наш  завод  делает  арифмометры  и  всякие  другие
приборы.
   За длинной заводской колонной - мы, пионеры: впереди малыши, потом ребята
постарше. Борис Панченков, смуглый, очень красивый, в отлетающем на  сторону
пионерском галстуке, в белое нежной рубашечке (светлый верх,  темный  низ!),
озираясь, спешит вдоль рядов: "Слушай мою команду! Ножку, ножку!.." Борис --
новый наш вожатый, присланный заводской ячейкой  вместо  Ани  Михеевой:  Аня
окончила школу, ее райком забрал - на инструкторскую работу.
   А день какой, какой сегодня день! Майское небо взмыло над головами  людей
голубым дирижаблем,  полыхают  пламенем  трубы  духового  оркестра,  режущим
цветом взблескивают наконечники алых знамен, треплются по  ветру  оборванные
лоскуты песен:
   ....Нас побить, побить хотели,
   Нас побить пыталися...
   ...Гремит, ломая скалы,
   Ударный труд.
   Прорвался песней алой
   Ударный труд.
   Стоит буржуй за рубежом,
   Грозит нам новым грабежом...
   ...У китайцев генералы Все вояки смелые, эх...
   А в другом конце старину вспомнили:
   ...Дам коня, дам кинжал.
   Дам винтовку свою...
   Загляделись пионеры, заслушались, не  заметили,  как  во  впереди  идущих
носами ткнулись. Круто остановились шеренги. Борис вперед  соколом  смотрит:
"Кажется,  надолго.  Отряд,  вольно!.."  И  сразу  же  оркестр   засуетился,
замельтешил:
   Если 6 не было мне жалко ботинки,
   Я б сплясала танец кабардинки...
   Никому ботинок и не жаль. Вот уже кто-то расставил руки, ныряет в  толпе,
словно купается; женщина какая-то, взвизгивая, плечами трясет. Смех, крики -
скорее туда!..
   - Давай руку! - торопят друг друга девочки. - Не теряйся!..
   Сколько вокруг интересного! На одном из грузовиков буржуй,  поп  и  кулак
обнимаются, а рабочий с молотом стоит чуть повыше их и, того гляди, всех  им
молотком по головам стукнет. На другом - тоже рабочий с молотом разбивает на
земном шаре цепи. А вот целую тюрьму  везут  на  колесах,  взмахивает  из-за
решетки  красный  платок:  помогите  узникам  капитала!..   А   вот   дядька
красноносый с бутылкой обнялся и  еще  один  дядька,  с  крылышками:  "Позор
летунам и пьяницам, срывающим пятилетку".
   Пьяница дергается, чуть с грузовика не валится,  -  батюшки,  пошли.  Все
колонны, запрудившие Новослободскую, двинулись, пошли мимо  Подвесков,  мимо
Андреевской  церкви.  Теперь  главное  -  своих  не  пропустить.  Вот   она,
тяжеленная эмблема завода, плывущий над толпой арифмометр. Борис, поднимаясь
на носки, оглядывает толпу встревоженным взглядом.
   - Набегались? - недобро спрашивает он. - Ну, дождетесь вы...
   - Нехорошо, девочки, - говорит и Соня. - Человек переживает...
   ...Ты, моряк, красивый сам собою,
   Тебе от роду двадцать лет...
   ...Эх, сыпь, Семеновна,
   Подсыпай, Семеновна,
   У тебя, Семеновна,
   Юбка клеш, Семеновна...
   Под ногтями чернозем,
   Цим-ля-ля, цим-ля-ля,
   Это значит агроном.
   Цим-ля-ля, цим-ля-ля...
   - Что вы поете? - мечется по рядам Борис. - Сейчас на  Страстную  выйдем:
Ну хоть у Моссовета хорошее что-нибудь, люди вы или нет...
   Запели хорошее - о трактористе Дьякове Петре: "Кулачье на тебя обижается,
комсомолец лихой, не сдавай..."
   А с балкона Моссовета кричат:
   - Да здравствует наша молодая смена, ура!..
   И молодая смена с готовностью кричит "ура" и машет руками. Здорово!  Если
посмотреть вперед - толпа  от  Моссовета,  вдоль  Тверской,  словно  в  чашу
какую-то стекает, булыжной мостовой, рельсов трамвайных - ничего  не  видно!
Только толпа - в косых прочерках лозунгов, в  праздничных  вспышках  флагов.
Игорь Остоженский даже декламировать что-то такое начал:
   Я счастлив, что я
   этой силы частица,
   Что общие
   даже слезы из глаз...
   Это он, наверное, Маяковского  своего.  Но  девочки  его  сразу  на  смех
подняли, потому что - какие же слезы? Никаких слез нет. И вообще -  не  надо
нам Маяковского, то ли дело - Демьян Бедный:
   Движутся, движутся, движутся, движутся.
   В цепи железными звеньями нижутся...
   У Радиотеатра опять  застряли,  тут  место  узкое.  Стиснулись  так,  что
дохнуть нечем. Постояли, опять пошли.
   - Теперь - до Красной! - ликует  Борис.  Мы  все  думаем:  лучше  он  Ани
Михеевой или хуже? Хорошо, что парень, что не воображает из себя ничего. Ну,
бешеный немножко, так с нами и святой  взбесится.  Девочки  ему,  во  всяком
случае, сочувствуют,  может,  потому,  что  Борис,  как  мальчишки  уверяют,
девчатник. Они нас немного ревнуют к нему - зря! Нам хоть какой красавец, мы
друг другом заняты.
   А вот и Красная площадь. По гранитным ее торцам - быстрее, быстрее!
   - Не растягиваться! - нервничает Борис. -  Пионеры  завода  Дзержинского,
шире шаг!..
   И вот - бежим, слегка отбиваясь от напирающих сзади, цепляясь за  бегущих
впереди. Малышей бы наших  не  подавить!  В  спешке  не  разберешь,  кто  на
трибуне.  В  очках  -  вроде  Молотов,  с  усами  -  то  ли  Сталин,  то  ли
Орджоникидзе. С бородой - это наверняка Калинин, в военном - Ворошилов...
   - Нет  там  Ворошилова!  -  возражают  мальчишки.  -  Ну  дуры  какие-то!
Ворошилов парад принимает на белом коне...
   А что спорить, когда мы уже у Василия  Блаженного,  -  теперь  все  равно
ничего не видно. Борис издали кричит:
   - Лозунги разбирайте! Сюда, к Москворецкому, слушай мою команду!
   А кругом все чужие, чужие: словно прорвавшейся водой - заливает, относит.
На набережной знамена складывают - чужие! Под руку с  песнями  расходятся  -
опять чужие! Перекликаются, смеются... Потеряли своих!
   Теперь куда? Ну, это ясно, впрочем: конечно - в школу! Не расставаться же
вдруг.
   Мы опять идем в школу. Из последних сил. В каком-то переулке - цок,  цок,
цок, по булыжнику - лошадь воз тянет. На возу горой лозунги, плакаты, с воза
Шурка Князь и Костя Филиппов улыбаются, - вот это удача!
   Только теперь и чувствуешь: силы кончились, все! Нет сил. Сидишь на  возу
и улыбаешься слабой такой,  скачущей  улыбкой,  разговаривать  нельзя,  язык
прикусишь.
   А в школе, оказывается, полно народу, и, между прочим, ждут дела. Главное
дело, оказывается, у Кости: ему праздничный бюллетень  выпускать  надо,  его
очередь. И у Женьки дело: вызвалась Косте помочь, ему одному не  управиться.
И у Маришки: ждет Женьку. И у Жорки: ждет Маришку, не тащиться же в  Марьину
Рощу одному. У всех дела: Игорь здесь потому, что  он  за  выпуск  бюллетеня
отвечает. Шурка Князев, - потому что домой идти не хочется,  тем  более  что
дом вот он, во дворе, рядом. А Надюшка - потому что Шурка. Или  потому,  что
Игорь Остоженский; Надюшка скрытная, ее просто так не разберешь. И всем  нам
очень хорошо сейчас и никуда не хочется.  А  чего  нам?  Нам  вместе  всегда
хорошо.
   А из своего кабинета выходит Клавдия Васильевна. На жакетке у нее  значок
Ленина в большой красной ?iзетке. Клавдия Васильевна каждому из нас с  силой
встряхивает руку: - Здравствуй, товарищ!
   Мы не очень удивлены, с Клавдией Васильевной такое  бывает.  И  мы  очень
вежливо отвечаем: "Здравствуйте!"
   А Клавдия Васильевна говорит мальчишкам - так,  словно  продолжает  давно
начатый разговор, - чтоб они  вообще  подумали,  кого  в  пионерский  лагерь
брать, кого не стоит, у нее теперь сомнения. И Игорь Остоженский отвечает:
   - Конечно, Клавдия Васильевна, мы понимаем. Совет отряда на днях решит!..
   А мы, девчонки, ничего не понимаем,  и  никаких  сомнений  у  нас,  между
прочим, нет. И когда Клавдия Васильевна уходит, Игорь объясняет нам, что это
насчет Тамарки у мальчишек сомнения: они уже  говорили  Клавдии  Васильевне,
что Тамарку лучше в лагерь не брать.
   Господи, интересно как! И мы к  мальчишкам  пристаем,  словно  ничего  не
понимаем: - Ребята, почему? Она товарищеская...
   Но ребята ничего нам объяснить не могут,  потому  что  они  нас  уважают,
такое дело. Это они просто так глупости разные нам говорят, но разве они нас
с Тамаркой сравнивают? Никогда!.. И мы так растроганы этим  признанием  -  и
девочки, и сами мальчишки, что решаем все вместе идти смотреть  иллюминацию.
И тогда Шурка Князь, такой же притихший и растроганный, как все,  вдруг,  ни
слова не говоря, поднимается, а потом приходит и приносит  полбуханки  хлеба
на всех. Это если учесть, что заборные книжки, то еще неизвестно, откуда  он
достал такое богатство. Ишка первый догадался:
   - Это что? Из деревни твоей? Так себе хлебчик.
   Но ребята вступились: очень вкусный! То  ли  черный,  то  ли  в  общем-то
белый, не разберешь. А Шурка сказал:
   - Скоро никакого не будет.
   Спорить не хотелось. Очень это у  Шурки  черта  нехорошая:  повторяет  за
всякими.  Что  зря  язык  распускать?  Всем  известно:  трудности,  кулацкий
саботаж...
   - Вы хоть одного кулака-то видели? - вяло спросил Шурка.
   - Нет, а что?
   - Ничего. Умные больно.
   Шурка все на Надьку смотрел, на раскосмаченные ее волосы, - он и хлеб-то,
наверное, ради Надьки принес. А Надька словно бы не замечала ничего: она это
здорово умела, позавидуешь!.. Так что - или слушать, что там Князь сказал, -
да он уже и молчит! - или думать об извечном, девчоночьем: как бы  научиться
так, как Надька, себя вести!..
   А когда поели хлеба - сколько  его  там  пришлось  на  каждого!  -  стало
несомненно одно: идти домой незачем, будем до  иллюминации  в  любимую  свою
игру, в "алое-белое" играть. А раз так  -  надо  помочь  Косте  сделать  его
газету, чтоб и он мог играть со всеми. Как  взялись!  Газета  вышла  не  бог
знает какая, зато дружно работали:  кто  клеил,  кто  вырезал,  кто  заметки
писал,  а  кто  просто  ходил  с  ластиком,  изловчался,  никому  не  мешая,
карандашные линейки стирать. Только и слышалось: "Филиппок,  а  это  куда?",
"Костя, здесь каким цветом?"
   А Костя молчал - и улыбался. Понимал ли он сам, как это для  него  важно:
касания дружеских плечей, ребята?..
   2. ВПЕРЕДИ - ОГНИ!..
   Кем был в начале века мой отец, тот, кого я  назвала  Ильей  Михайловичем
Семиным?
   Кем  он  был?  Сыном  провинциального  портного,  "портняжкой",   уличным
мальчишкой с крупными чертами лица и веселыми, близорукими  не  по  возрасту
глазами. Ничего иного он о себе не знал. Ничего! Просто есть,  видно,  такая
пружина  в  человеческих  душах,  она  срабатывает  непроизвольно:   смутное
осознание  собственных  неразвернувшихся  сил,  беспокойство,  толкающее  на
странные, но такие необходимые, как выясняется позднее, поступки...
   Еще  недавно,  в  канун   праздника   Пурим,   тринадцатилетний   мальчик
срывающимся от волнения голосом читал в синагоге Тору, как  и  полагается  в
день совершеннолетия мальчику из почтенной религиозной  семьи,  и  ежедневно
ходил  с  отцом  на  молитву,  провожаемый  умиленными   взглядами   родных,
по-мальчишески гордый своей причастностью делам и  настроениям  взрослых.  А
потом в отцовской мастерской, уткнувшись в "Тайны мадридского двора"  или  в
потрепанный роман Поль де Кока,  умненько  и  весело,  с  полным  пониманием
прислушивался к нескромной похвальбе подмастерьев и ходил вечерами, как дело
делал, приставать к девчонкам на городской бульвар.  Все  смешалось  в  этот
последний год: безрадостное  смятение  готового  на  крайности  подростка  и
натянутая, как струна, религиозность, высокопарный вздор французских романов
- и жалчайшая провинциальная проза. Все смешалось,  чтобы  однажды  остаться
позади... Одно и то же, одно и то же изо дня в день: так называемый "зал"  с
тусклым зеркалом, засиженным мухами, с пожелтевшими семейными фотографиями в
темных рамках, монотонное чтение "Биржевых ведомостей" в мастерской,  убогие
претензии отцовских заказчиков: одни и те же  авторитетные  домыслы  местных
политиканов - всегда в одном и том  же  месте,  в  "бесмедреше"  за  печкой,
пыльная  трава  меж  пыльными  камнями  на  душных,  дремотных   улицах.   И
беспокойный свет ночного маяка, скользящий по воде, по высокому  берегу,  по
убегающим к морю городским черепичным крышам. И вот еще что - порт! -  скрип
дерева о дерево, и тихий плеск воды у причала, и вкусный запах просмоленного
каната.
   Ничего он еще не знал! Просто у сердца свои невидимые рубежи,  оно  берет
их исподволь, незаметно. "Жизнь течет в одних и тех же угрюмых берегах, -  с
волнением прочитал Илья рассказ какого-то неизвестного ему  Короленко.  -  И
опять приходится налегать на весла..." Простые слова поразили, как  выстрел.
Кто в четырнадцать лет боится лишний раз  приналечь  на  весла!.  "Все-таки,
все-таки впереди - огни!.."
   Рассказ этот  был  напечатан  в  толстенном  благотворительном  сборнике,
который так и назывался  "Помощь",  -  сборник  этот  русская  интеллигенция
выпустила в помощь населению Новороссии,  пострадавшему  от  недорода.  Чего
только не было в этом сборнике - от стихов  Константина  Бальмонта  и  Мирры
Лохвицкой до ученых статей Туган-Барановского и профессора Стороженко!..
   О том, чтоб попросту вырвать из увесистого тома  крошечный,  уместившийся
на одной странице рассказ, не могло быть и  речи  -  Илья  Семин  уже  тогда
относился к печатному слову благоговейно. Книга  была  обернута  полотенцем,
бережно уложена на самое дно корзинки, заняла ее почти всю, - что  из  того?
Больше брать в дорогу все равно было нечего. Пару  заштопанного  белья,  два
заветных рубля, подаренные матерью и  зашитые  ею  в  носок.  Мать  сказала:
"Никто, как бог, - помни, сыночек..." Бедная мама.  Это  впервые  осмелилась
она все взять на себя, вступить в сговор за спиной капризного,  деспотичного
мужа. Или это передается матери  тоже:  ощущенье  сыновних  неразвернувшихся
сил?.. Шла по улице, провожая старшего своего в  порт,  почтенная  еврейская
мать, шла с  неторопливой  важностью,  исполненной  достоинства  печалью,  -
словно не безбилетником, не  палубным  зайцем  предстоит  ее  сыну  покинуть
родные места!.. Лучший друг  на  свете,  так  безропотно  пренебрегший  ради
мальчишеского упрямства всем,  что  казалось  доселе  святым  и  единственно
непреложным!   "Никто,   как   бог"...   Милое    и    наивное    напутствие
самостоятельному, мыслящему человеку, снарядившемуся в далекую южную столицу
слушать публичные лекции  университетских  профессоров  и  искать,  главное,
искать,  особенных  таких  людей,  -  их  в  Одессе,  говорят,   немало,   -
самоотверженнейших людей России, объединивших свои усилия во  имя  Разума  и
Борьбы. Именно так, с большой буквы, -  именно  таким  виделось  в  ту  пору
будущее! Очень они были сейчас похожи друг на друга - степенная,  рыхловатая
женщина,  с  этим  простодушным  "Никто,  как  бог",  и  упрямый  подросток,
натирающий руки тяжеленной корзинкой  ради  крошечного,  на  одну  страницу,
рассказа!..
   Самостоятельный,  мыслящий  человек  заранее   рассчитал   все:   местные
пароходы, груженные донецким  углем,  так  называемые  "угольщики",  идут  в
Одессу прямым рейсом, минуя промежуточные порты, -  не  в  море  же  бросать
безбилетников! Мыслящий человек вылез из-под брезента  под  утро,  когда  не
протрезвевшие после стоянки в  порту  матросы  в  одних  подштанниках  сонно
возили по палубе швабры, вылез с этой своей корзинкой и  не  очень  уверенно
улыбнулся:
   - Доброе утро!
   - О, це що за хвороба? - изумились матросы, обступая его.
   Мальчик продолжал вовсе некстати улыбаться. Ему, видите ли,  очень  нужно
попасть в Одессу, очень! А  грошей  за  проезд  o  него  конечно  же  нет  -
откуда!.. Вот  он  и  спрятался  под  брезент,  пока  грузились,  пока  все,
извините, были пьяны...
   - Нема грошей, говоришь? - хмуро перебил его боцман.
   - Откуда!..
   - Что ж, нема так нема! Придется тебе, парень, драпать на дно морское.  А
ну, раскачайте его...
   Илья благодарно ухмыльнулся:  он  умел  ценить  хорошую  шутку.  Все  так
великолепно осуществлялось: дрожала  под  ногами  палуба,  нежно  золотилось
море, волна, скользящая вдоль борта, говорила  сердцу  одно:  движение!  Как
там, у Короленко? "Кажется, еще немного, еще два-три удара веслом..."
   Дюжие руки подхватили его, косым парусом замелькало перед глазами море, -
эй,  вы  что?  Вот  так,  за  здорово  живешь?..  При  каждом  взмахе   руки
предательски разжимались. В общем, неизвестно, чем  бы  это  все  кончилось,
если бы не подоспел помощник капитана,  единственный  трезвый  на  угольщике
человек.
   А дальше Илья с утра до вечера надраивал какие-то  медяшки,  потускневшие
от угольной пыли, и благодарно выскребывал остатки каши  со  дна  матросских
бачков, и мыл эти бачки, и снова куда-то по чьим-то приказаниям торопился. И
мечтательно замирал у борта все с тем же увесистым томом на  коленях,  когда
дневная суета отступала наконец  и  он  оставался  один  на  один  с  морем,
качающим на  спине  звезды,  и  со  звездами  над  головой,  неправдоподобно
большими,  почему-то   мохнатыми.   Немыслимое,   первозданное   одиночество
человеческой души, бесстрашной и робкой!..
   "А  все-таки,  все-таки  впереди  -  огни!.,"   Впереди   были   одесские
демонстрации и  отряды  местной  самообороны,  мятеж  на  "Очакове",  первые
русские   баррикады.   Тюрьма   одесская,    тюрьма    бердянская,    тюрьма
екатеринославская... Торопливое, жадное проявление тех самых душевных сил: в
пятнадцать лет - руководитель молодежных кружков, один из  подающих  надежды
пропагандистов, в семнадцать -  подпольщик,  профессиональный  революционер.
Что знал он об этом, когда стоял  у  борта  в  толпе  притихших,  вполголоса
переговаривающихся матросов и одесский берег летел на них - весь в огнях,  в
музыке,  доносящейся  из  приморского  парка,  сияющий,  словно   сказочная,
заповедная страна?.. Ничего он еще не знал. Просто  очень  любил  всех  этих
людей,  которых  братски  касался  плечами,  тихо  улыбался  -  от   неясных
предчувствий, оттого, что так все великолепно осуществлялось:  кажется,  еще
немного, еще два-три удара веслом...
   3. НАШИ ОТЦЫ
   ...Неповторимое,  чудесное  сочетание  людей  и  событий,   носящее   имя
революции...
   Из воспоминаний Е. О. Ка6о.
   На толстом, негнущемся картоне - фотографии с  золотым  обрезом:  строгие
девушки с открытыми, чистыми лицами, с гладко зачесанными волосами.  Высокие
воротнички, передники вчерашних гимназисток. По водянистым фирменным  знакам
на обороте: "Современная фотография существует  с  1885  года".  "Фотография
двора  его  императорского  величества  негуса  абиссинского",   "Фотография
удостоена высочайших государя императора наград", - по фирменным знакам этим
- стремительные, летящие надписи: "Славному товарищу", "Товарищу  и  другу",
"Дорогому товарищу в память о том, что нас  связывало  и  будет  связывать".
Вместо обычных девичьих клятв и сентиментальных заверений -  свежо,  молодо,
серьезно: "Дорогому товарищу".
   Вот и они в свое время "поднимались против отцов", - как это все  назвать
иначе? Девушки,  не  помышляющие  о  счастливом  замужестве,  равнодушные  к
подробностям  быта,  рвущиеся  к  знаниям,  не  предусмотренным  программами
женских учебных заведений, к самостоятельности, не предвиденной  испуганными
семьями, к  заработку,  какому  угодно,  -  лишь  бы  эту  самостоятельность
обеспечить, - о чем они мечтали, выходя из  гимназических  стен?  О  красных
знаменах близкой, руку протянуть, революции?  О  пролетарских  центрах,  где
только   и   ждут   живого   пропагандистского    слова?    О    содружестве
единомышленников, жертвенном и прекрасном?..
   При чем тут любовь! А она вламывалась в их жизнь и путала все  карты.  Ее
не замечали вначале. Потому что это твой товарищ по общему делу - тот,  кого
невольно отметила твоя душа, - и не время,  не  время!  А  любовь  выжидала,
отступала ненадолго, надвигалась вновь, чтоб в один прекрасный миг  обратить
тебя, идейного борца и товарища, в трепещущее, навсегда отдающееся существо.
От  хваленой  независимости,  которой  принесено  было  столько  жертв,   не
оставалось и следа. Кто же знал, что это и есть высочайшее счастье женщины -
довериться всецело, растворить