязчивость и  терпимость,
это упрямое стремление, несмотря ни  на  что,  остаться  собою.  Что  должен
делать воспитатель? Встать на пороге школы, раскинуть руки: здесь - все мое,
здесь я люблю и владею... Руки Клавдии Васильевны опускались смиренно.
   В школу зачастил Плахов. Бережно лелеял первых  школьных  комсомольцев  -
это было его достояние. Клавдия Васильевна должна была понять: это первые ее
советчики и друзья, ребята, удостоенные особого доверия. Митя Мытищин.  Соня
Меерсон, тот же Игорь Остоженский, Флорентинов и Московкин -  совсем  чужие.
Гордеев, тоже новенький из седьмой группы.
   Клавдия Васильевна надолго запомнила первое в этом учебном году заседание
комсомольской фракции. Шла по  коридору,  властно  распахнула  дверь  -  как
всегда  раскрывала  школьные  двери.  Ребята  обернулись  к  ней  с   легким
замешательством, оживленный разговор оборвался.
   - Я могу присутствовать? - даже не попросила, а вот просто  так  спросила
она, не придавая этому вопросу ни малейшего значения.
   Лучшие ее друзья-советчики переглянулись. Плахов  -  она  и  не  заметила
Плахова! - взглянул на нее светло и просто.
   - Вы - член партии? - спросил он.  Плахов  прекрасно  знал,  что  Клавдия
Васильевна - не член партии. - Тогда - извините.
   Что-то веселое, даже издевательское промелькнуло в вежливых лицах  ребят:
кто из нас - в пятнадцать-то лет! - не радовался посрамлению  авторитетов...
Соня Меерсон поспешно сказала:
   - Мы позовем, если что-нибудь важное, вы не волнуйтесь.
   "И не думаю волноваться! - мысленно воскликнула она. - Не думаю".
   Шла по коридору, торопливо уговаривала себя: "Старая дура!  Именно  этого
ты всегда хотела - самостоятельности!..." Легче не  становилось.  Она  и  не
предполагала, что существование  фракции  будет  стоить  ей  таких  душевных
усилий. Фракция заседала бесконечно - иногда два, иногда три раза в  неделю,
каждый раз при закрытых дверях. Иногда Клавдии Васильевне  сообщали  решения
фракции: какие-то пустяки, ученические дела, - все это они могли бы решать и
не так келейно. Оценка учительской работы - уж в учительской-то работе, она,
Клавдия Васильевна, кое-что понимала! Никакой необходимости не было  в  этом
бесконечном сидении за закрытыми дверьми, но - так,  во  всяком  случае,  ей
иногда казалось - именно в этом сидении и заключался весь смысл.  Тревога!..
Что можно воспитать таким образом: сознание  своей  исключительности,  своей
непогрешимости? То, что в партийной жизни носит недвусмысленное наименование
"комчванства"?.. Неужели заводская ячейка может ставить перед собой подобную
цель?.. Новенькие - бог с ними, но на том, что Клавдия Васильевна  дала  так
называемым "старым", нужно - так  ей  тоже  иногда,  в  приступе  малодушия,
казалось, - нужно, видимо, поставить крест. Смирение, смирение!..  Это  все,
конечно,  Плахов,  его  неумное  вмешательство,  -  никто  и  не  собирается
воспитывать ребят в духе сектантского самодовольства. Смирение!..  Ее  детям
предстоит жить не только с Плаховыми -  но  и  с  Плаховыми  тоже!  -  пусть
заранее приучаются во всем разбираться.
   А  душевная  работа  -  что  там  прикажешь  сердцу!  -  душевная  работа
продолжалась: смирение так напоминало  подчас  уязвленную  гордыню!  Поэтому
Клавдия Васильевна невольно вспыхнула, когда на пороге ее кабинета появилась
однажды Соня Меерсон и спросила:
   - Клавдия Васильевна, вы свободны сейчас? Очень просим вас зайти.
   Клавдия Васильевна любила  Соню:  у  девочки  прекрасно  развито  чувство
ответственности. Сверстники не понимают этого, они пристрастны и беспощадны,
даже мягкий, стелющийся Сонин голос их раздражает. Вот и Соне  будет  житься
непросто!
   Шла по коридору - строгая, неторопливая, как  всегда.  Невольно  отметила
при входе: Плахова нет. А не все ли ей равно, в сущности, - есть он, нет ли?
Не много ли чести?
   - Ну, что тут у вас случилось? Вот и все.  Сидит  она,  сидят  спокойные,
вежливые, воспитанные ребята. Все могло бы быть хорошо - если бы не  Плахов!
Председательствует Мытищин -  тоже  неплохо,  с  достоинством:  Мытищин  это
умеет. Предоставляет слово Остоженскому.
   Ага, вот оно что: химия! С самого начала не лежала у  нее  душа  к  этому
ассирийцу с окладистой бородой - именно  так  выглядел  новый  химик,  -  не
лежала душа, но и другого взять было негде.
   - Выйдем - без химии, -  говорил  Игорь.  -  Какие  из  нас  специалисты?
Таблицы Менделеева в глаза не видали...
   - Как не видали?
   - Так. Не видали, и все. Он ее сам, наверное, не знает.
   Хорошее дело! Вечно она доверяет учителям,  боится  оскорбить  чрезмерным
контролем.
   - Это же и есть вредительство! - округляет глаза Флорентинов. - Недаром в
газетах пишут...
   - Вредительство, да... - подобные вещи Мытищин умеет говорить удивительно
веско. - Стишки читает, треплется, а пятилетке, между прочим,  кадры  нужны.
Зачем-нибудь нас учат!..
   Все логично. И ребята по-своему правы, и сигнал дали вовремя, и  то,  что
они  во  всем  готовы  видеть  вредительство,   -   исторически   оправдано:
вредительство повсеместно. Очень легко найти с ними общий язык,  очень!  Вот
что значит нет Плахова!.. Сидит заведующая школой, сидят комсомольцы, решают
вместе насущнейший для школы вопрос. Вот так бы всегда. Очень  своевременно,
очень по-деловому решают.
   Что-то в этом роде, видимо, и ребята почувствовали: вот  так  бы  всегда!
Мытищин вдруг сказал - очень доверительно, как своему, в общем-то, человеку:
   - Клавдия Васильевна, мы тут говорили в прошлый раз.  Основная  опасность
на текущий момент - справа, правый уклон. Виктор все сомневался...
   - Плахов?
   - Да. Он говорил: учителя только обрадуются, смотрите, - учеба,  дескать,
выше всего, остальное побоку: общественная работа, все...
   Ребята смотрели на заведующую выжидательно, очень серьезно.
   -Я понимаю.
   - Мы вас просим: помогите нам, посмотрите за этим.
   Так и сказал: помогите нам. Смирение!.. Она им поможет. И они помогут ей.
Они ведь не знают  того,  что  школа  в  этом  направлении  накопила  немало
традиций. А какую борьбу приходилось  вести  заведующей  с  так  называемыми
"урокодавцами", чужими  школе  людьми,  -  об  этом  ребята  догадываются?..
Сколько их перекатилось через школу и навсегда исчезло!  С  комсомольцами-то
она может говорить  откровенно:  даже  Евгений  Львович,  отличный  педагог,
внушает ей в этом отношении известную тревогу. Но - мастер,  не  правда  ли?
Мастер!.. Комсомольцы и не представляют, какая огромная  -  в  свете  нового
Постановления - требуется работа с учителями...
   - Вместе-то мы добьемся многого, я не сомневаюсь...
   Ребята слушают терпеливо: интересно  же!  Многого  они  действительно  не
представляли. Митька первый спохватывается, обаятельно улыбается обметанным,
чувственным ртом:
   - Клавдия Васильевна, вы извините...
   Она не сразу понимает, в чем,  собственно,  дело:  комсомольцы  вынуждены
перейти к  следующему  вопросу,  присутствие  беспартийных  нежелательно,  в
общем-то.
   6. ФРАКЦИЯ
   - Что вы там секретничали, Игорь? Заседали, помню, заседали...
   - Дурочка, знаешь, как интересно было!..
   Еще  бы  не  интересно!  Облекли  бог  знает  каким  доверием  -  это   в
пятнадцать-то лет! - авторитет ты над авторитетами, власть над властью; сама
Клавдия Васильевна ищет к  тебе  подход  и  найти  не  может.  Игорь  как  в
увлекательную игру играл; всерьез всего этого не принимал и принимать не мог
- так, потешался. Обсуждать работу того же Евгения Львовича, -  да  все  они
Евгению Львовичу в подметки не  годятся!  С  кем  обсуждать:  с  Митрием,  с
Сонькой Меерсон, с Ленчиком Московкиным?  Смех!..  Игорь  и  серьезничал,  и
втайне веселился. Он любил пожить со вкусом: жизнь обязана была  повернуться
перед ним всеми своими гранями - и этою тоже.
   Но игра игрою, а подлость - подлостью. Ни в какой подлости Игорь не хотел
принимать участия. И когда  Митька  Мытищин  сказал  однажды:  "Считаю,  что
вопрос о Панченкове надо поставить со всей остротой", - Игорь  насторожился.
Сукин сын Митька, что он такое раскопал про Бориса? Игорь не сомневался, что
"раскопать" можно что угодно и про  кого  угодно.  Поэтому  он  покраснел  и
спросил насмешливо:
   - Постарался, эй?
   Митька насмешки его словно совсем не заметил. Он и не думал  "стараться".
И никакого компрометирующего материала про Бориса он, между прочим, не знал.
Просто всегда думал, что Борис "психованный какой-то" и "выставляется  почем
зря". А раз так, то есть если он человек самолюбивый и невыдержанный (именно
это называлось "выставлять себя" и "психовать"), то он обязательно рано  или
поздно наделает глупостей. Так Митька думал. И  когда  Митьку  как  комсорга
спрашивали на заводе: "Ну,  как  там  пионерорганизация  ваша  работает?"  -
Митька обычно только плечами пожимал: как она, дескать, может работать - без
настоящего-то руководства? И когда в райкоме Аня Михеева - а  она  была  уже
третьим, что ли, секретарем, - когда она его спросила однажды: "Ну, как  там
у нас  с  приемом?"  (Аня  по-прежнему  говорила  "наша  школа",  "у  нас  с
приемом"), - когда она спросила так,  Митька  ответил:  "Принимаем,  а  что?
Целыми классами..." - и Аня озабоченно нахмурилась.
   Так  было  до  вчерашнего  дня.  А  вчера  Митька  был  на  одном   очень
авторитетном совещании в райкоме, и там парень какой-то "давал жизни".  "Всю
школу переделали в пионерорганизацию, а у  нас  рабочих  процентов  двадцать
пять, не больше, учатся дети классового врага. - Это он  о  своей  пятьдесят
шестой рассказывал. - Давно пора передать дело в контрольную комиссию: такая
организация - преступление против советской  власти".  Вот  давал!..  Митька
даже ладони потирал от удовольствия: говорить и он умел, но на такое у  него
никакой говорилки бы не хватило.
   А потом Аня подводила, так сказать, итоги: "В  педагогической  печати,  -
говорила она, - все чаше слышатся голоса: "Почему ребята должны отвечать  за
политическое воспитание своих сверстников? Им это не под  силу..."  Слыхали?
Вот он, махровый правый оппортунизм!.. А за колхозы бороться  им  под  силу?
Погибать под силу - как Павлик Морозов погиб?.. Путают пионерорганизацию  со
школой  все  развязнее,  все  смелее,-товарищ  из  пятьдесят  шестой   очень
правильно ставил тут вопрос. Еще и хвастают:  пионерский  класс,  пионерская
школа, пионер - лучший помощник учителя... Скоро на пионерские  сборы  будут
школьным звонком созывать".
   Аня говорила все это бесстрастно, неторопливо, как всегда, а Митька  даже
дрожал от нетерпения: он не сомневался, что его поддержат. Поднял  руку:  "А
если у нас  пионервожатый  неорганизованных  раскрепляет  по  звеньям?"  Аня
кивнула: "К нашей школе, Мытищин, мы еще вернемся..."
   - Уже райком заинтересовался, дожили! - говорил сейчас  Митька.  -  Будем
ждать, пока оргвыводы сделают?
   - Но Бориса сейчас нет, - вступился Игорь.
   - А он вообще ниже своего достоинства считает... Бориса, как и обычно, не
было: терпеть он не мог заседаний, уклонялся от них под любым  предлогом;  у
него - так он рассуждал - вся работа в отряде встала бы, если бы он заседал,
как другие.
   - У тебя и фактов-то  нет,  -  рассердился  Игорь.  -  Уклон  пришиваешь,
шуточки...
   - Как это - фактов нет? - в свою очередь рассердился  Митька.  -  Сколько
угодно фактов! Весной хотя бы: просили нас на заводе с займом помочь - пошли
мы?
   - Так ведь зачеты!..
   - Вот-вот. Типичный правый уклон. Важнейшее политическое мероприятие, а у
нас зачеты.
   - А что Постановление ЦК говорит?  Что  говорит?  Сосредоточить  школьный
комсомол на учебе...
   - Путаешь! Там сказано: "Не ограничиваться этим".
   - Нет, "сосредоточить".
   - Нет, "не ограничиваться".
   - Постановление  вам  принести?  -  холодно  осведомился  Флорентинов.  -
Ишенция, заткнись, прав Митрий...
   - Спросим Клавдюшу.
   - При чем тут Клавдюша?
   - Ну Плахова спросим.
   - Не знаешь ты Плахова?..
   Знал  Игорь  Плахова.  Виктор  скажет  то  же   самое,   сомневаться   не
приходилось. Хитер Митька, все рассчитал!..
   - Ну сволочь же ты!..
   Митька не выдержал, улыбнулся -  так,  словно  услышал  бог  знает  какой
комплимент.
   Игорь уперся:
   - Все равно! Не буду я обсуждать без Бориса.
   Гордеев из седьмой группы даже руками восторженно всплеснул:
   - Вот бюрократ!..
   Тут вмешалась и Соня. Нерешительно подняла руку:
   -  Я  думаю,  ребята,   Панченкова   надо   одернуть.   Обязательно.   Он
невыдержанный такой, ни с чем не считается.
   Игорь насмешливо присвистнул:
   - Ну, Сонечка!..
   - А что? - Соня обиделась. - Иша, ты же знаешь, какой он. Должны  мы  его
воспитывать?..
   - Воспитывать? Ну-ну...
   А Ишка-то, грешным делом, думал, что Сонька влюблена в Бориса, такие были
у него наблюдения. Что она за него - в огонь и воду... Ну их  всех  на  фиг,
идейные борцы!.. Что-то в этом роде Игорь так и сказал вслух.
   Митька вскинулся:
   - А ты что - безыдейный?
   Игорь махнул рукой. Не хотел он умирать за Бориса, не бог знает какое тот
Борис золото! Но за Митрия он тоже умирать не хотел.
   Вечером на обычное свидание с Надюшкой пришел злющий, недовольный  собой.
Надька тоже была скучная, позевывала в воротник, зябко поеживалась.
   - Никому не скажешь? - спросил ее Игорь. - Митька Бориса подсиживает.
   - Он противный такой.
   - Кто?
   - Митрий. Лезет вечно.
   - К тебе все лезут.
   Надька вздохнула.
   - Бориса жалко, - сказала она. - Он все-таки ничего парень.
   - Вот спасибо! - Игорь засмеялся - не слишком,  впрочем,  весело.  -  Все
объяснила: этот "противный", этот - "ничего себе". Откровение!
   Что ему все-таки делать дальше? Не рыпаться,  примириться?  Если  кому-то
там приспичило  разоблачить  правый  уклон...  Посоветоваться  -  с  кем,  с
Флоренцией? Может, с Соней поговорить?..
   В конце концов, это даже интересно, с научной, так сказать, точки зрения:
что скажет Соня Меерсон? Мысль эта ему пришла в голову на следующий день,  -
сидели с ребятами в  клубе  фабрики  "Свобода".  Поэт  Безыменский  рыдающим
голосом читал с эстрады свою "Трагедийную ночь":
   ...Бухают бомбы у бухты.
   ..У-ух ты!
   Крепок удар днепростроевской вахты.
   ...А-ах, ты!
   Запад, услышь, неужели оглох ты?
   ...О-ох, ты!..
   Ребята слушали плохо, смеялись, переговаривались.  Ишка  тоже  смеялся  и
переговаривался, но слушать тоже успевал: современная поэзия, интересно  же,
"У-ух, ты! Бух-ты!..". Потом вдруг сказал, перегибаясь  вперед,  где  сидели
девочки: "Сонечка, домой -  вместе?"  Ребята  оживились.  Сделал  на  всякий
случай значительную физиономию: ничего  вы,  дескать,  не  понимаете!  Когда
вывалились из клуба толпой, увлек Соню за локоток в другую сторону.
   Ну, в конце-то концов, он человек воспитанный: сам пригласил - все!  Шел,
говорил что-то такое на нейтральные темы.  Говорил  самым  своим  противным,
снисходительным тоном, который сам ненавидел, - на всякий случай, чтоб  Соня
и в  самом  деле  не  подумала  лишнего.  Соня  шла  рядом  мелкой  походкой
пай-девочки, в слишком широкой юбке, бьющей ее по ногам,  удивлялась,  какой
Безыменский замечательный поэт. Игорь не выдержал:
   - Как  же  ты  все-таки  насчет  Бориса  вчера?  Вот  такой  он  человек,
по-твоему, вредный? Правый уклонист?
   Соня взглянула умоляюще:
   - Почему "правый уклонист"? Он очень преданный. Невыдержанный он.
   Глаза ее быстро наполнились слезами.
   - А голосовала! - Игорь  решил  быть  неумолимым.  -  Ты  голосовала,  не
кто-нибудь иной.
   - Но ведь все решили...
   - Все! Я про тебя говорю. Вы же с ним дружили - или как там это у вас?..
   Соня уже плакала. Стояла,  горестно  поникнув,  под  фонарем,  шарила  по
карманам носовой платок.
   - Дружили!.. - всхлипывая, бормотала она. - Будто с ним дружить  можно!..
Дружили!.. Кого он слушает? Невыдержанный, как...
   Игорь повторил - гораздо мягче:
   - Но ведь голосовала же!
   - Мне его жалко очень. - Соня взглянула на Игоря  жалобно.  -  Он  знаешь
какой? Он не ошибся, так ошибется, хуже будет. Его надо одернуть вовремя,  а
то пропадет...
   Не понимал Игорь этого. Хотел понять - и не понимал. То есть что-то такое
понимал, конечно. Жалко ему было не Бориса - жалко Соню с этой ее жиденькой,
незавидной фигуркой, в этой бордовой плиссированной юбке ниже  колен,  с  ее
вспухшими, умоляющими  глазами.  Представить  ее  и  Панченкова  рядом  было
решительно невозможно.
   - Иша, что делать? - спрашивала между тем  Соня.  -  Если  бы  он  слушал
по-хорошему, правда? А то ведь не слушает...
   Игорь уже не о Соне думал, думал опять о  своем,  о  главном:  все  равно
ему-то, чем кончится с Борисом Панченковым, или все-таки не все равно. Никак
не мог этого для себя решить.
   ...А за этим - как  ликующее  алое  знамя,  как  зов  трубы  -  комсомол!
Комсомольцы возводят домны, закладывают города в тайге,  совершают  подвиги.
Кончить скорее  школу,  стряхнуть,  как  ветхую  одежду,  сегодняшний  день,
Виктора Плахова, Митрия, Бориса...
   7. АНЯ МИХЕЕВА
   Как зов трубы, как ликующее алое  знамя!..  Вот  и  Аня  Михеева  так  же
чувствовала. Она еще школьницей была, пионервожатой,  когда  ее  бросили  на
первый заем. Три, что ли, ночи  Аня  не  ночевала  дома,  потому  что,  пока
закончишь по  третьей  смене  подписку,  уже  и  трамваи  перестают  ходить.
Ночевала в завкоме,  а  когда  становилось  холодно,  прикрывалась  цеховыми
знаменами, составленными в углу. Так вот для нее  это  воспоминание  на  всю
жизнь было: как она лежит под знаменами,  словно  поверженный  на  поле  боя
герой, - все сделала, все отдала, что сумела.
   Но говорить об этом не могла: не  получалось.  Говорила  всегда  коротко,
всегда по делу. Стеснялась: что это она вдруг вприсядку пустится  или  байки
рассказывать начнет,  ей  не  к  лицу  вроде.  И  в  райкоме  ее  ценили  за
серьезность,  за  то,  что  на  нее  в  любом  деле  положиться  можно,   за
уважительное отношение к людям.
   Это очень сложное время было для нее, когда ее, прямо со школьной скамьи,
взяли работать в райком.  Это  не  то  что  с  пионерами:  как-то  не  очень
задумываешься, как они к тебе относятся, - свои, никуда им не деться! А  тут
сотни комсомольцев, и каждый в кои-то веки забежит в райком, и каждого  надо
понять, запомнить, с каждым поговорить. Не получалось у нее  -  Аня  в  этом
твердо была убеждена: к ней и забегут, и поговорят по делу, и довольны вроде
останутся, а вот второй раз, без всякого дела, уже не идут. Какой же из  нее
в таком случае руководитель!
   И, конечно, это было очень правильно, что ее в конце  концов  послали  на
курсы комсомольских работников. Трудно было и здесь;  трудней,  может  быть,
никогда и не было в ее жизни. Но - интересно. Интересно прежде всего потому,
что здесь, на курсах, Аня впервые  близко  столкнулась  с  Сашей  Косаревым,
первым секретарем комсомольского ЦК, и, как и  все  комсомольцы,  очень  его
полюбила.
   Необыкновенный это был человек. Вот  это  руководитель!..  Лицо  волевое,
сильное, и на сильном этом лице - неожиданные какие-то  глаза:  то  режущие,
нестерпимо блестящие, исполненные презрения или гнева, то,  наоборот,  очень
мягкие, по-детски доверчивые. И всегда он  был  самим  собой:  весь  в  этом
сочетании беспощадной прямоты и друже