- Словесный портрет, словесный портрет... что словесный  портрет?!
- рассердился Гаевой. - Я ж его видел,  сопровождал:  тот  без  седин,
моложе лет на десять, да и пощуплее будет.
    - Пошли на вокзал, ребята, - предложил второй оперативник.  -  Что
он, в самом деле, дурной: по проспекту гулять!

    Виктор Кравец в  это  время  действительно  пробирался  по  темной
пустынной улочке.
    ...Выбросившись тогда на ходу  из  милицейской  машины,  он  через
городской парк  выбрался  на  склоны  Днепра,  лежал  в  кустах,  ждал
темноты. Хотелось курить и  есть.  Низкое  солнце  золотило  утыканный
пестрыми грибками песок Пляжного острова; там  копошились  купающиеся.
Маленький буксир, распустив от берега до берега водяные усы, торопился
вверх, к грузовому порту, за новой баржей. Внизу под обрывом шумели на
набережной машины и трамваи.
    "Доработались...  Все  мы  продумали:  методику  опытов,  варианты
применения способа, даже влияние его на  положение  в  мире  -  только
такой вариант не предусмотрели. Так шлепнуться с большой высоты мордой
в грязь: из исследователей в преступники! Боже  мой,  ну  что  это  за
работа такая: один неудачный опыт - и все летит в тартарары.  И  я  не
готов к этой игре со следователями и экспертами, настолько  не  готов,
что хоть иди в библиотеку и штудируй уголовный кодекс - и что там  еще
есть? - процессуальный кодекс, что ли! Я не знаю правил игры и могу ее
проиграть... собственно, я ее уже почти проиграл. Библиотека...  какая
теперь может быть библиотека!"
    Градирни электростанции на той стороне  Днепра  исходили  толстыми
клубами пара - казалось, что они вырабатывают  облака.  Солнце  нижним
краем касалось их.
    "Что  же  теперь  делать?  Вернуться  в  милицию,  рассказать  все
"чистосердечно" и самым унизительным образом выдать то, что мы берегли
от дурного глаза? Выдать не ради спасения работы -  себя.  Потому  что
работу этим не спасешь: через два-три дня  в  лаборатории  все  начнет
гнить-и ничего не докажешь, никто не поверит, и  не  узнает,  что  там
было... Да и себя  я  этим  не  спасу:  Кривошеин-то  погиб.  Он,  как
говорится, на мне... Пойти к Азарову, все объяснить? Ничего ему сейчас
не объяснишь. Я теперь для него даже не  студент-практикант  -  темная
личность с фальшивыми документами.  Его,  конечно,  известили  о  моем
побеге, теперь он, как лояльный  администратор,  должен  содействовать
милиции... Вот она, проблема людей, в полный рост. Все  наши  беды  от
нее. Даже точнее - от того, что никак не хотели смириться с  тем,  что
не можем решить ее лабораторным способом. Ну еще бы: мы!  Мы,  которые
достигли  таких  результатов!  Мы,  у  которых  в  руках   неслыханные
возможности синтеза информации! Куда к черту... А эта проблема нам  не
по зубам, пора признаться. А без нее какой смысл имеет остальное?"
    Солнце садилось. Кравец поднялся,  смахнул  траву  с  брюк,  пошел
вверх по тропинке, не зная куда и зачем. В брюках позванивала  мелочь.
Он посчитал: на пачку сигарет и  сверхлегкий  ужин.  "А  дальше?"  Две
студентки, устроившись на скамье в кустах готовиться  к  экзаменам,  с
интересом поглядели на красивого  парня,  помотали  головами,  отгоняя
грешные мысли, уткнулись в конспекты. "М-да... в общем-то не  пропаду.
Может, отправиться к Лене? Но  она,  наверно,  тоже  под  наблюдением,
застукают..."
    Тропинка  вывела  на  тихую,  безлюдную  улочку.   Из-за   заборов
свешивались ветви, усеянные начавшими краснеть вишнями. В конце  улицы
пылало подсвеченное снизу рыжее облако.
    Быстро темнело. Вечерняя прохлада пробиралась под рубашку, надетую
на голое тело. На противоположной стороне улицы в квартале от  Виктора
вышли из полумрака два человека в фуражках. "Милиция!" Кравец метнулся
в переулок. Пробежав квартал, остановился, чтобы успокоить сердце.
    "Дожил! Двадцать лет не бегал ни от кого, как мальчишка из  чужого
сада...  -  От  беспомощности  и  унижения  курить   хотелось   просто
нестерпимо. - Игра проиграна! Надо признать это прямо  -  и  выходить.
Уносить ноги. В конце концов каждый из  нас  в  определенной  ситуации
испытал стремление уйти,  свернуть  в  сторону.  Теперь  моя  очередь,
какого черта! Что я еще могу?"
    Переулок выводил в  сияние  голубых  огней.  При  виде  их  Виктор
почувствовал приступ зверского аппетита: он не ел почти сутки.  "Хм...
там еще можно где-то поесть. Пойду! Вряд  ли  меня  станут  искать  на
проспекте Маркса".
    ...Бетонные  столбы  выгнули   над   асфальтом   змеиные   головки
газосветных фонарей. За витринами магазинов  стояли  в  непринужденных
позах  элегантные  манекены,  лоснились  радиоприемники,   телевизоры,
кастрюли, целились в  прохожих  серебряные  дула  бутылок  "Советского
шампанского", хитроумными винтообразными  горками  высились  консервы.
Под пляшущей световой рекламой "Вот что можно выиграть за 30  копеек!"
красовались холодильник "Днепр", магнитофон "Днепр-12", швейная машина
"Днипро" и автомобиль "Славутич-409". Даже подстриженные под бокс липы
вдоль широких тротуаров казались промышленными изделиями.
    Виктор  вышел  в  самую  толчею,  на  трехквартальный  "брод"   от
ресторана  "Динамо"  до  кинотеатра  "Днепр".  Гуляющих  было   полно.
Вышагивали ломкой походкой растрепанные под  богемствующих  художников
мальчики со стеклянными глазками. Чинно  прохаживались  пожилые  пары.
Обнимая подруг, брели в сторону городского  парка  франтоватые  юноши.
Увертисто и деловито шныряли в толпе  парни  с  челками  над  быстрыми
глазами - из тех, что "по фени ботают,  нигде  не  работают".  Девушки
осторожно  несли   разнообразные   прически.   Здесь   были   прически
"тифозные",  прически  "после  бабьей  драки",  прически  "пусть  меня
полюбят за  характер"  и  прочие  шедевры  парикмахерского  искусства.
Маялись одинокие молодые люди, раздираемые желаниями и застенчивостью.
    Кравец сначала шел с опаской, но постепенно  его  стала  разбирать
злость.
    "Ходят, ходят: себя показать, людей посмотреть...  Для  них  будто
остановилось время, ничего не происходит. Ходили еще по Губернаторской
- прогибали дощатые настилы, осматривали фаэтоны лихачей, друг  друга.
Ходили после войны - от  развалины  кинотеатра  "Днепр"  до  развалины
ресторана "Динамо" под болтающимися на деревянных столбах  лампочками,
лузгали семечки. Проспект залили асфальтом, одели в многоэтажные  дома
из бетона, алюминия и стекла, иллюминировали, посадили деревья и цветы
- ходят как  ни  в  чем  не  бывало:  жуют  ириски,  слушают  на  ходу
транзисторы, судачат - утверждают неистребимость обывательского  духа!
Себя показать - людей посмотреть, людей посмотреть  -  себя  показать.
Прошвырнуться, зайти в кафе-автомат, слопать  пирожок  под  газировку,
Прошвырнуться,  свернуть  в  благоустроенный  туалет   за   почтамтом,
совершить  отправление,  Прошвырнуться,  подколоться,   познакомиться,
Прошвырнуться... Насекомая жизнь!"
    Он обошел толпу, собравшуюся на углу проспекта с улицей  Энгельса,
возле  новинки-автомата  для  продажи  лотерейных  билетов.   Автомат,
сработанный под кибернетическую машину, наигрывал музыку, радиоголосом
выкрикивал лотерейные призывы и за два пятиалтынных, бешено  провертев
колесо из никеля и стекла, выдавал "счастливый" билет. Кравец скрипнул
зубами.
    "А мы, самонадеянные идиоты, замыслили преобразовать  людей  одной
лабораторной техникой! А как быть  с  этими,  обывательствующими?  Что
изменилось для них от того, что  вместо  извозчиков  появились  такси,
вместо гармошек - магнитофоны на  полупроводниках,  вместо  разговоров
"из рта в ухо" - телефоны, вместо  новых  галош,  надеваемых  в  сухую
погоду,  -  синтетические  плащи?  Сиживали  за  самоварами  -  теперь
коротают вечера У телевизоров..."
    Толпа выплескивала обрывки фраз:
    - Между нами говоря, я вам скажу откровенно: мужчина это  мужчина,
а женщина это женщина!
    - ...Он говорит: "Валя?" А я: "Нет!" Он: "Люся?" А я:  "Нет!"  Он:
"Соня?" А я: "Нет!"
    - Абрам уехал в командировку, а жена...
    - Научитесь удовлетворяться текущим моментом, девушки!
    "А что изменится в результате прогресса науки и техники? Ну, будут
витрины  магазинов  ломиться  от  полимерных  чернобурок,  от  атомных
наручных часов с вечным  заводом,  полупроводниковых  холодильников  и
радиоклипс...  Самодвижущиеся  ленты  тротуаров   из   люминесцентного
пластика будут переносить гуляющих от  объемной  синерамы  "Днепр"  до
ресторана-автомата "Динамо" - не придется даже  ножками  перебирать...
Будут прогуливаться с микроэлектронными радиотелепередатчиками, чтобы,
не поворачивая к собеседнице головы и не напрягая гортани,  вести  все
те же куриные разговоры:
    - Между нами говоря, я вам скажу откровенно: робот  это  робот,  а
антресоль это антресоль!
    - Абрам отправился в антимир, а жена...
    - Научитесь удовлетворяться текущей микросекундой!
    А на углу  сработанный  под  межпланетный  корабль  автомат  будет
торговать открытками "Привет с Венеры": вид венерианского космопорта в
обрамлении целующихся голубков... И что?"
    Мимо Кравца прошествовал Гарри Харитонович Хилобок.  На  руке  его
висела кисшая от смеха девушка - доцент ее занимал и не  заметил,  как
беглый  студент  метнулся  в  тень  лип.  "У  Гарри  опять  новая",  -
усмехнулся вслед ему Кравец. Он купил в  киоске  сигареты,  закурил  и
двинулся дальше. Сейчас его одолевала  такая  злоба,  что  расхотелось
есть; попадись он в  объятия  оперативников  -  злоба  разрядилась  бы
великолепной дракой.

    В  гостинице  "Театральная"  свободных  мест  тоже  не  оказалось.
Приезжий  шел  по  проспекту  в  сторону  Дома  колхозника   и   хмуро
разглядывал фланирующую публику.
    "Ходят, ходят... Во  всех  городах  всех  стран  есть  улицы,  где
вечерами гуляют - от и до - толпы, коллективы одиночек. Себя  показать
- людей посмотреть, людей посмотреть - себя показать. Ходят, ходят - и
планета шарахается под их ногами! Какой-то коллективный инстинкт,  что
ли, тянет их сюда, как горбуш в места нерестилищ?  А  другие  сидят  у
телевизоров, забивают "козла" во дворах, строят "пулю"  в  прокуренной
комнате,  отирают   стены   танцверанд...   Сколько   их,   отставших,
приговоривших себя к прозябанию? "Умеем  что-то  делать,  зарабатываем
прилично, все у нас есть, живем не хуже других  -  и  оставьте  нас  в
покое!" Одиночки, боящиеся остаться наедине с собой, растерявшиеся  от
сложности жизни и больше не задумывающиеся  над  ней...  Такие  помнят
одно спасительное правило: для благополучия в жизни надо быть как все.
Вот и ходят, смотрят: как все? Ожидают откровения..."
    Оттесненная сияющим великолепием проспекта, брела  за  прозрачными
облаками луна. До нее никому не было дела.
    "А мальчишками и они мечтали жить  ярко,  интересно,  значительно,
узнать мир... Нет человека, который не мечтал бы об  этом.  И  сейчас,
пожалуй, мечтают сладостно и бессильно. В чем же дело? Не хватило духа
применить мечту к жизни? Да и зачем? Зачем давать волю своим мечтам  и
сильным чувствам - еще неизвестно, куда  это  заведет!  -  когда  есть
покупные, когда  можно  безопасно  кутить  на  чужом  пиру  выдуманных
героев? И прокутились вдрызг, растратили  по  мелочам  душевные  силы,
осталось в самый обрез для прогулки по проспекту..."
    Мимо проследовал доцент Хилобок  с  девушкой.  "А  у  Гарри  опять
новая!" - мысленно приветствовал его приезжий.
    Он посмотрел ему вслед: догнать и спросить о Кривошеине? "Э,  нет:
от Хилобока во всех случаях лучше держаться подальше!"
    Приезжий и Кравец вступили на один квартал.
    "...Когда-то человекообразные обезьяны разделились: одни  взяли  в
лапы  камни  и  палки,  начали  трудиться,  мыслить,  другие  остались
качаться на ветках. Сейчас на Земле начался новый переходный  процесс,
стремительней и  мощнее  древнего  оледенения:  скачок  мира  в  новое
качественное состояние. Но что  им  до  этого?  Они  заранее  согласны
остаться на "бродах", у телевизоров - удовлетворять техникой  нехитрые
запросы! - неистовствовал в мыслях Виктор Кравец. - Что им  все  новые
возможности - от науки, от  техники,  от  производства?  Что  им  наша
работа? Можно прибавить ума,  ловкости,  работоспособности  -  и  что?
Будут  выучиваться  чему-то  не  для   мастерства   и   удовлетворения
любопытства, а чтоб больше получать за знания, за легкую работу,  чтоб
возвыситься над другими своей осведомленностью.  Будут  приобретать  и
накоплять  -  чтоб   заметили   их   преуспевание,   чтобы   заполнить
опустошенность хлопотами о вещах. И на черный день.  Его  может  и  не
быть,  а  пока  из-за  него  все  дни  серые...  Скучно!  Уеду-ка   во
Владивосток. Сам - пока не отправили  казенным  порядком...  И  работа
заглохнет естественным образом. Ничем она им не  поможет:  ведь  чтобы
использовать такую возможность,  надо  иметь  высокие  цели,  душевные
силы,  неудовлетворенность  собой.  А  они  бывают  недовольны  только
окружающим; обстоятельствами, знакомыми, жизнью, правительством -  чем
угодно, но не собой. Ну и пусть гуляют.  Как  говорится,  наука  здесь
бессильна..."
    Сейчас их разделяло только здание главпочтамта.

    Гневные мысли отхлынули. Осталась какая-то  непонятная  неловкость
перед людьми, которые шли мимо Кравца.
    "Кто-то сказал; никто так не презирает  толпу,  как  возвысившийся
над нею зауряд... Кто? - он наморщил лоб. - Постой, да ведь это я  сам
сказал о ком-то другом. Ну, разумеется, о ком-то  другом,  не  о  себе
же... - Ему вдруг стало противно. - А ведь, топча их, я топчу и  себя.
Я от них недалеко ушел, еще недавно был такой же... Постой! Выходит, я
просто хочу смыться? Дать тягу. И чтобы не так стыдно было,  чтобы  не
утратить самоуважение, подвожу под  это  идейную  базу?  Никого  я  не
продал, все правильно, наука бессильна, так и должно быть... боже мой,
до чего подла и угодлива мысль интеллигента! (Между прочим, это я тоже
говорил или думал о ком-то другом. Все истины мы применяем  к  другим,
так ловчее жить.) А я как раз и есть тот  интеллигент.  Все  пустил  в
ход: презрение  к  толпе,  теоретические  рассуждения...  М-да!  -  он
покраснел, лицу стало жарко. - Вот до чего может довести  неудача.  Ну
ладно, но что же я могу сделать?"
    Вдруг его ноги будто прилипли  к  асфальту:  навстречу  размашисто
шагал парень с рюкзаком и плащом на руке. "Адам?!" Холод вошел в  душу
Кравца, сердце ухнуло вниз - будто не  человек,  а  ожившее  угрызение
совести приближалось к нему.  Глаза  Адама  были  задумчивые  и  злые,
уголки рта недобро опущены. "Сейчас увидит, узнает..." - Виктор  отвел
глаза, чтобы не выдать себя, но  любопытство  пересилило:  взглянул  в
упор. Нет, теперь Адам не был похож на "раба" - шел человек уверенный,
сильный, решившийся... В памяти всплыло: распатланная голова  на  фоне
сумеречных   обоев,   расширенные   в   тяжелой    ненависти    глаза,
пятикилограммовая чугунная гантель, занесенная над его лицом.
    Приезжий  прошел  мимо.  "Конечно,  откуда  ему  узнать  меня!   -
облегченно выдохнул Кравец. - Но зачем он вернулся? Что ему надо?"
    Он  следил  за  удалявшимся  в  толпе  парнем.  "Может,   догнать,
рассказать о случившемся? Все помощь...  Нет.  Кто  знает,  зачем  его
принесло!   -   Его   снова   охватило   отчаяние.   -   Доработались,
доэкспериментировались, черт! Друг от друга шарахаемся! Постой... ведь
есть и  другой  вариант!  Но  поможет  ли?"  -  Виктор  закусил  губу,
напряженно раздумывая.
    Адам затерялся среди гуляющих.
    "Ну, хватит терзаний! - тряхнул головой Кравец. -  Эта  работа  не
только моя. И удирать нельзя - надо ее спасать..."
    Он вытащил из карманчика мелочь, пересчитал ее, проглотил голодную
слюну и вошел в почтамт.
    Денег хватило в обрез на короткую телеграмму:
    "Москва МГУ биофак Кривошеину. Вылетай немедленно. Валентин".
    Отправив телеграмму, Виктор вышел на проспект и,  дойдя  до  угла,
свернул на  улицу,  которая  вела  к  Институту  системологии.  Пройдя
немного по ней, он огляделся: не следит ли  кто  за  ним?  Улица  была
пуста,  только  со  здания  универмага  на  него  смотрела  освещенная
розовыми аршинными литерами призыва "Храните деньги  в  сберегательной
кассе!" прекрасная женщина со сберегательной книжкой в руке. Глаза  ее
обещали полюбить тех, кто хранит.
    Над  окошком  администратора   в   Доме   колхозника   красовалось
объявление:

    "Место для человека - 60 коп.
    Место для коня - 1 р. 20 к."

    Приезжий из Владивостока вздохнул и протянул в окошко паспорт.
    - Мне, пожалуйста, за шестьдесят...


                           Глава четвертая


                           Невозможное   -    невозможно.    Например,
                        невозможно двигаться быстрее света... Впрочем,
                        если  это  и  было  бы  возможно  -  стоит  ли
                        стараться? Все равно  никто  не  увидит  и  не
                        оценит.

                                        К. Прутков-инженер, мысль N_17


    Утром следующего дня дежурный  по  горотделу  передал  следователю
Онисимову рапорт милиционера, который охранял опечатанную лабораторию.
Сообщалось, что ночью - примерно между часом  и  двумя  -  неизвестный
человек в светлой рубашке пытался проникнуть в лабораторию через окно.
Окрик милиционера спугнул его, он соскочил с подоконника и  скрылся  в
парке.
    - Понятно! -  Матвей  Аполлонович  удовлетворенно  потер  руки.  -
Вертится вокруг горячего...
    Вчера  он  направил  повестки  гражданину  Азарову   и   гражданке
Коломиец. На появление у  себя  в  комнате  академика  Азарова  Матвей
Аполлонович, понятное дело, и не рассчитывал - просто корешок повестки
в случае чего пригодился бы ему как оправдательный документ. Елена  же
Ивановна  Коломиец,  инженер  соседнего  с   Институтом   системологии
конструкторского бюро, пришла ровно в десять часов.
    Когда она вошла в кабинет, следователь понял смысл  волнообразного
жеста Хилобока: перед ним стояла красивая женщина. "Ишь какая ладная!"
- отметил Онисимов.  Любая  подробность  облика  Елены  Ивановны  была
обыкновенна - и темные волосы как волосы, и нос  как  нос  (даже  чуть
вздернут), и овал лица, собственно, как овал, - а все вместе создавало
то  впечатление  гармонии,  когда  надо  не  анализировать,  а  просто
любоваться и дивиться великому чувству меры у природы.
    Матвей  Аполлонович  вспомнил  внешность  покойного  Кривошеина  и
ощутил чисто мужское негодование. "И верно - не  пара  они,  прав  был
Хилобок. Что она в нем такого нашла? Прочности, что  ли,  искала?  Или
мужа с хорошим заработком?" Как и большинство мужчин, чья внешность  и
возраст  не  оставляют  надежд  на  лирические  успехи,  Онисимов  был
невысокого мнения о красивых женщинах.
    - Садитесь, пожалуйста. Вам  знакомы  имена  Кривошеина  Валентина
Васильевича...
    - Да, - голос у нее был грудной, певучий.
    - ...и Кравца Виктора Витальевича?
    - Вити? Да, - Елена Ивановна улыбнулась, показав  ровные  зубы.  -
Только я не знала, что он Витальевич. А в чем дело?
    - Что вы можете рассказать о взаимоотношениях Кривошеина и Кравца?
    - Ну... они вместе работали... Виктор, кажется, приходится Вале...
Кривошеину  то  есть,  дальним  родственником.  Они,  по-моему,  очень
дружили... А что случилось?
    - Елена Ивановна, здесь спрашиваю  я,  -  Онисимов  смекнул,  что,
утратив душевное равновесие, она больше скажет, и не спешил  прояснить
ситуацию. - Это верно, что вы были близки с Кривошеиным?
    - Да...
    - По какой причине вы с ним расстались? Глаза Елены Ивановны стали
холодными, на щеках возник и исчез румянец.
    - Это не имеет отношения к делу!
    - А откуда вы знаете, что имеет и что не имеет отношения к делу? -
встрепенулся Матвей Аполлонович.
    - Потому что... потому что это  не  может  иметь  отношения  ни  к
какому делу. Расстались - и все.
    - Понятно..