к не сплетничать, доносить  анонимно  или  вызывать
потехи ради "Скорую помощь" к абсолютно здоровым  знакомым...  Все  мы
так, мечтаем о хорошем, а когда жизнь  выворачивает  идею  изобретения
наизнанку, хлопаем себя по бокам, как лесорубы на морозе:  что  ж  это
вы, люди, делаете?!
    Проклятие науки в том, что она создает способы - и  ничего  более.
Вот  и  у  нас  будет  просто  "способ  преобразования  информации   в
биологической системе". Можно обезьяну превратить  в  человека.  Но  и
человека в обезьяну - тоже.
    Но нельзя, нельзя, нельзя, думать, что и после нашего открытия все
будет как было! Не для науки - для жизни нельзя. Наше открытие  именно
для жизни: оно не стреляет, не убивает - оно создает. Возможно, мы  не
там ищем - не в свойствах машины дело, а в свойствах человека?"
    Аспирант Кривошеин дочитывал дневник под, внутренний аккомпанемент
этих тревожных мыслей. Неужели напрасно надсаживались  -  их  открытие
пришло раньше времени и оно может выстрелить по  людям?  В  Москве  он
мало задумывался над, этим: открытие только в нем, ни к кому оно более
не относится - знай исследуй да помалкивай... Правда, после купанья  в
бассейне реактора ему очень  хотелось  поделиться  своими  знаниями  и
переживаниями с Андросиашвили, и с ребятами в  общежитии:  радиацию  и
лучевую болезнь можно преодолеть!  Но  это  его  знание  относилось  к
войне...
    "Из-за подонков! - Кривошеина охватила ярость. -  Из-за  подонков,
которых, может, один на тысячу и для  которых  услужливая  проститутка
Наука готовит способы взрывать города и уничтожать народы! Всего  лишь
способы. Черт, начать искоренять этих гадов по-мокрому, что-ли?  Никто
меня не поймает, не подстрелит... И сам пойду дорогой  подонков?  Нет.
Это тоже "не то.
    Аспирант закрыл тетрадь, поднял глаза.  Настольная  лампа  горела,
ничего не освещая. Было светло. За окном желтые одинаковые морды домов
Академгородка среди зелени смотрели  на  невидимое  солнце;  казалось"
стадо домов сейчас побредет  за  светилом.  Часы  показывали  половину
восьмого утра.
    Кривошеин закурил, вышел на балкон. На остановке троллейбуса внизу
накапливались  люди.  Широкоплечий   мужчина   в   синем   плаще   все
прохаживался под деревьями. "Ну и ну!  -  подивился  его  выносливости
Кривошеин. - Ладно. Надо спасать, то, что еще можно спасти".
    Он вернулся в комнату, разделся, принял  холодный  душ.  Вернулась
бодрость.  Потом  раскрыл  платяной   шкаф,   критически   переворошил
небогатый запас одежды. Выбрал украинскую рубаху с вышитым  воротником
и тесемками, надел. С сомнением осмотрел  поношенный  синий  костюм  -
вздохнул, надел и его.
    Затем аспирант четверть часа потренировался перед зеркалом и вышел
из квартиры.


                             Глава третья


                               - Эй, стойте! Не будьте ослом!
                               - Легко сказать... - пробормотал осел и
                            пустился прочь.

                                                    Современная сказка


    Человек  в  плаще  заметил  Кривошеина,  повернулся  к  нему  всем
корпусом, посмотрел в упор.
    "Господи, что за примитив-детектив! - возмутился Кривошеин. -  Нет
бы следить за моим отражением  в  витрине  или  прикрыться  газетой  -
пялится, как неандерталец на междугородний автобус! Инструкций  у  них
нет, что ли?  Читали  бы  хоть  комиксы  для  повышения  квалификации.
Раскроешь с такими преступление, как же!"
    Его разобрало зло. Он подошел вплотную к человеку.
    - Послушайте,  почему  вас  не  сменяют?  Разве  на   сыщиков   не
распространяется закон о семичасовом рабочем дне?
    Тот удивленно поднял брови.
    - Валя... - услышал аспирант мягкий баритон. -  Валентин...  разве
ты меня не узнаешь?
    - Гм... - Кривошеин заморгал, вгляделся и присвистнул. -  Так  это
же... стало быть, вы дубль Адам-Геркулес? Вот оно что! А я-то думал".
    - А вы выходит, не Кривошеин? То есть Кривошеин, но... из Москвы?
    - Точно. Ну, здравствуйте...  здравствуй,  Валька-Адам,  пропавшая
душа!
    - Здравствуй.
    Они стиснули друг другу руки. Кривошеин  рассматривал  обветренное
загорелое лицо Адама: черты его  были  грубы,  но  красивы.  "Все-таки
хорошо Валька постарался,  смотри-ка!"  Только  в  светлых  глазах  за
выгоревшими ресницами пряталась робость.
    - Много теперь будет Кривошеиных Валентинов Васильевичей.
    - Можешь звать меня Адамом. Я возьму себе это имя.
    - Где же ты был, Адам?
    - Во Владивостоке, господи... - тот усмехнулся, как бы  сомневаясь
в своем праве шутить. - Во Владивостоке и около.
    - Ну? Здорово!  -  Кривошеин  с  завистью  посмотрел  на  него.  -
Монтировал в портах оборудование?
    - Не совсем. Взрывал подводные скалы. Вот... вернулся работать.
    - А не страшно?
    Адам прямо посмотрел на Кривошеина.
    - Страшно, но... понимаешь, есть идея. Попробовать вместо  синтеза
искусственных людей преобразовывать в  "машине-матке"  обычных.  Ну...
погружаться в жидкость, воздействовать внешней информацией... наверно,
можно, а?
    Адам все-таки робел, понимал, что робеет, и досадовал,  что  из-за
этого выношенная им идея выразилась так нескладно.
    - Хорошая  идея,  -  сказал  аспирант.  Он  с  новым  любопытством
поглядел на Адама.  "В  сущности,  не  такие  мы  и  разные.  Или  это
внутренняя логика открытия?" - Только уже было, Валь. Погружали они  в
нашу родную стихию различные части тела. Кажется,  уже  погружались  и
целиком.
    - И получается?
    - Получается... только с последним опытом еще не ясно.
    - Так  это  же  здорово!  Понимаешь...  ведь  это...  тогда  можно
устроить ввод информации Искусства в человека с  отбором  по  принципу
обратной связи... - И Адам, все  так  же  сбиваясь  и  робея,  изложил
Кривошеину свои мысли об облагораживании человека искусством.
    Но аспирант понял.
    - "...Мы должны в своей  работе  исходить  из  того,  что  человек
стремится к лучшему, - с улыбкой процитировал он  запись  из  дневника
Кривошеина, - из того, что никто или почти никто не хочет  сознательно
делать подлости и глупости, а происходят они от непонимания.  В  жизни
все сложно, не сразу разберешь, скверно ты поступаешь или нет; это я и
по себе знаю. И если дать человеку ясную и применимую к его психике, к
его делам и поступкам информацию - что хорошо, что скверно, что  глупо
- и ясное понимание того, что любая его подлость или глупость рано или
поздно по закону большого счета обернется против  него  же,  тогда  ни
его, ни за него можно не опасаться. Такую информацию можно вводить и в
"машину-матку"..."
    - Как, и это уже было? - удивился Адам.
    - Нет. Было лишь смутное понимание, что это нужно. Что  без  такой
информации все остальное не имеет смысла... Так что  твоя  идея  очень
кстати.  Она,  как  выражаются  в  академических   кругах,   заполняет
пробел... Послушай! - вдруг взъярился Кривошеин. - И ты с такой  идеей
ходил за мной, как сыщик, слонялся под окнами! Не  мог  окликнуть  или
войти в квартиру?
    - Понимаешь... - замялся Адам, - я ведь думал, что ты  -  это  он.
Проходишь мимо, не замечаешь, не признаешь. Подумал: не хочет  видеть.
У нас с ним тогда такое вышло... - Он опустил голову.
    - Да... И в лаборатории не был?
    - В лаборатории? Но ведь  у  меня  нет  пропуска.  А  документы  -
Кривошеина, там их знают.
    - А через забор?
    - Через забор... - Адам смущенно повел плечами: ему эта мысль и  в
голову не пришла.
    - Человек вырабатывает небывалой дерзости  замыслы  и  идеи,  а  в
жизни... боже мой!  -  Кривошеин  неодобрительно  покачал  головой.  -
Избавляться надо от этой гаденькой робости перед жизнью, перед  людьми
- иначе пропадем. И работа пропадет... Ну ладно,  -  он  протянул  ему
ключи, - иди располагайся, отдыхай. Всю ночь вокруг да  около  бродил,
надо же!
    - А где... он?
    - Хотел бы я сам знать: где он, что с ним? - Аспирант помрачнел. -
Попробую выяснить  все.  Позже  увидимся.  Пока,  -  он  улыбнулся.  -
Все-таки здорово, что ты приехал.
    "Нет, человека не так просто сбить с пути! - мысленно приговаривал
Кривошеин, направляясь к институту. - Великое дело, большая идея могут
подчинить  себе  все,  заставят  забыть  и  об  обидах,  и  о   личных
устремлениях, и о несовершенстве... Человек стремится к  лучшему,  все
правильно!"
    Мимо мчались переполненные  утренние  троллейбусы  и  автобусы.  В
одном из них аспирант заметил Лену: она  сидела  у  окна  и  рассеянно
смотрела вперед. Он остановился на секунду, проводил ее взглядом. "Ах,
Ленка, Ленка! Как ты могла?" Чтение дневника  произвело  на  аспиранта
действие, которое не произвело бы ни на кого другого: он будто  прожил
этот год в Днепровске. Сейчас он был просто Кривошеин - и  сердце  его
защемило от воспоминания об обиде, которую ему (да, ему!) нанесла  эта
женщина.

    "...Я знаю, к чему идут наши исследования, не будем прикидываться:
мне лезть в бак. Мы с Кравцом производим мелкие поучительные опыты над
своими  конечностями,  я  недавно  даже  срастил  себе  жидкой  схемой
порванную давным-давно коленную связку и теперь  не  прихрамываю.  Все
это, конечно, чудо медицины, но мы-то  замахнулись  на  большее  -  на
преобразование всего человека! Здесь мельчить нельзя, так  мы  еще  20
лет протопчемся около бака. И лезть именно мне, обычному естественному
человеку, - Кравцу в баке уже делать нечего.
    В сущности, предстоит испытать не "машину-матку" - себя. Все  наши
знания и наши приемы слова доброго не стоят, если у человека не хватит
воли  и  решимости  подвергнуть  себя  информационным  превращениям  в
жидкости.
    Конечно, я не вернусь из этой купели преобразившимся. Во-первых, у
нас нет необходимое информации для основательных переделок организма и
интеллекта  человека,  а  во-вторых,  для  начала  этого  и  не  надо:
достаточно испытать полное включение в "машину-матку",  доказать,  что
это, возможно, не опасно, - ну, и что-то в себе изменить. Так сказать,
сделать первый виток вокруг Земли.
    А это возможно? А это не спасло?  Вернусь  ли  я  из  "купели",  с
орбиты, с испытаний - вернусь? Сложная штука "машина-матка" -  сколько
нового в ней открыли, а до конца ее не знаем... Что-то мне не по  себе
от блестящей перспективы наших исследований.
    Мне сейчас самое время  жениться,  вот  что.  К  черту  осторожные
отношения с Ленкой! Она мне нужна. Хочу, чтобы она была со мной, чтобы
заботилась, беспокоилась и ругала,  когда  поздно  вернусь,  но  чтобы
сначала дала поужинать. И (поскольку с синтезом дублей уже  все  ясно)
пусть новые Кривошеины появляются на свет не из  машины,  а  благодаря
хорошим,  высоконравственным  взаимоотношениям  родителей.   И   пусть
осложняют нам жизнь - я "за"! Женюсь! Как мне это раньше в  голову  не
пришло?
    Правда, жениться сейчас, когда мы готовим этот эксперимент...  Что
ж, в крайнем случае останется самая прочная память обо  мне:  сын  или
дочь. Когда-то люди уходили на фронт, оставляя жен и детей,  -  почему
мне нельзя поступить так сейчас?
    Возможно, это  не  совсем  благонамеренно:  жениться,  когда  есть
вероятность оставить вдову. Но пусть меня осудят те, кто шел или  кому
идти на такое. От них я приму".
    "12 мая.
    - Выходи за меня замуж, Лейка. Будем жить вместе. И пойдут  у  нас
дети: красивые, как ты, и умные, как я. А?
    - А ты действительно считаешь себя умным?
    - А что?
    - Был бы ты умный, не предложил бы такое.
    - Не понимаю...
    - Вот видишь. А еще рассчитываешь на умных детей.
    - Нет, ты объясни: в чем дело? Почему ты не хочешь выйти за меня?
    Она воткнула в волосы последнюю шпильку и повернулась  от  зеркала
ко мне.
    - Обожаю, когда у тебя так выпячиваются губы. Ах ты мой Валька! Ах
ты мой рыжий! Значит, у тебя прорезались серьезные  намерения?  Ах  ты
моя прелесть!
    - Подожди! - я высвободился. - Ты согласна выйти за меня?
    - Нет, мой родненький.
    - Почему?
    - Потому что разбираюсь в семейной жизни чуть больше тебя.  Потому
что знаю: ничего хорошего у нас не получится. Ты вспомни: мы хоть  раз
о чем-нибудь серьезном говорили? Так - встречались, проводили время...
Вспомни: разве не бывало, что я прихожу к  тебе,  а  ты  занят  своими
мыслями, делами и не рад, даже недоволен, что я  пришла?  Конечно,  ты
делаешь вид, стараешься вовсю, но ведь я чувствую... А что  же  будет,
если мы все время будем вместе?
    - Значит... значит, ты меня не любишь?
    - Нет, Валечка, - она смотрела на меня ясно и  печально.  -  И  не
полюблю. Не хочу полюбить. Раньше хотела... Я ведь, если по совести, с
умыслом с тобой сблизилась. Думала: этот  тихий  да  некрасивый  будет
любить и ценить... Ты не представляешь, Валя, как это мне было  нужно:
отогреться! Только не отогрелась я возле тебя. Ты ведь  меня  тоже  не
очень любишь... Ты не мой, я вижу. У тебя другая:  Наука!  -  Она  зло
рассмеялась.  -  Тоже  напридумывали  себе  игрушек:  наука,  техника,
политика, война, а женщина так,  между  прочим.  А  я  не  хочу  между
прочим. Известно: мы, бабы, дуры - все принимаем всерьез, в любви меры
не знаем и ничего с собой поделать не можем... -  Ее  голос  задрожал,
она отвернулась. - Я бы тебе это все равно сказала-Ошиблась ты  снова,
Ленка!
    Впрочем, подробности ни к чему. Я ее выгнал. Вот сижу, отвожу душу
с дневником.
    Значит, все было  по  расчету.  "Не  люби  красивенького,  а  люби
паршивенького". Загорелось мне создать здоровую семью-Холодно. Ох, как
холодно!..
    "А за что меня любить Фраските? У меня и франков..." Ну, ты брось!
Ленка не такая. А какая? И в общем она верно сказала:  разве  я  этого
сам не понимал? Еще  как!  Но  раньше  меня  устраивали  такие  легкие
отношения с ней... "Вас устроит?" - как говорят в магазинах, предлагая
маргарин вместо сливочного масла.
    Ничто в жизни не проходит даром. Вот я и сам изменился, осознал, а
она  все  долбает...  Поддался   книжной   иллюзии,   чудак.   Захотел
отогреться.
    И это все. Ничего больше в моей жизни не будет. Такую, как  Ленка,
мне не найти. А на дешевые связи я не согласен.
    Не захотела Лена стать моей вдовой.
    Холодно...
    Мы утратили непосредственность, способность поступать  по  велению
чувств: верить без оглядки - потому что верилось, любить - потому  что
любилось. Возможно, так вышло потому, что каждый  не  раз  обжегся  на
этой непосредственности, или потому, что в театре и в кино видим,  как
делаются все чувства, или от сложности жизни, в которой все обдумать и
рассчитать  надо,  -  не  знаю.  "Нежность  душ,  разложенная  в   ряд
Тейлора..." Разложили...
    Теперь нам надо заново разумом постигнуть, насколько важны цельные
и сильные чувства в жизни человека. Что ж, может быть, и  хорошо,  что
это требуется доказать. Это можно  доказать.  И  это  будет  доказано.
Тогда люди обретут новую, упрочненную рассудком естественность  чувств
и поступков, поймут, что иначе - не жизнь.
    А пока - холодно...
    Ах, Ленка, Ленка, бедная, запуганная  жизнью  девочка!  Теперь  я,
кажется, в самом деле тебя люблю".

    В половине  девятого  утра  к  лаборатории  новых  систем  подошел
следователь Онисимов. Дежурный старшина  Головорезов  сидел  на  самом
солнцепеке на  крыльце  флигеля,  привалившись  к  дверям,  -  фуражка
надвинута на глаза. Вокруг раскрытого рта и  по  щекам  ползали  мухи.
Старшина подергивал мускулами лица, но не просыпался.
    - Сгорите на работе, товарищ старшина, - строго произнес Онисимов.
    Дежурный сразу проснулся, поправил фуражку, встал.
    - Так  что  все   спокойно,   товарищ   капитан,   ночью   никаких
происшествий не было.
    - Понятно. Ключи при вас?
    - Так точно, - старшина вытащил из кармана ключи.  -  Как  мне  их
вручили, так они и при мне.
    - Никого не впускайте.
    Онисимов  отпер  дверь  флигеля,  захлопнул  ее  за  собой.  Легко
ориентируясь в темном  коридоре,  заставленном  ящиками  и  приборами,
нашел дверь в лабораторию.
    В  лаборатории  он  внимательно   огляделся.   На   полу   застыли
желеобразные лужи, подсохшие края  их  заворачивались  внутрь.  Шланги
"машины-матки" вяло обвисали вокруг бутылей и колб. Лампочки на пульте
электронной машины не горели.  Рубильники  электрощита  торчали  вбок.
Онисимов с сомнением втянул в себя тухловатый воздух, крутнул головой:
"Эге!" Потом снял синий пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула,
закатал рукава рубашки и принялся за работу.
    Прежде  всего  он  промыл  водой,  поднял  и  поставил  на   место
тефлоновый бак, свел в него отростки шлангов и концы  проводов.  Потом
обследовал силовой  кабель,  нашел  внизу,  на  стыке  стены  и  пола,
разъеденное кислотами и обгорелое место короткого  замыкания;  взял  в
вытяжном  шкафу  резиновые  перчатки,  добыл   из   слесарного   стола
инструменты,  вернулся  к  кабелю  и  принялся  зачищать,  скручивать,
забинтовывать изолентой оплавленные медные жилы.
    Через несколько  минут  все  было  сделано.  Онисимов,  отдуваясь,
разогнулся, врубил электроэнергию.  Негромко  загудели  трансформаторы
ЦВМ-12, зашуршали вентиляторы обдувки, взвыл, набирая  обороты,  мотор
вытяжки. На пульте электронной машины беспорядочно замерцали  зеленые,
красные, синие и желтые лампочки.
    Онисимов, покусывая от волнения  нижнюю  губу,  набрал  в  большую
колбу воды из дистиллятора, стал доливать ее во все бутыли; достал  из
стола  Кривошеина  лабораторный  журнал  и,  справляясь  по   записям,
принялся досыпать в колбы и бутыли реактивы.  Окончив  все  это,  стал
посреди комнаты в ожидании.
    Трепещущий свет сигнальных лампочек перекидывался от края  к  краю
пульта, снизу вверх и сверху  вниз  -  метался,  как  на  взбесившейся
кинорекламе. Но постепенно бессистемные мерцания стали складываться  в
рисунок из ломаных линий. Зеленые  прямые  оттеняли  синие  и  желтые.
Мерцание красных лампочек  замедлилось:  вскоре  они  погасли  совсем.
Онисимов напряженно ждал, что вот-вот в верхней части пульта  вспыхнет
сигнал "Стоп!". Пять минут, десять, пятнадцать - сигнал не вспыхнул.
    - Кажется, работает... - Онисимов крепко провел ладонью по лицу.
    Теперь надо было ждать. Чтобы не  томиться  попусту,  он  налил  в
ведро воды, нашел  в  коридоре  тряпки  и  вымыл  пол.  Потом  обмотал
изолентой оборванные концы проводов от "шапки Мономаха"; прочел записи
в журнале, приготовил еще несколько растворов, долил в бутыли.  Делать
больше было нечего.
    В коридоре послышались шаги. Онисимов резко  повернулся  к  двери.
Вошел старшина Головорезов.
    - Товарищ капитан, там ученый секретарь  Хилобок  просится  войти,
говорит, что у него к вам разговор. Впустить?
    - Нет. Пусть подождет. У меня к нему тоже разговор.
    - Слушаюсь, - старшина ушел.
    "Что ж, придется поговорить и с Гарри, -  усмехнулся  Онисимов.  -
Самое время напомнить ему недавние события".

    "...17 мая.  А  ведь  слукавил  тогда  Гарри  Харитонович,  что-де
некогда  ему  диссертацию  писать!   Слукавил.   Вчера,   оказывается,
состоялась предварительная защита его докторской на закрытом заседании
нашего ученого совета. У нас,  как  и  во  многих  других  институтах,
заведено: прежде чем выпускать диссертанта во внешние сферы, послушать
его в своем кругу. На днях будет официальная защита в Ленкином КБ.
    Ой, неспроста Гарри лукавит! Что-то в этом есть". "18 мая. Сегодня
я постучал в окошечко, возле  которого  некий  институтский  поэт,  на
всякий случай пожелавший остаться неизвестным, написал  карандашом  на
стене:

    Первой формы будь достоин. Враг не дремлет!

    Майор Пронин

    Я как раз  достоин.  Поэтому  Иоганн  Иоганнович  впустил  меня  в
закрытую читальню  и  выдал  для  ознакомления  экземпляр  диссертации
к.т.н. Г. X. Хилобока на соискание ученой степени доктора  технических
наук на тему... впрочем, об этом нельзя.
    Ну, братцы... Во-первых, упомянутая тема вплотную