примыкает к  той
разработке блоков памяти, которую  когда-то  вели  мы  с  Валеркой,  и
получается, что Гарри был едва ли не автор и  руководитель  ее;  прямо
это не сказано, но догадаться можно. Во-вторых,  он  предался  вольной
импровизации  в   части   истолкования   и   домысливания   полученных
результатов и основательно заврался.  В-третьих,  у  него  даже  давно
известные  факты,   установленные   зарубежными   системотехниками   и
электронщиками, идут за фразой "Исследованиями установлено...". Как же
наш ученый совет-то пропустил  такое?  Месяц  май,  половина  людей  в
командировках и отпусках.
    Нет, это ему так не пройдет".
    "19 мая.
    - Ты арифметику знаешь? - спросил Кравец, когда я изложил ему суть
дела и свои намерения.
    - Знаю, а что?
    - Тогда считай: два дня на подготовку к участию в защите плюс день
защиты... плюс месяц нервотрепки после нее -  ты  ведь  не  маленький,
знаешь, что такие штуки даром не проходят.  Что  больше  весит:  месяц
наших исследований, результаты которых со  временем  повлияют  на  мир
сильней всей нынешней техники, или халтурная диссертация,  которая  ни
на что не повлияет? Одной больше, одной меньше - и все.
    - М-да... а теперь я тебе расскажу другую  арифметику.  Вот  мы  с
тобой одинаковые люди и одинаковые специалисты, кое в чем ты даже меня
превосходишь. Но если я сейчас  пойду  к  тому  же  ученому  секретарю
Хилобоку и, не особенно утруждая себя обоснованиями, заявлю  ему,  что
практикант Кравец глуп, не разбирается в азах  вычислительной  техники
(даже арифметику знает слабо), портит приборы и тайком  льет  спирт...
что  будет  с  практикантом  Кравцом?  Вон-  ив  института  и  вон  из
общежития. И пропал практикант. Никому он ничего  не  докажет,  потому
что он всего лишь студент. Вот такую  же  силу  по  сравнению  с  вами
наберет Хилобок, став доктором наук. Я тебя убедил?
    Я его настолько убедил, что он  тут  же  отправился  в  библиотеку
подбирать выписки из открытых литературных источников.
    Могу и еще обосновать: нам надо думать не только об исследованиях,
но и о том,  что  когда-то  придется  защищать  правильные  применения
открытия. А это мы не умеем. Этому надо учиться.
    Да к черту осторожные обоснования! В конце концов живу я на  свете
или мне это только кажется?"
    "22 мая. Все началось  обыкновенно.  В  малом  зале  КБ  собралась
небольшая, но представительная аудитория! Гарри Харитонович приколол к
доске листы ватмана с разноцветными схемами и графиками, картинно стал
возле и произнес положенную двадцатиминутную речь. Допущенные слушали,
испытывая привычную неловкость. Одни совсем не понимали, о  чем  речь;
другие кое-что понимали, кое-что нет; третьи все понимали: и кто такой
Гарри Хилобок, и что у него за работа, и почему он ее засекретил... Но
каждый  уныло  думал,  что  нечего  соваться  в  чужой  огород,  да  и
достаточно ли он сам совершенен,  чтобы  критиковать  других?  Обычные
сонные размышления, благодаря которым в науку прошмыгнула уже не  одна
тысяча бездарей и пройдох.
    Гарри кончил. Председательствующий прочел отзывы. Приятные отзывы,
ничего не скажешь (кто же станет неприятные представлять на  защиту?).
Для  меня  серьезной  неожиданностью  было  лишь  то,  что  и  Аркадий
Аркадьевич дал отзыв. Затем были выступления  официальных  оппонентов.
Известно, что такое официальный оппонент:  он,  чтобы  оправдать  свое
название, отмечает некоторые недоделки, некоторые несоответствия, "а в
целом работа соответствует... автор заслуживает...". Впрочем, не  буду
грешить: оппонент из Москвы  очень  квалифицированно  поиздевался  над
всеми положениями диссертации и дал понять, что ее  можно  раздолбать,
но он сделал это настолько тонко и осторожно, что его  вряд  ли  понял
сам Гарри; "а в целом работа заслуживает...".
    И наконец: "Кто желает выступить?"  Обычно  к  этому  времени  все
чувствуют  отвращение  к  происходящему,  никто  ничего   не   желает,
диссертант благодарит - все.
    Завлабораторией В. Кривошеин сделал глубокий вдох и выдох (к этому
времени я осознал, что скандал получится  серьезный)  и  поднял  руку.
Гарри Харитонович был неприятно поражен. Я, как и он, говорил 20 минут
и  в  развитие  своих  доводов  передавал   членам   совета   журналы,
монографии, брошюры, в  которых  излагались  без  ссылок  на  Хилобока
защищаемые им результаты; затем  воспроизвел  на  доске  его  схему...
неважно, чего именно, тем более что единственным достоинством ее  была
"оригинальность", и доказал, что поскольку...  то  схема  на  частотах
требуемого диапазона работать не будет. В зале стало шумно.
    Затем выступил кандидат наук В. Иванов, прилетевший (не без  моего
звонка) из Ленинграда. Он тоже уточнил приоритетные данные и  разобрал
"оригинальную" часть диссертации; речь Валерки была исполнена эрудиции
и тонкого юмора. В зале стало еще бодрее - и пошло!
    Мой старый знакомец Жалбек Балбекович Пшембаков  стал  уточнять  у
Гарри: как же в схеме .N_2 осуществляется... (об этом тоже не  стоит).
Хилобок не знал как, но попытался отбиться порцией  разжижающей  мозги
болтовни. За ним вступили в интересный разговор другие работники КБ. В
заключение выступил главный инженер КБ, профессор  и  лауреат...  (его
фамилию  не  рекомендовано  упоминать  всуе).  "Мне  с  самого  начала
казалось, что здесь что-то не то", - начал он.
    Словом,  не  помогла  Хилобоку  первая   форма:   раздолбали   его
диссертацию, как бог черепаху!  На  Гарри  жалко  было  смотреть.  Все
расходились по своим делам, а он скалывал с доски роскошные ватманы  -
и упругие листы, свертываясь, били его по усам. Я подошел помочь.
    - Спасибо уж, не надо, - пробурчал Хилобок. - Что - довольны? Сами
не защищаетесь и другим не даете. Легко живете,  Валентин  Васильевич,
природа наделила вас способностями...
    - Хорошенькое дело, легко! - опешил  я.  -  Зарплата  в  два  раза
меньше, чем у вас, отпуск тоже. А работы и забот сверх головы...
    - Сами себе прибавляете  забот-то,  зачем  вам  было  в  это  дело
вмешиваться? - Гарри, сворачивая листы, взглянул на меня многообещающе
и зло. - Об институте надо думать, не только о себе да обо мне...  Ну,
да не здесь нам об этом говорить!
    Это уж как водится. Но все равно: я сейчас себя удивительно хорошо
чувствую. Такое ощущение, что сделал если не более  значительное,  то,
несомненно, более нужное  дело,  чем  наше  открытие:  прищемил  гада.
Значит, можно? И не так страшно, как казалось.
    Теперь и за будущее нашей работы как-то  не  так  опасаюсь.  Можно
одолевать и такие проблемы!

    - А   на   работу   это   все-таки   повлияло...   -   пробормотал
Онисимов-Кривошеин, наблюдая за "машиной-маткой". - Э, да  что  только
не влияет на работу!

    "29 мая. Сегодня был вызван пред светлы  очи  Азарова.  Он  только
вернулся из командировки.
    - Вы понимаете, что вы наделали?
    - Но, Аркадий Аркадьевич, ведь диссертация".
    - Речь идет  не  о  диссертации  Гарри  Харитоновича,  а  о  вашем
поведении! Вы подорвали престиж института, да как подорвали!
    - Я высказал свое мнение.
    - Да, но где высказали? Как высказали?! Неужели трудно понять, что
во  внешней  организации  вы  не  просто  инженер,  который  стремится
свести... э-э... научные  счеты  с  кем-то  (ну,  Гарри  накапал!),  а
представитель Института системологии!  Почему  вы  не  высказали  свое
мнение на предварительной защите?
    - Я не знал о ней.
    - Все равно вы могли даже после нее  изложить  свое  мнение  моему
заместителю - оно было бы учтено! (Это Вольтамперновым-то!)
    - Оно не было бы учтено.
    - Я вижу, мы не договоримся. Какие у вас планы на дальнейшее?
    - Увольняться не собираюсь.
    - Я вам этого и не предлагаю. Но мне кажется,  что  вам  еще  рано
руководить  лабораторией.  Ученый,  работающий  в  коллективе,  должен
учитывать интересы коллектива и, уж во всяком случае, не наносить  ему
вред своими действиями.  Полагаю,  что  на  предстоящем  конкурсе  вам
трудно будет пройти на должность заведующего  лабораторией...  Вое.  Я
вас не задерживаю.
    Вот  так.  Сейчас  по  всему  институту   раздается   оскорбленное
индюшиное болботанье: "Инженер против  кандидата!  Супротив  доктора!"
Стараниями Гарри дело представляется так, будто я сводил с ним  счеты.
Вспоминают старые мои грехи: выговор,  аварию  в  лаборатории  Иванова
(завхоз Матюшин носится с идеей взыскать с меня деньги  за  нанесенный
ущерб). Спохватились, что я не представил годовой отчет о работе, хотя
тема 154 кончается лишь в этом году. Поговаривают, что надо образовать
комиссию по проверке работы лаборатории.
    Недоброжелатели кричат,  доброжелатели  шепчут  сочувственно  и  с
оглядочкой: "Здорово  ты  Хилобока  приделал...  Так  ему,  болвану  и
надо... Ну, теперь тебя съедят..." И советуют, куда перейти.  "Так  вы
бы вступились!" - "Ну, видишь ли... - разводит руками  тот  же  теплый
парень Федя Загребняк. - Что я могу? Это же не моя специальность..."
    Все-таки гнусная жизнь у узкого специалиста. Сытая,  обеспеченная,
но  гнусная.  Все  его   жизненные   интересы   сосредоточены   вокруг
каких-нибудь  там  элементов  пассивной  памяти,  да  и  то  не  любых
элементов, а на  криотронах,  да  к  то  не  на  любых  криотронах,  а
пленочных,   да   и   то   не   из   любых   пленок,   а   только   из
свинцово-оловянных... Рабочий, крестьянин,  техник,  инженер  широкого
профиля, учитель и даже канцелярист могут найти приложение своим силам
и знаниям во множестве занятий,  предприятий  и  учреждений,  а  этими
треклятыми пленками занимаются в двух-трех институтах  на  весь  Союз.
Куда деваться в случае чего бедному  Фене?  Сиди  и  не  чирикай...  В
сущности, узкая специализация - это способ самопорабощения.
    Поэтому у нас,  в  среде  узких  специалистов,  почти  никогда  не
бывает, чтоб все за одного (кроме случаев, когда этот один -  Азаров);
все на одного - это другое дело,  это  легче.  Поэтому  и  разгораются
страсти при каждом нарушении научной субординации. "Это ж каждого  так
могут провалить!" - возопил Вольтампернов. И пошло...
    Ладно, перетерпим. Выстоим. Главное - дело сделано. Я  ведь  знал,
на что иду. Но противно. Сил нет как противно..."
    Онисимов  погасил  папиросу,   впился   взглядом   в   машину.   В
расположении шлангов что-то медленно и неощутимо изменилось. Они будто
напряглись. По некоторым прошла дрожь сокращений. И  -  Онисимов  даже
вздрогнул  -  первая  капля  из  левого  темно-серого  шланга   звонко
ударилась о дно бака.
    Онисимов приставил к баку лесенку,  взобрался  по  ней.  Подставил
ладонь под шланг. За минуту в нее набралась лужица  густой  золотистой
жидкости. Под ней,  как  под  увеличительным  стеклом,  вырисовавылись
линии  кожи.  Он  сосредоточился:  кожа  исчезла,  обнажились  красные
волоконца мышц, белые косточки фаланг, тяжи сухожилий... "Ах, если  бы
они это знали и умели, - вздохнул он, -  опыт  пошел  бы  не  так.  Не
знали... И это повлияло".
    Он выплеснул жидкость в бак, опустился  на  пол,  вымыл  руку  под
краном. Звон капель из всех шлангов теперь звучал по-весеннему  весело
и дробно.
    - Работа!  Крепка  же   ты,   машина,   -   с   уважением   сказал
Онисимов-Кривошеин. - Крепка, как жизнь.
    Ему явно не хотелось уходить из лаборатории. Но, взглянув на часы,
он заспешил, надел пиджак.
    - Доброе утро, Матвей Аполлонович! -  радостно  приветствовал  его
Хилобок. - Уже работаете? Я вот вас дожидаюсь,  сообщить  хочу,  -  он
приблизил усы к уху Онисимова. - Вчера в  квартиру  Кривошеина  эта...
женщина его бывшая приходила, Елена Ивановна Коломиец, что-то взяла  и
ушла. И еще кто-то там был, всю ночь свет горел.
    - Понятно. Хорошо, что сообщили. Как говорится, правосудие вас  не
забудет.
    - Что ж, я всегда пожалуйста. Мой долг!
    - Долг-то долг, - голос Онисимова стал жестким, - а не  движут  ли
вами, гражданин Хилобок, какие-либо иные привходящие мотивы?
    - То есть какие такие мотивы?
    - Например,   то,   что   Кривошеин   провалил   вашу   докторскую
диссертацию.
    Лицо Гарри Харитоновича на мгновение раскисло, но тут же  выразило
оскорбленность за человечество.
    - Вот люди, а! Уже успел кто-то сообщить... Ну, что у нас за народ
такой, вы подумайте, ах ты, ей-богу! Ну, что вы,  Матвей  Аполлонович,
как вы могли сомневаться, я от чистого сердца! Да  не  так  уж  сильно
повлиял Кривошеин на защите, как вам рассказали, там  посерьезней  его
специалисты были, и одобряли многие, а он, известно, завидовал, ну  и,
конечно, порекомендовали доработать, ничего  особенного,  скоро  снова
буду представлять... Ну, впрочем, если у вас ко мне есть недоверие, то
смотрите все сами, мое дело сказать, а там... Всего вам доброго!
    - Всего хорошего.
    Гарри Харитонович удалился вне себя: и с того  света  достает  его
Кривошеин!
    - Крепко вы его, товарищ капитан! - одобрил старшина.
    Онисимов не услышал. Он смотрел вслед Хилобоку.
    "...Все одно к одному. Поневоле раздумаешься: а стоит ли?
    Давай напрямую. Кривошеин: ведь можешь гробануться в  этом  опыте.
Очень просто, по своей же статистике удачных и неудачных опытов. Наука
наукой, методика методикой, но с первого раза никогда как  следует  не
получается - закон старый. А ошибка в  этом  опыте  -  не  испорченный
образец.
    Ведь выходит, что я полезу в бак просто как  узкий  специалист  по
этому делу. Такая  у  меня  специальность  -  как  у  Феди  Загребняка
криотронные пленки. Но могу и не лезть, никто не  заставит...  Смешно:
просто из-за неудачно  сложившейся  специальности  погружаться  в  эту
сомнительную среду, которая запросто растворяет живые организмы!
    Из-за людей? Да ну их! Что мне - больше  других  надо?  Буду  жить
спокойно и для себя. И будет хорошо.
    ...И все станет ясно - последней холодной ясностью подлеца. И  всю
жизнь придется оправдывать свое отступление тем, что все  люди  такие,
не лучше тебя, а еще хуже, все  живут  только  для  себя.  И  придется
поскорее избавиться от всех надежд  и  мечтаний  о  лучшем,  чтобы  не
напоминали они тебе: ты продал! Ты продал и не вправе ждать  от  людей
ничего хорошего.
    И тогда совсем холодно станет жить на свете..."

    Старшина Головорезов что-то спрашивал.
    - Что?
    - Я говорю, смена скоро будет, товарищ капитан?  Ведь  в  двадцать
два ноль-ноль заступил..
    - Неужели не выспались? - весело сощурил на него глаза Онисимов. -
Час-полтора поскучать вам еще придется, потом снимут - обещаю. Ключи я
возьму с собой, так надежнее. Никого сюда не пускайте!


                           Глава четвертая


                           И у Эйнштейна были начальники, и у Фарадея,
                        и у Попова.... но о  них  почему-то  никто  не
                        помнит. Это есть нарушение субординации!

                                        К. Прутков-инженер, мысль N_40


    Окна кабинета Азарова выходили в парк. Были видны верхушки  лип  и
поднимающийся над зеленью серый в полосах стекла параллелепипед нового
корпуса. Аркадию Аркадьевичу  никогда  не  надоедало  любоваться  этим
пейзажем. По утрам это помогало ему прогнать  неврастению,  прибавляло
сил. Но сегодня,  взглянув  в  окно,  он  только  кисло  поморщился  и
отвернулся.
    Возникшее вчера чувство одиночества и какой-то вины не  проходило.
"Э! - допытался отмахнуться Азаров. - Когда кто-то умирает, чувствуешь
себя виноватым уже оттого, что остался  жив.  Особенно  если  покойник
моложе тебя. А одиночество в науке естественно и привычно для  каждого
творческого работника. Каждый из нас знает все ни о  чем  -  и  каждый
свое.  Понять  друг  друга   трудно.   Поэтому   мы   часто   заменяем
взаимопонимание молчаливым согласием не вникать в  дела  других...  Но
что же знал он? Что делал он?"
    - Можно? Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! - Хилобок приблизился по
ковру, распространяя запах одеколона.
    ...Намек Онисимова взволновал Гарри  Харитоновича;  ему  пришло  в
голову, что могут истолковать, будто он  сводил  счеты  с  Кривошеиным
из-за диссертации, будто травил его и тем  способствовал  его  смерти.
"Известно, когда человек погиб, всегда виноватого ищут. А у нас могут,
у нас народ такой..." - затравленно  думал  доцент.  Он  еще  не  звал
точно: чего и кого именно ему нужно бояться,  но  бояться  надо  было,
чтобы не дать маху.
    - Так,  значит,  я  вот  подготовил  проектик   приказа,   Аркадий
Аркадьевич, относительно происшествия с  Кривошеиным,  чтобы,  значит,
все у нас относительно него... и этого происшествия было оформлено как
полагается.  Здесь  всего  два   пункта:   относительно   комиссии   и
относительно прикрытия лаборатории, ознакомьтесь, пожалуйста,  Аркадий
Аркадьевич, если вы не возражаете...
    Хилобок  склонился  над   лакированным   столом,   положил   перед
академиком лист бумаги с машинописным текстом.
    - Так,  значит,  в  состав   комиссии   по   расследованию   этого
происшествия  я  записал  товарища  Безмерного,  инженера  во  технике
безопасности, ему по штату такими делам положено заниматься,  хе-хе...
Ипполита Илларионовича Вольтампернова - как специалиста по электронной
технике, Аглаю Митрофановну Гаражу -  как  члена  месткома  по  охране
труда,  Людмилу  Ивановну  из  канцелярии  в   качестве   технического
секретаря  комиссии...  ну,  и  сам  возглавлю,   если   вы,   Аркадий
Аркадьевич, не будете возражать, возьму на себя и эту обузу, хе-хе!  -
он осторожно взглянул на академика.
    Аркадия Аркадьевич рассматривал своего верного ученого  секретаря.
Доцент был, как всегда,  тщательно  выбрит  и  отутюжен,  тонкий  алый
галстук струился по накрахмаленной рубашке, как кровь из перерезанного
воротником горла, но почему-то и  вид,  и  хорошо  поставленный  голос
Гарри Харитоновича внушали академику глухое отвращение.  "Этот  легкий
трепет    передо    мной...     эта     нарочитая     унтер-офицерская
придурковатость...  Ведь  понятен  ты,  Гарри  Харитонович,   насквозь
понятен! Может, именно потому я и держу его при себе, что он  понятен?
Потому что от него нельзя ждать ничего неожиданного и великого? Потому
что цели его ясны?  Когда  цели  функциональной  системы  понятны,  ее
поведение в тысячи раз легче предвидеть, чем когда цели неизвестны,  -
есть  такое  положение  в  системологии...  Или  мне  просто  нравится
ежедневно осознавать себя в сравнении с ним?  Может  быть,  именно  от
этого и возникает одиночество, что окружаем себя людьми, над  которыми
легко возвыситься?"
    - И второй пункт насчет прикрытия, так сказать, приостановки работ
в лаборатории новых систем на время работы  комиссии...  Ну,  а  после
комиссии уж будет ясно, как нам с  этой  лабораторией  решить  дальше:
расформировать или придать другому отделу какому-нибудь...
    - Работы там прекратились естественным образом, Гарри Харитонович,
-  невесело  усмехнулся  Азаров.  -  Некому  там  теперь  работать.  И
расформировывать  некого...  -  В  памяти   снова   вырисовался   труп
Кривошеина  с  выкаченными  глазами  и  скорбным   оскалом.   Академик
помассировал  пальцами  виски,  вздохнул.  -  Впрочем,  я  в  принципе
принимаю вашу идею о комиссии.  Только  состав  ее  следует  несколько
откорректировать, - он придвинул к себе листик, раскрыл  авторучку.  -
Ипполита   Илларионовича   можно   оставить,   инженера   по   технике
безопасности тоже, технический секретарь тоже нужен. А прочих не надо.
Возглавлю комиссию я сам, возьму,  как  вы  выразились,  на  себя  эту
обузу, чтоб вас не утруждать. Хочу как следует разобраться, что  делал
Кривошеин.
    - А... а я? - упавшим голосом спросил ученый секретарь.
    - А вы занимайтесь своими обязанностями, Гарри Харитонович.
    Хилобок почувствовал себя совсем  скверно:  страхи  оправдывались.
"Отстраняет!" Сейчас он боялся и ненавидел мертвого Кривошеина больше,
чем живого.
    - Вот! В