сына не растрогали отца Мытищина нимало.
   - Это что же получается, - сказал он, поднимаясь во весь рост над  низким
ученическим столом и глядя почему-то не на собравшихся, а в окно, за которым
уже вовсе ничего не было видно. - Мы люди необразованные, конечно.  Какая-то
антиалкогольная  кампания,  антипасхальная,   а   учиться   ребятам   когда?
"Антиалкогольная" - парню, может, такие слова и знать-то без надобности...
   Кое-кто из родителей громко возмутился, не потому, что не был согласен  с
Мытищиным, но потому, что больше всего боялся рассердить или,  не  дай  Бог,
обидеть Клавдию Васильевну. Клавдия Васильевна сделала знак  рукой:  она  не
рассердится и не обидится, просто товарищ Мытищин недопонимает...
   Все товарищ Мытищин  понимает.  Все!  Это,  может,  некоторым  хорошо,  у
некоторых условия, а у него, Мытищина, условий нет, он с малых лет этими вот
руками... Мытищин, может, на фронтах дрался, чтоб сыну-то, сыну  образование
дать.
   - В старое время латынь учили, - говорит Мытищин. - Нужно это - латынь?
   - Не нужно..
   - Не знаю. Не знаю, понимаете? В старое время, я слышал, люди  не  глупее
нас были, ничего, учили латынь. А наши сопляки - вот товарищ  Звенигородская
тут говорила - по судам всяким, по дворам, на заводе вот околачиваются:  как
ты работаешь, ударничаешь ли, не прогуливаешь ли, часом, - тьфу!..  Это  мое
дело, мое, как я работаю! Его,  собачье  дело  -  маленькое:  учиться.  Все,
кажется предоставили...
   Мытищин уже не смотрел в окно, жестко, ненавидяще  смотрел  на  тех,  кто
пробовал ему возражать: на худенькую, нервную мать Остоженского, на Семину с
ее невольной, мягкой улыбкой. Те самые, с условиями!.. Он и  спорить  больше
не стал. Общественное воспитание, общественные формы  -  заладили!  Рабочему
человеку это все ни к чему, рабочий  человек  всей  своей  жизнью  дойдет...
Мытищин сел и затих  так  же  внезапно,  как  только  что  поднялся,  упрямо
стискивая картуз потеющими ладонями.  Спор  продолжался  без  него.  Кое-кто
поддержал Мытищина: в самом деле - не ребячье это занятие прогулы на  заводе
искоренять! Или мешки собирали, помните? - натащили в дом грязи...
   Клавдия Васильевна напрасно  делала  вначале  какие-то  там  знаки:  она,
дескать, все поймет, она не рассердится...  Клавдия  Васильевна  была  живой
человек: она рассердилась. А  уж  рассердившись,  скрыть  это  не  посчитала
нужным; речь ее звучала обличительно, жестко.
   - ...Наши дети привыкают отвечать за все, - говорила она.  -  Они  вправе
спросить, нравится это  кому-нибудь  или  не  нравится,  вправе  спросить  у
родителей, какое будущее готовите им вы! Вправе потребовать...
   Собрание молчало. Собрание затихло сразу, едва  заведующая  взяла  слово.
Вправе дети что-то такое требовать или не вправе - все  равно!  -  с  детьми
остается  Клавдия  Васильевна,  Клавдии  Васильевне  лучше   знать.   Упрямо
замкнулся отец Мытищин. Федор Иванович  Князев  поглядывал  из  своего  угла
понимающими, смеющимися, как у сына, глазами, поглядывал так, словно видел в
речи заведующей какой-то подспудный, не каждому. внятный  смысл.  Матери  из
"нижней сборки" виновато улыбались; может, и в самом деле что-нибудь не так,
пусть Клавдия Васильевна их извинит, они постараются...
   Все равно она сделает так, как считает нужным. Даже  если  не  каждый  ее
поймет. Сделает так, как единственно диктует время!..
   А когда собрание кончилось, к  Клавдии  Васильевне  подошла  тетка  Кости
Филиппова - был в пятом классе такой тихий, очень миловидный подросток.
   - Вы, Клавдия Васильевна. - сказала Костина тетка, - вы - как Ленин:  для
вас, смотрю, все дети равны...
   И хоть Клавдия Васильевна видела Костину тетку  насквозь  с  ее  сладкими
глазами, и хоть грубой лести, она, как  искренне  ей  казалось,  терпеть  не
могла,  сейчас,  разволновавшись,  она  приняла  слова  эти  как   последнее
утешение, как заключительный, торжествующий аккорд: все правильно! Не  могут
не видеть люди: лично ей, Клавдии Васильевне, ничего не нужно, нужно,  чтобы
дети, без исключения все, росли в гармонии с окружающей жизнью.
   5. ШУРКА КНЯЗЬ
   Вот потому и создавались в школе ударные бригады, как и везде. И в  пятом
классе, не без нажима Клавдии Васильевны, ударная бригада создалась тоже.
   Только какая же она ударная, смех один! Одно то, что бригадиром  Клавдюша
назначила Соню Меерсон. Не Игоря Остоженского, не Костю  Филиппова,  который
учился лучше всех, а именно Соню. Клавдюше, наверное,  нравилось,  что  Соня
такая послушная, с этим ласковым своим, словно подстилающимся голосом, такая
благодарная за все! Никто из  мальчишек  в  ударную  бригаду  не  записался.
Записались девочки - кто по извечному девчачьему занудству, кто просто  так,
по сердечной простоте.
   - Какие вы ударницы? - подступал  Шурка  к  девчонкам.  -  В  каком  роде
ударничать-то собираетесь - в том самом?
   Девочки делали страшные глаза: - Тебе не стыдно?
   Или вовсе глупость какую-то говорили: - А тебе что - завидно?
   Было бы чему завидовать!  Обидно  просто.  Везде  пишут:  ударник  -  это
пример. В винтовке деталь такая есть, самая важная: ударник.
   В общем, Шурка очень обрадовался, когда в бюллетене "Кирпичом по  голове"
появилась  заметка,   что   "ударная   бригада   в   пятом   классе   только
ком-про-мен-тирует хорошее дело: и учатся ударники  плохо,  и  дружбы  между
ними нет. Кто писал заметку - Лешка Мельников,  главный  редактор,  говорить
наотрез отказался, ну правильно: Шурка тоже нипочем бы не сказал. И тогда он
сделал единственное, что было в его силах: собрал своих дружков и объявил: -
Чичиру ударникам!
   И Шуркины дружки двинулись драть ударникам "чичиру", то есть  трепать  их
за волосы безо всякой пощады.  Шурка,  раскачиваясь  вместе  со  стулом,  на
котором сидел, следил за всем этим с видимым удовлетворением: девчонки после
трепки злые были и  красные  и  грозились  пожаловаться  Клавдюше.  А  когда
подскочили к Женьке, Женька закрыла голову руками и сказала:
   - Вы что? Это же я писала!..
   Чудная все-таки была эта Женька. Товарищеская очень. И против  Шурки  она
просто ничего не могла, Шурка это чувствовал. Он  иногда  нарочно  показывал
мальчишкам: крикнет ей на перемене "Женечка" или  губами  издали  шевельнет,
будто целует, - а она и рада, бежит дальше счастливая и  вид  делает,  будто
ничего не слыхала. И Шурка не велел никому Женьку обижать.
   А вообще-то Шурке нравилась Надька Драченова. Митька Мытищин говорил, что
Надька глупая, как корова, - но это он потому говорил, что Надька  ему  тоже
нравилась.  Сам-то  больно  умен!  Шурке  нравилось,  что   Надька   мягкая,
спокойная, что у нее это, ну, грудь, в общем, совсем как у взрослой, и ножки
- не просто ходилки, как у других девчат, а полненькие,  точеные.  Нравились
волосы - густые, пышные, когда Надька расчесывала их, они  ложились  крутыми
золотыми волнами. Ему даже говорок ее нравился, деревенский, певучий  такой,
- ее в классе немножко  дразнили  за  этот  говорок,  называли,  подчеркнуто
выговаривая "о, "Драчоновой".  Нравилось,  что  она  на  мальчишек  никакого
внимания не обращает - не то что Тамарка Толоконникова, которая так и суется
под руку, дешевка с Пресни!..
   Однажды мальчишки сидели в классе с Надькой и с подружкой ее, смугленькой
Тосей Жуковой, - заперли дверь, чтоб никто не мешал,  и  говорили  обо  всем
по-хорошему. А Шурка встал сзади Надьки  и  начал  осторожно  так,  медленно
гладить ее волосы, и чувство у него при  этом  такое  было,  что  он  сейчас
умрет, или заплачет, или еще что-нибудь с ним случится. А Надька  -  ничего,
не шевельнулась, виду  не  подала,  что  между  ними  происходит  что-нибудь
особенное, только  голову  легонько  поворачивала,  чтоб  ему  гладить  было
ловчее. И Шурка долго потом не мог ни о чем думать - только о том,  как  она
голову поворачивала за его рукой. Надьку Шурка тоже не велел никому обижать.
   Да что они, обижали, что ли, кого? Так, разговор один! Просто они хотели,
чтоб все справедливо было и по-товарищески. На товариществе  Шурка  особенно
стоял.  В  Шурке  словно  точный  прибор  срабатывал:  "товарищеский"   или,
наоборот, "нетоварищеский", "свой  в  доску"  или,  наоборот,  "воображала",
"паразит", "для себя только". Светлые Шуркины глаза на  темном  от  сплошных
веснушек, словно не отмывающемся до  конца  лице  -  глаза  эти  становились
колючими и непримиримыми тогда, когда кто-то  рядом  с  ним  был  "для  себя
только". И именно потому, что для Шурки превыше всего  была  элементарная  и
неоспоримая справедливость, сам Шурка, не признаваясь в том  даже  ближайшим
своим дружкам, томился. В его-то собственной жизни - так он считал  -  вовсе
не все было по правде. Потому что не в школе бы ему учиться, а записаться на
биржу труда, и дело с концом! Если  уж  все  по  правде!..  Сколько  он  там
получает, дворник? А в деревне,  между  прочим,  ртов  пооставалось  -  будь
здоров! Каждому пить-есть надо...
   Тут еще как снег на голову дядя Егор приехал с тетей Марусей,  да  малого
своего приволокли, - Шурке с отцом вовсе нечем стало дышать. Отгородили дяде
Егору в дворницкой угол за занавеской, - все равно, считай,  одна  конура!..
Удрать бы! Уехать, законтрактоваться куда-нибудь подальше!..
   И к отцу вдова какая-то из Марьиной Рощи стала захаживать, потому что где
отец, где маманя, а дело живое. Отец и не любил вовсе марьинорощинскую  эту,
так, жалел понемножечку, - Шурка в  этих  тонкостях  хорошо  разбирался.  Но
тогда ему совсем некуда было деваться, хоть в класс иди ночевать. Дядя  Егор
скажет, бывало: "Ты бы, Федор, сам к ней шел, к этой своей..." А отец:  "Как
можно! У нее дочь взрослая..." Будто Шурка его - пацан!..
   Отец и слышать не хотел о том,  чтоб  Шурка  пошел  на  биржу:  сына  ему
ученого подавай, приспичило!.. "Я, - кричит, -  для  чего  тебя  из  деревни
взял?.." Не брал бы, и весь разговор! "Для кого, спросить, советская  власть
старается?.." Другого дела нет у советской власти - Шурку планиметрии учить!
И что Клавдюша отцу ни напоет -  Шурка  за  все  отдувайся,  шкура  у  Шурки
казенная. Чуб береги, - темный, крученый Шуркин чуб уже на брови  падал,  на
многое понимающие его глаза: подуй - отлетит!..
   А Клавдюше зайти - долго ли? Туп-туп-туп, притопает по  чистому  асфальту
высокими своими ботинками. Далеко не ходить, сторожка дворницкая вот она, во
дворе. Тетя Маруся аж зайдется с перепугу, младенца  из  зыбки  выхватывает,
чтоб, значит, разговора хорошего не нарушал, табуретку обметает:  -  Клавдия
Васильевна, да пожалуйста... А отец ничего, с достоинством, бороду  огладит:
- Картошечки, огурчиков? Водочки не выпьете ли?..
   Клавдия Васильевна  подсядет  к  столу,  картоху  одну,  другую  облупит,
возьмет огурчика.
   - Репетитора, - скажет, - берем по математике. Ты сына своего обязательно
посылай, ему нужно. Бесплатно посылай, какие у тебя доходы...
   Отец, конечно, что?
   - Спасибо, - отвечает, - Как вы, Клавдия Васильевна, во все вникаете, дай
бог вам здоровья... Валенки вам не свалять ли? Я свату своему накажу...
   Ну, это так, разговор несерьезный. Отец  и  сам  знает:  валенок  Клавдия
Васильевна сроду не нашивала, ей педагогические принципы не позволяют.
   - Я бы, - говорит отец, - не знаю что сделал, чтоб из  дурня  моего  толк
вышел. Одна надежда на вас...
   Кое как покончат с  Шуркой.  Это  ведь  только  перетерпеть,  перемолчать
умненько. А  дальше  пойдет  у  Клавдии  Васильевны  с  отцом  чудной  такой
разговор. Чудной - потому что не знает их обоих Шурка, что  ли?  Знает,  как
Клавдия Васильевна высоко свое мнение  ставит.  А  тут  с  трудом  подбирает
слова, спрашивает, будто реку по неверному льду переходит: что тебе,  Федор,
из деревни пишут? Как там раскулачивают, какие настроения у крестьян? Хорошо
ли это, на их взгляд, - сплошная коллективизация?
   - Да ведь как сказать, - не сразу отвечает отец, - Было бы хорошо,  я  бы
тут у вас не сидел, извините...
   Правильно  отвечает?  Вроде  правильно,  да  не  совсем.  Потому  что   о
деревенских  делах  отец  иначе  не  говорит,  как  с  издевательской  такой
ухмылочкой. А тут сидит божьим угодником, бороду степенно оглаживает.
   - Я, Клавдия Васильевна, посоветоваться с вами хотел:  не  взять  ли  все
семейство сюда? Рубить - так под корень, нет?
   Советоваться он хочет. Не возьмет  он  сюда  семью,  дело  решенное.  Все
выгадывает, все рассчитывает, выжидает - за маманин счет!..
   А Клавдия Васильевна примерно так и отвечает: пусть  отец  не  торопится,
пусть потерпит, подождет, -  деревня  только-только  поворачивает  на  новые
рельсы. Отец уж и головой кивает: поворачивает деревня, это  да!  Социализм,
эпоха!.. Артелью, как говорится, и отца бить сподручнее...
   Так что не по годам умудренный Шурка и  про  Клавдию  Васильевну  кое-что
знал: умная-умная, а все ее сведения о деревне в отца  Шуркиного  упираются,
Шуркиным отцом и  кончаются.  Газетки,  книжечки  -  тоже  правды  не  шибко
много...
   - А что, Клавдия Васильевна, -  спрашивает  отец,  вконец,  казалось  бы,
разагитированный.  -  Поинтересоваться  я  хотел:  сами-то  вы   из   каких?
Звенигородская - не из духовных ли кто был?
   - Дед.
   - Aга.  Зацепочка,  вишь,  по  нынешним  временам...  Клавдия  Васильевна
распрямляется даже, пенсне - на груди, как орден, посвечивает.
   - ...Кажется, все честно. Учительствую - тридцать лет скоро...
   - Господи, я не понимаю? - Отец смотрит на Клавдию Васильевну  с  мягким,
ласковым таким укором, - Я что! Народ не обиделся бы.  Больно  строго  вы  с
родителями давеча... - Права я?
   - А конечно! В ответе мы перед этими вот...  Это  он-то  перед  Шуркой  в
ответе! Это Шурка - всегда, за все: шкурой своей казенной, чубом своим... За
все!  Уйдет  Клавдия   Васильевна,   отец   переведет   на   сына   строгий,
предостерегающий  взгляд,  сразу  же  пресекая  возможные  с   его   стороны
замечания:
   - Труженица - видел? Тридцать лет вам, дерьмукам, отдала, это  ж  надо!..
Какой человек! Ну как мне  тебя,  паразита,  учить,  как  еще  втолковывать?
Клавдия Васильевна сама пришла, довел человека, бедокур чертов...
   Скорее бы семилетку отмотать - и баста! Только и видели Шурку: шофером на
дальнюю стройку, в торговое плаванье моряком...
   6. ПАСЫНОК
   Тетка, бывало, говорила Костику:
   - Ты - молчи. Знай свое дело, молчи заради Христа, не вмешивайся.
   Тетка говорила:
   - Это ведь надо, какие отравные времена настали - хоть стой, хоть  падай.
Порядочному человеку не повернись... Тетка говорила:
   - Да сними ты этот шарф, горе мое, - вырядился! Есть коричневенький,  его
и носи, чем плохо? Скромненько, прилично, никто дурного слова не скажет. Все
пофорсить хочется...
   Вот так и думай все время: что сказать, как повернуться, как  и  в  каком
случае себя держать. Другие не думают! Другие  собьются  веселой  стайкой  и
идут домой вместе и долго еще на углу разбираются, спорят - кто, и с кем,  и
в какую сторону идет. А Костя всегда вперед  убегает  один.  Чтоб  никто  не
увязался, чтоб к себе  не  приглашать:  все  эти  приглашения  тетка  раз  и
навсегда запретила. И ребята рукой на Костю махнули, считали, что просто  он
чудак ненормальный - ну, бывают такие люди... А Костя вовсе не  был  никаким
чудаком.
   Просто он был очень несчастен. Этого он не понимал: впрочем, слова такого
"несчастен" не было и быть не могло в  мальчишеском  лексиконе.  Просто  ему
было очень плохо. Он все думал, сколько  ему  всяких  анкет  еще  заполнять:
социальное происхождение - служащий; мать - умерла, честное  слово,  умерла,
едва Костю успела родить: отец - не знает Костя отца, не помнит...
   А Костя помнил отца! Каждое лето гостил у мачехи и отца в  богом  забытой
дыре, в Хотилове, в то время как другие ребята были все вместе, в  Крыму,  в
пионерских лагерях. Отец по утрам начинал свое:
   - Хорошо, Костя, маслице? Хорошо, друг! А  помнишь,  семужка,  бывало,  к
завтраку-то, икорка...
   - Не тревожил бы ты ребенка, Николаша, - вздыхала мачеха.
   Очень Косте икорка нужна, он  и  вкус-то  ее  забыл!  Все  эти  отцовские
радости - к чертовой  матери  их!..  (Костя,  несмотря  на  ангельскую  свою
внешность, выражался и похуже; загибал мысленно такую ругань- отец бы в ужас
пришел.) Маслице!... А  ребята  сейчас  все  вместе,  в  пионерлагерях,  под
Алуштой, - Костя сроду на море не был...
   - Он - помнит! - убежденно говорил между тем отец.  -  Детская  память  -
это, милая!.. А Барбариса, Костя, помнишь? Вот, скажи, оскопили жизнь...
   Барбариса Костя помнил. Барбарис был маленький,  грустный  пони,  весь  в
легких, звенящих, смешных бубенчиках. Сесть на него верхом Костя  так  и  не
осмелился ни разу: чужие ребята  садились,  а  Костя  робел.  Сделали  Косте
колясочку: зачарованно опустив вожжи, Костя  бесконечно  ездил  в  колясочке
вокруг их мощеного, с палисадником посередине, двора.
   Барбариса подарил Косте дальний родственник - то ли двоюродный  дядя,  то
ли даже троюродный, знаменитый на всю Россию Филиппов. Собственно,  с  этого
дяди и начались все Костины неприятности. Отец сам продержался  бы  кое-как,
торговлишка у него незавидная, - ну, налогов переплатил бы, конечно, не  без
того, потом, глядишь, перевели бы его в  завмаги,  как  многих.  в  ту  пору
переводили,  учитывали,  так  сказать,  коммерческий  опыт.  Но   знаменитый
Филиппов с его миллионными оборотами в печенках у всех сидел.  Чуть  что:  а
вы, случаем, не родственники?.. Родственники, родственники, дальние!..  Отец
не выдержал, плюнул,  сбежал  от  разговоров  этих,  от  возможных  выводов,
затаился далеко ли, близко ли, несколько часов езды на  паровичке:  скромный
домовладелец, член профсоюза и всяких добровольных обществ, -  все!  Торгует
селедками в потребительской кооперации...
   А ребята - у Черного моря все вместе! Кожа у них соленая от морской воды,
морды перемазаны черешней, - свободные  люди,  настежь  распахнутые,  словно
промытые по весне окна!.. Это Костя - думай,  в  чем  на  улицу  выйти,  что
сказать, как себя вести... Костя живет с теткой, благодетельницей; фамилия у
тетки хорошая, биография не попорчена ничем, вязальщица от станка  -  святое
дело! Так и было в свое время решено на семейном совете: голова у  мальчишки
- золото, это подумать, какой у покойницы мальчик хорошенький  да  умненький
получился,  пусть  учится,  ничего.  Глядишь,  в   люди   выйдет,   за   все
рассчитается... И - молчи, Константин, знай свое дело, помалкивай!..  Хочешь
не хочешь - замолчишь! Не выдержал как-то, рассказал Ишке Остоженскому,  что
вот, дескать, был когда-то пони, как в зоопарке,  в  звонких  бубенчиках,  -
Ишка полдня смеялся:
   - Признайся, что врешь! Откуда вдруг пони? Как у буржуя!..
   Одно хорошо: ничего никому пересказывать  не  стал.  Дескать,  завирается
человек, и пусть завирается - лишь бы складно. Игорь Косте все прощал. И все
эти, как он считал, чудачества Костины его только весело удивляли.
   - Хоть бы адрес сказал, что ли! Революционер-конспиратор. Самому же  хуже
- заболеешь и будешь валяться, никто не зайдет...
   Толстяк малахольный! Ему и в самом деле кажется, что самое тяжелое, когда
больной валяешься, никто не заходит, уроков  тебе  не  несет.  А  Костя  как
представит себе, что Ишка или  кто-нибудь  другой  из  ребят  стоит  посреди
теткиной комнаты, заставленной сундуками со всяким этим филипповским хламом,
рассматривает картины, плотно, одна к другой, до самого потолка  висящие  на
стене, жирные какие-то, нечистые картины в масляных багетовых рамах,  -  как
представит себе это все, такому просто жить не хочется. Не хочется жить -  и
все!
   И  Костя  мечтает:  он  будет   знаменитым   ученым,   всеми   признанным
математиком. С ним нельзя будет не считаться, тот же Митрий станет  униженно
заискивать перед ним... Бред, в общем-то! Зачем Митрию математика, зачем ему
заискивать и унижаться перед каким-то там ученым? Митьке и так везде, вс