красный день сорвали с уроков и отправили  на  какое-то
совещание в Наркомпрос - там собирали ученический актив. Игорь пошел  с  тем
волнением, с каким нормальный человек  его  лет  всегда  идет  в  незнакомую
обстановку. "Безобразно нас воспитывают в Первой опытной, - думал  он,  чтоб
оправдать это неуместное, на его взгляд, волнение. - Варимся  в  собственном
соку, эдак мы жизни вовсе не будем знать!" Игорь очень серьезно  задумывался
о предстоящей жизни.
   В Наркомпросе, в просторном кабинете с высоким  лепным  потолком,  сидели
вдоль стен сверстники Игоря, человек тридцать, среди  них  две  девочки,  на
которых он прежде всего обратил внимание. Девочки сидели рядом, на диване  -
одна смуглая, крепкая, как орешек, с жарким румянцем на  широких  скулах,  с
медленной улыбкой; другая, побойчее, - худенькая, угловатая, в  мальчишечьей
рубашке с засученными рукавами; прямые волосы ее,  которые  она  то  и  дело
заправляла за ухо, снова падали ей на лицо. Обе  девочки  очень  понравились
Игорю  -   одна   застенчивостью,   другая,   наоборот,   той   свободой   и
непринужденностью, с которой держалась.
   Мальчишки его заинтересовали меньше: ребята как ребята, такие же, как  он
сам. Прямо против Игоря, уперев руки в широко  расставленные  колени,  сидел
белобрысый паренек в наглухо застегнутой курточке; пионерский галстук на нем
существовал как бы сам по себе,  кричаще  лежал  поверх  куртки,  схваченный
специальным зажимом. Игорь только и успел  подумать  при  взгляде  на  этого
паренька, какой он, должно быть, добросовестный и ретивый на своем посту.
   Высокая дверь в конце кабинета  отворилась,  вошел  чернявый  улыбающийся
дядька в сопровождении двух теток - сам замнаркома, - поздоровался, подсел к
массивному письменному столу, приглядываясь к ребятам.
   - Что ж, - сказал он наконец, - поговорим, товарищи? - И опять  замолчал,
то ли привыкая к аудитории, то ли, наоборот, аудиторию приучая к себе.
   Тетки тем временем разложили в стороне карандаши,  приготовились  писать.
Игорь не сразу понял,  кто  они,  а  поняв,  удивился:  какой  такой  вопрос
интересует замнаркома, если ему в  разговоре  с  председателями  учкомов,  -
подумаешь, полномочные представители! - стенографистки понадобились?
   Вопрос замнаркома,  оказывается,  интересовал  такой:  надо  ли  в  школе
перестроить самоуправление, или все хорошо и перестраивать ничего не  нужно,
и что поделывает в школах учком, не превращаются ли его члены, чего доброго,
в молодых бюрократов? А то, может, вообще передать учком в ведение учителей,
пусть учителя с ним сами справляются? Последнего он явно не  думал,  спросил
просто так, для подначки, и сам остался этой своей подначкой очень доволен.
   - Еще недавно, - говорил  замнаркома,  -  много  занимались  общественной
работой, про учебу забывали. Теперь взялись за учебу. Так вот - не сказалось
ли это на вашем общественном  лице,  дорогие  товарищи,  не  образовался  ли
кое-где на местах правый уклон, - вы представляете, что это значит?
   Дорогие товарищи переглянулись: что такое правый уклон  -  это  они  себе
представляли немножечко.
   - Трудности у нас большие, - продолжал замнаркома. -  Как  эти  трудности
сказываются на школе? Вы - доверенные лица, вы вс„ должны знать: какие среди
ребят настроения, о чем говорят ребята, делятся чем-нибудь?
   О  чем  говорят  между  собой  ребята?  Игорь  с  насмешливым  удивлением
покосился на стенографисток.  Одна  отдыхала,  равнодушно  разглядывая  свои
ногти, другая прилежно записывала, карандаш ее так и летал.  Неужели  и  то,
что говорят между собой ребята, будут так же записывать?..
   - Все! - Замнаркома опять  улыбнулся.  Простой  такой,  свойский  дядька,
живой, всем интересуется. - Я, в общем-то, кончил, говорите вы...
   Ребята молчали, переглядывались, никто не решался начать. Стенографистка,
- та, что записывала, - выжидательно остановилась. Замнаркома смотрел так же
простецки и весело:
   - Ну что ж вы? Раскачивайтесь.
   - Разрешите мне! - подняла руку одна из  девочек,  та,  что  побойчее,  и
Игорь опять подивился тому, как уверенно она себя держит. "Правильно, -  тут
же  подумал  он,  -  это  только  мы,  в  Первой   опытной,   заспиртованные
какие-то..."
   - Из какой ты школы?
   Девочка назвала.
   - Без самоуправления никак нельзя, - сказала она. - У нас ребята говорят:
лучше к заведующему в кабинет попасть,  чем  на  учком.  Так  пропесочат  на
учкоме, ну! - Девочка с торжеством оглядела присутствующих. - По всей  школе
разнесут, на линейку вызовут.  У  нас,  товарищ  замнаркома,  так  -  ребята
делятся на три группы: активисты, потом середняки, потом "крематорий"...
   - А "камчатка" у вас есть? - перебил ее замнаркома и опять остался  своим
вопросом очень доволен.
   - "Камчатка", "крематорий" - это одно и то же,  -  девочке  не  терпелось
продолжать. - А капустники?
   - Нет. У нас не бывает такого.  Был  один  случай  -  чепуха,  на  учкоме
разбирали.
   - А что вы читаете?
   - Читаем? Что придется. Мопассана, Ната Пинкертона.  -  Девочка  явно  не
привыкла к тому, чтоб ее перебивали, и не собиралась свою досаду скрывать.
   Но замнаркома с этим вовсе не считался. Странный все-таки дядька:  то  ли
действительно ребят прощупать хочет, то ли, наоборот, себя показать, как  он
все про рябят понимает и знает.
   - А ты читала Мопассана? - с интересом спросил он.
   - Читала. "Монт-Ориоль".
   - И как?
   - Гадость! - Ух ты, как она это сказала! - А что читать? - тут же перешла
она в наступление. - Программы чудные такие. Тут Маяковского недели три, что
ли проходили, так даже возмущение было...
   - Плохие программы?
   - Очень.
   - А сама ты - что читаешь?
   Девочка взглянула на замнаркома почти с ненавистью. "Так тебе, - мысленно
злорадствовал Игорь.  -  За  Маяковского".  Маяковского  он  любил.  Девочка
строптиво сказала:
   - Мне читать некогда, у меня общественной работы много.
   Смугленькая смотрела на соседку сочувственно, закивала  в  знак  согласия
головой, видно, тоже заработалась, бедная. Хоть бы эта молчала:  смугленькая
казалась Игорю особенно красивой.
   - А ты что скажешь? - обратился к ней замнаркома.
   -  Все  правильно,  -  девочка  смутилась.  -  Без  самоуправления  никак
нельзя...
   - И все?
   - Все. - Она, словно извиняясь, пояснила... - У нас  председатель  учкома
болен. - Взглянула смугленькая при этом не на  замнаркома,  а  почему-то  на
Игоря.
   - Вы про настроения спрашивали, - надменно вмешалась между тем худенькая,
- могу рассказать, если вам интересно...
   - Что ж, расскажи, - замнарком сказал это не очень уверенно, -  расскажи,
ладно.
   - У нас такая группа есть, им лишь бы путешествовать, да, да!  -  Девочка
вновь с торжеством оглядела присутствующих. - Какие то  старые,  возвышенные
идеалы.  В  облаках  витают!  А  еще  один,   Новлянский,   "мне,   говорит,
общественной работой заниматься некогда,  мне  врач  велел  свежим  воздухом
дышать..." Я ему: "Ничего такого тебе не нужно, глупости!" А  он:  "Ты  что,
лучше врача знаешь?"
   Неизвестно,  сколько  бы  еще  она  так  говорила.   Ребята   нетерпеливо
задвигались. Тот, белобрысый, что сидел против Игоря, с важностью сказал:
   - У нас есть очень плохие, антисоветские выступления...
   - Даже так? - замнаркома встрепенулся. - Какая школа?
   Школу записали.
   - У нас  седьмой  класс  ворвался  в  кабинет  обществоведения  на  урок.
Неорганизованно очень. Ну, и порвали портрет Сталина.
   - Нечаянно?
   - Да  ведь  это  как  сказать!  -  Мальчишка  вполне  разделял  возможное
недоверие взрослого, - говорит,  что  нечаянно.  Ну,  мы  нашли  виноватого.
Пашков такой, сын торговца, - у него мать семечками на базаре торгует.
   - Серьезно!
   - Еще бы! Потом у нас такие есть: дневники ведут...
   - Что-о?
   Это Игорь не выдержал. Замнаркома оживления его  не  одобрил.  Озабоченно
обратился к белобрысому:
   - Это что ж - вроде альбомчиков?
   Тот торопливо согласился.
   - Ага. У одной девчонки так прямо и было  записано:  "Я  не  создана  для
общественной работы". Ну, мы дали ей!..
   Ишка торопливо поднял руку.
   - Какая школа? - спросили его.
   -  Первая  опытно-показательная,  -  Игорь  обратился  к  белобрысому   с
ехиднейшей интонацией,  которая  получалась  у  него,  как  сам  он  считал,
неплохо: - А откуда ты знаешь? Ты что, чужие дневники читаешь?
   - Ну, знаешь!.. - Белобрысый даже задохнулся от возмущения. - А ты бы  не
стал читать, да? Не стал бы? Такие, которые  дневники  ведут,  -  они  самые
вредные, если хочешь знать! Они исподтишка действуют...
   - Чего там они действуют!..
   Подумал Игорь при этом про Женьку. Женька как-то проговорилась  ему,  что
ведет дневник. Ишка сказал не про Женьку, конечно, - сказал как бы про себя:
   - А если я веду дневник, так что я, контра? Нельзя дневник вести?  -  при
этом он, кажется, даже покраснел от злости.
   - Почему? Можно. - Белобрысый обернулся за поддержкой к  замнаркома.  Тот
переводил заинтересованный взгляд с Ишкиного лица  на  лицо  белобрысого.  -
Можно! Вот у нас, например, в школе есть дневники, там вс„ записывают, что и
по какому предмету задано, когда. Веди, пожалуйста, никто слова ни скажет.
   - Ты дурак, или кто?
   Замнаркома спохватился, постучал карандашиком по крышке чернильницы.  Все
с тем же видимым интересом спросил белобрысого:
   - Ты бузишь когда-нибудь?
   Вот и это слово - "бузишь" - сказал неспроста: он вс„ про ребят понимал!
   Белобрысый надулся.
   - В общем-то, не бужу. - Потом пояснил: - У нас в учком  таких  выбирают,
которые не бузят...
   - Совсем, совсем не бузишь? - вид у замнаркома был ух какой тонкий!
   Белобрысый ухмыльнулся.
   - Ну, редко. Посмеешься иногда, когда учитель смешные примеры приводит  -
на анатомии, например...
   - На анатомии?
   Мальчишка покраснел, сдерживаясь. Потом не  выдержал,  фыркнул:  вспомнил
что-то такое из человеческой анатомии... Игорь смотрел на  него  с  холодным
прищуром. В Первой опытно-показательной лучше, там такого белобрысого  давно
бы!... Там не только замнаркома, сама Клавдюша не решилась бы спрашивать,  о
чем ребята говорят между собой, какие у них настроения...
   - Первая опытная, расскажи ты.
   Игорь не спеша  поднялся.  Собираясь  с  мыслями,  сгреб  со  лба  волосы
рассеянным жестом. Пожалуйста, он расскажет: о том, что  учком  в  их  школе
никого не "вовлекает", не "охватывает" - вс„ почему-то и так делается. Живут
и живут, все вместе, дружно - вот и вся их общественная работа.
   Игорь, как всегда, бережно подбирал слова:
   - Ведь что в общественной работе главное? Научиться понимать людей,  так?
Нам в жизнь идти, мы должны уметь разбираться в людях...
   5. ТВЕРДЫНЯ
   - Что ж, - говорит Плахов, - произведем предварительную прикидочку. Вот -
Остоженский. Не из церковников, ручаешься за него?
   - Что ты! - Борис Панченков даже пугается - Лучший  общественник,  ты  же
знаешь.
   - Фамилия, понимаешь, поповская... А  мы  его  -  в  комсомол,  авторитет
ему...
   Он, в общем-то, не возражает, Плахов. Он и  сам  знает,  что  Остоженский
отличный парень. Но Плахов - лицо ответственное, обязанность его такая - все
взвесить и все предусмотреть. И  он  смотрит  в  лежащий  перед  ним  список
озабоченно и с сомнением. И Борис смотрит в этот список, где каждого  знает,
и за каждого ручается головой, и крепкая шея его  розовеет  от  волнения.  И
члены бюро, сидящие тут же, заглядывают в этот список, и переводят серьезные
взгляды с Плахова на Бориса, потому что они тоже обязаны все взвесить и  все
предусмотреть: Венька Кочетков из  штамповочного,  еще  какой-то  парень  из
новеньких, Борис его не знает, Наташа Заусенцева из нижней сборки.
   - Этого уберем - так? - советуется с товарищами Плахов. - За процент ведь
тоже по головке не гладят.
   - Эту - долой. О, рабочий! Хороший парень?
   - Ничего, деловой.
   - Прекрасно! Борис, ты совсем опупел. Дочь торговца.
   - Какого торговца? Кооператора!
   - А не вс„ ли равно? - Плахов оборачивается за  поддержкой  к  Кочеткову.
Тот, улыбаясь, пожимает плечами.
   - Ты, Виктор, сам того! - вспыхивает Борис, - это ты про Соньку Меерсон -
дочь торговца! Такая трудовая девка! С малышами работает - закачаешься...
   - Дочь торговца, да еще Меерсон!
   Бориса осеняет...
   - Про нее в газетах писали. Помнишь, сосед у них был, Гусаров? Еще судили
его - за антисемитизм...
   - Это про нее было?
   - Про нее.
   - Угу! Другое дело. Примем твою Меерсон. И все, Борис. Все!  Остоженский,
Меерсон, Мытищин - с тобой четверо. Фракция есть.
   - Есть фракция! - Борис совсем расстроился. - Пустяки - ребят не  видели!
Ну бюрократ ты, Плахов! Откуда это в тебе?
   - Вот -  бюрократ!  -  Плахов  даже  головой  крутнул.  -  Не  нюхал  ты,
Панченков, бюрократизма...
   - Нюхал! Ты особый такой бюрократ - от станка...
   Но  тут  уж  все  засмеялись:  дает  Панченков!  Это  из  их-то  рядов  -
бюрократ!.. Плахов жестом остановил неуместное оживление.
   - Регулировка роста - вот что это такое! - внушительно сказал он. - Мы  в
Советской стране, мы не на небесах живем. Так-то, Панченков. Давай  зови  их
по одному.
   Первой вошла Женька Семина. Застенчиво улыбнулась от порога.
   - Здравствуйте.
   - Здравствуй. - Плахов не слишком приветливо  кивнул  головой.  -  Встань
сюда, вот так. Расскажи биографию.
   Женька сказала - все, что могла сказать о себе в пятнадцать неполных лет:
"родилась тогда-то... учусь..." Больше ничего не могла  придумать.  Смотрела
она при этом не на членов бюро, а на  стену  за  их  головами  -  там  висел
заводской бюллетень "Дзержинец", который  Женька  своими  руками  делала:  и
карикатуры рисовала про летунов, и подписи в стихах писала.
   И вообще  -  все  здесь  было  свое,  знакомое:  и  эти  фанерные  стены,
вздрагивающие от шума работающих станков, и цифры повсюду "518" и "1040",  и
механический цех, и нижняя и верхняя  сборка,  и  грохочущая  "штамповка"  в
глубине двора, под стеклянною крышей, - сюда, на завод,  ребята  то  и  дело
приходили и на производственную практику, и на  митинги,  и  просто  так,  в
помощь заводской ячейке, для проведения разных кампаний. И сразу за  забором
- заводской стадион, так и там все знакомое: ходили туда нормы БГТО сдавать,
прыгали в ящик с песком через реечку, и всяко. И в клубе  заводском  столько
раз были, так что и к ребятам здесь пригляделись, и ребята  пригляделись  ко
всему, но Женька все равно почему-то робеет.
   - Родители? - обреченно переспрашивает она. - Папа - профессор, педагог.
   - А мать?
   - Мама - служащая.
   - Так, - Плахов оторвался от бумажки,  лежащей  перед  ним,  взглянул  на
Бориса. - Родственников за границей нет?
   - Нет. Откуда?
   Родственников за границей у Женьки не было. И к суду она не привлекалась,
и в белой армии не служила.
   - Расскажи про конфликт на КВЖД.
   Это Женька очень хорошо помнила: лагерные линейки в двадцать  девятом,  и
беседы у костра, и то, как Макса рисовал нашу  восточную  границу  на  своем
бедре - острым прутиком по загорелой коже. Женька и рисунок этот помнила.
   - Ладно, - почему-то рассердился Плахов. - Нахватала с бору  по  сосенке.
Расскажи про шесть условий товарища Сталина.
   Женька, не понимая, почему рассердился  Плахов,  испуганно  взглянула  на
Бориса, тот удрученно махнул рукой. Засыпалась! Можно было  бы,  конечно,  и
про шесть условий ответить что-то такое. Женька молчала.
   - А подаешь заявление в комсомол, - наставительно сказал Плахов. - Газеты
читать надо, милая. Подрастешь - приходи.
   Не подавала Женька никакого заявления! Очень  хотелось  это  сказать.  Ее
пионерский отряд выдвинул. Женька сама сроду бы не решилась.
   - И балуешься небось? - явно желая  утешить  ее,  улыбнулся  Кочетков.  -
Панченков, балуется она?
   - Есть немножко.
   - Эх, товарищи, несерьезно относитесь, - это опять  Плахов.  -  Важнейшее
дело, понимаете ли, вступление в комсомол.
   Потом вошел Остоженский - и все сразу оживились, задвигались. Игорю,  как
всегда, мешали его руки, ноги, все его крупное, рыхловатое тело, и волосы то
и дело падали ему на круглый лоб. Игорь рассеянно собирал  их  в  пригоршни.
Про Игоря никто бы не спросил: "Балуешься небось?" - просто в голову бы  это
никому не пришло!..
   - Расскажи про шесть условий,  -  как-то  сразу  успокаиваясь  и  добрея,
предложил Плахов.
   Игорь  обстоятельно  изложил  шесть  условий  товарища  Сталина.  И   про
диктатуру пролетариата рассказал - об этом спросила Наташа Заусенцева.  И  о
работе школьного учкома рассказал подробно. В общем, Остоженского,  конечно,
приняли. И Митю Мытищина приняли безо всяких. Митька ужасно волновался,  еще
когда сидел в коридорчике, - просто жалко было глядеть на него, как  он  тер
между колен потеющие ладони и невесело  хихикал:  "Ну,  все!"  А  когда  его
вызвали наконец, отвечал уверенно, отчетливо,  и  только  голос  его  звенел
напряженно, -  и  про  шесть  условий  товарища  Сталина,  и  про  диктатуру
пролетариата, и про момент, который все мы в текущий  момент  переживаем.  И
Плахов совсем развеселился и сказал:
   - Видали? Вот это и есть наш коренной кадр. Вот  таких  ребят  нам  надо,
Панченков, а ты все ушами хлопаешь. Давай следующего...
   А следующим позвали Сережку Сажина, и вот тут-то получалась неприятность.
Потому что Сережка знал все - и про шесть условий, и про текущий  момент,  и
про КВЖД, и про диктатуру пролетариата, и все стоял, переминаясь с  ноги  на
ногу и поглядывая исподлобья, и  готов  был  продолжать  приятную  беседу  с
членами бюро в любом направлении и в каком угодно  объеме.  Потому  что  про
консерваторов и лейбористов он тоже знал и - про что  там  еще?  -  про  все
знал. Вот тогда Плахов стал нервничать и кричать, что Сережка срывает работу
в своей бригаде.
   Но Сережка  как  раз  бригаду  очень  хорошо  вел,  это  кто  угодно  мог
подтвердить.  Сережкиной  бригаде  единственной   вынесли   в   свое   время
благодарность, а сейчас, между прочим, бригад вообще нет, осуждены, так  что
секретарь еще и отстал, оказывается, от школьной-то жизни.  И  Сережка,  так
сказать, бесплатно, по доброй воле, пересказал Плахову  Постановление  ЦК  о
школе. И кто-то из бюро - то ли Венька Кочетков, то ли парень,  не  знакомый
Борису, то ли Наташа Заусенцева, - кто-то из них  не  выдержал  и  предложил
Сергея Сажина в комсомол принять.
   А Плахов словно ничего не слышал.  Плахов  сидел,  закаменев,  и  недобро
щурился, а потом спокойненько так  предложил  Сережке  честно,  по-пионерски
признаться, что именно он скрывает в своей биографии, почему не может  точно
и определенно сказать, где работает его отец.
   И вот тут  Сережка  замолчал.  Он  стоял  и  краснел,  будто  он  лишенец
какой-нибудь или классовый враг, и ребята притихли  за  дверью,  потому  что
что-то такое про Сергея  слышали:  что  Сережкин  отец  вроде  бросил  их  с
матерью, и было это не то в Тюмени, не то в Тобольске, и Сережка  с  матерью
кинулись в Москву неизвестно зачем - не было у них в Москве  ни  родных,  ни
пристанища. И не хотел Сережка знать, где работает его отец, вот не хотел  -
и все. Он стоял сейчас, краснел и  не  говорил  ни  слова.  И  Плахов  очень
авторитетно сказал, что комсомол от его кандидатуры воздерживается.
   Вот так все это произошло. Так образовалась в Первой опытно-показательной
школе комсомольская фракция. Сережка с Женькой шли тогда с завода вдвоем,  и
Сережка говорил Женьке, что все это - Борисова провокация, Сергей Борису это
не скоро забудет. Потому что Борис -  психованный  какой-то,  ни  с  чем  не
считается: ему лишь бы всех путных ребят в  комсомол  перевести.  Но  Сергей
второй раз на эти уговоры не поддастся, Сергею  сегодняшнего  дня  за  глаза
довольно. Они шли, огибая залитые стылой водой  колеи  и  осенние  лужи,  и,
когда лужи были особенно большие, Сережка слегка трогал Женьку ca  локоть  -
проявлял товарищеское внимание. А