алось знание: люди это могут.
    Первооткрыватели и исследователи - всего лишь  специалисты  своего
дела. Чтобы добыть у природы  новые  знания,  им  приходится  ухлопать
столько  труда  и  изобретательности,  что  на   размышление   не   по
специальности: а что из этого в жизни получится? - ни сил,  ни  мыслей
не остается.  И  тогда  набегают  те,  кому  это  "по  специальности":
людишки, для которых любое изобретение и открытие - лишь новый  способ
для достижения старых целей: власти, богатства,  влияния,  почестей  и
покупных удовольствий. Если дать им  наш  способ,  они  увидят  в  нем
только одно "новое": выгодно! Дублировать знаменитых певцов, актеров и
музыкантов?  Нет,  не  выгодно:  грампластинки  и  открытки  выпускать
прибыльнее. А выгодно будет производить  массовым  тиражом  людей  для
определенного назначения:  избирателей  для  победы  над  политическим
противником (рентабельнее, чем  тратить  сотни  миллионов  на  обычную
избирательную  кампанию),  женщин  для  публичных  домов,   работников
дефицитных   специальностей,    солдат-сверхсрочников...    можно    и
специалистов посмирней с узко направленной одаренностью, чтобы  делали
новые  изобретения  и  не  совались  не  в  свои  дела.  Человек   для
определенного назначения, человек-вещь - что может быть хуже!  Как  мы
распоряжаемся  с   вещами   и   машинами,   исполнившими   назначение,
отслужившими свое? В переплавку, в костер, под пресс, на свалку. Ну, и
с людьми-вещами можно так же".
    - Но ведь это там... - неопределенно указал рукой дубль. -  У  нас
общественность не допустит.
    "А разве нет у нас людей, которые готовы употребить все:  от  идей
коммунизма до фальшивых радиопередач, от служебного положения до цитат
из классиков, - чтобы достичь благополучия,  известного  положения,  а
потом еще большего благополучия для себя, и еще, и еще,  любой  ценой?
Людей,  которые  малейшее  покушение  на   свои   привилегии   норовят
истолковать как всеобщую катастрофу?".
    - Есть, - кивнул дубль. -  И  все  же  люди  -  в  основном  народ
хороший, иначе мир давно бы превратился в клубок кусающих  друг  друга
подонков и сгинул бы без всякой термоядерной войны. Но... Ведь если не
считать мелких  природных  неприятностей:  наводнений,  землетрясений,
вирусного гриппа - во всех своих бедах, в том числе и в самых ужасных,
виноваты сами люди. Виноваты,  что  подчинялись  тому,  чему  не  надо
подчиняться, соглашались с тем, чему надо противостоять, считали  свою
хату с краю. Виноваты тем, что выполняли  работу,  за  которую  больше
платят, а  не  ту,  что  нужна  всем  людям  и  им  самим...  Если  бы
большинство  людей  на  Земле  соразмеряло  свои  дела  и  занятия   с
интересами человечества, нам нечего было бы опасаться за это открытие.
Но этого нет. И поэтому, окажись сейчас в  опасной  близости  от  него
хоть один влиятельный и расторопный подлец - наше  открытие  обернется
страшилищем.
    Потому что применение научных открытий - это всего  лишь  техника.
Когда-то техника была выдумана для борьбы человека с природой.  Теперь
ее легко обратить на борьбу людей с людьми. А  на  этом  пути  техника
никаких проблем не решает, только плодит их.  Сколько  сейчас  в  мире
научных, технических, социальных проблем вместо  одной,  решенной  два
десятилетия назад: как синтезировать гелий из водорода?
    Выдадим мы на-гора свое открытие - и жить станет еще  страшнее.  И
будет нам "слава": каждый человек будет точно знать,  кого  и  за  что
проклясть.
    - Слушай, а может... и вправду? - сказал дубль.  -  Ничего  мы  не
видели, ничего не знаем.  Хватит  с  людей  страшных  открытий,  пусть
управятся  хоть  с  теми,  что  есть.  Вырубим  напряжение,  перекроем
краны... А?
    "И сразу - никакой  задачи.  Израсходованные  реактивы  спишу,  по
работе отчитаюсь как-нибудь. И займусь чем-то попроще, поневиннее..."
    - А я уеду во Владивосток монтировать  оборудование  в  портах,  -
сказал дубль.
    Мы замолчали.  За  окном  над  черными  деревьями  пылала  Венера.
Плакала где-то кошка голосом ребенка. В тишине  парка  висела  высокая
воющая нота -  это  в  Ленкином  КБ  шли  стендовые  испытания  нового
реактивного двигателя. "Работа идет. Что ж, все правильно: 41-й год не
должен повториться... - Я раздумывал над этим, чтобы оттянуть решение.
-  В  глубоких  шахтах  рвутся  плутониевые  и  водородные   бомбы   -
высокооплачиваемым  ученым  и  инженерам  необходимо  совершенствовать
ядерное оружие... А на бетонных площадках и  в  бетонных  колодцах  во
всех уголках планеты смотрят в небо остроносые ракеты. Каждая нацелена
на свой объект, электроника  в  них  включена,  вычислительные  машины
непрерывно прощупывают их "тестами": нет  ли  где  неисправности?  Как
только истекает определенный исследованиями по надежности срок  службы
электронного блока, тотчас техники в мундирах отключают его,  вынимают
из гнезда и быстро, слаженно, будто вот-вот начнется война, в  которой
надо успеть победить, вталкивают в пустое гнездо  новый  блок.  Работа
идет".
    - Вздор! - сказал я. - Человечество для многого  не  созрело:  для
ядерной энергии, для космических полетов - так  что?  Открытие  -  это
объективная реальность, его не закроешь. Не мы, так  другие  дойдут  -
исходная идея опыта проста. Ты  уверен,  что  они  лучше  распорядятся
открытием? Я - нет... Поэтому надо  думать,  как  сделать,  чтобы  это
открытие не стало угрозой для человека.
    - Сложно... - вздохнул дубль, поднялся. - Я посмотрю,  что  там  в
баке делается.
    Через секунду он вернулся. На нем лица не было.
    - Валька, там... там батя!

    У радистов есть верная примета:  если  сложная  электронная  схема
заработала сразу после сборки, добра не жди. Если она на испытаниях не
забарахлит, то перед приемочной комиссией осрамит разработчиков;  если
комиссию  пройдет,  то  в  серийном  производстве  начнет  объявляться
недоделка за недоделкой. Слабина всегда обнаружится.
    Машина вознамерилась прийти в информационное равновесие уже не  со
мной, непосредственным источником информации, а со всей информационной
средой, о которой узнала от меня, со  всем  миром.  Поэтому  возникала
Лена, поэтому появился отец.
    Поэтому же было и все остальное, над чем мы с дублем хлопотали без
отдыха целую неделю. Эта деятельность машины была продолжением прежней
логической линии развития; но технически это была попытка с  негодными
средствами. Вместо "модели мира" в баке получился бред...
    Не могу писать о том, как в баке возникал отец, -  страшно.  Таким
он был в день смерти: рыхлый, грузный старик с широким  бритым  лицом,
размытая седина волос вокруг черепа. Машина выбрала самое последнее  и
самое тяжелое воспоминание о нем. Умирал  он  при  мне,  ужо  перестал
дышать, а я все старался отогреть холодеющее тело...
    Потом мне несколько раз снился один и тот же сон: я что есть  силы
тру холодное на ощупь тело отца - и оно теплеет, батя начинает дышать,
сначала прерывисто, предсмертно, потом обыкновенно - открывает  глаза,
встает с постели. "Прихворнул немного, сынок, -  говорит  извиняющимся
голосом. - Но все в порядке". Этот сон был как смерть наоборот.
    А сейчас машина создавала его, чтобы он  еще  раз  умер  при  нас.
Разумом  мы  понимали,  что  никакой  это   не   батя,   а   очередной
информационный  гибрид,  которому  нельзя   дать   завершиться;   ведь
неизвестно, что это будет - труп, сумасшедшее существо или еще что-то.
Но ни он, ни я  не  решались  надеть  "шапку  Мономаха",  скомандовать
машине: "Нет!" Мы избегали смотреть на бак и друг на друга.
    Потом я подошел к щиту, дернул рубильник.  На  миг  в  лаборатории
стало темно и тихо.
    - Что ты делаешь?! - дубль подскочил к щиту, врубил энергию.
    Конденсаторы фильтров не успели разрядиться за эту секунду, машина
работала. Но в баке все исчезло.
    Потом я увидел в баке весь хаос своей памяти: учительницу ботаники
в 5-м классе Елизавету Моисеевну; девочку Клаву из  тех  же  времен  -
предмет мальчишеских чувств; какого-то давнего знакомого с поэтическим
профилем; возчика-молдаванина, которого я видел мельком  на  базаре  в
Кишиневе...  скучно  перечислять.  Это  была  не  "модель  мира":  все
образовывалось смутно, фрагментарно, как  оно  и  хранится  в  умеющей
забывать человеческой памяти. У Елизаветы Моисеевны, например, удались
лишь маленькие строгие глазки под вечно  нахмуренными  бровями,  а  от
возчика-молдаванина вообще осталась только баранья  шапка,  надвинутая
на самые усы...
    Спать мы уходили по очереди. Одному приходилось дежурить  у  бака,
чтобы вовремя надеть "шапку" и приказать машине: "Нет!"
    Дубль первый догадался сунуть в жидкость термометр  (приятно  было
наблюдать,  в   какое   довольное   настроение   привел   его   первый
самостоятельный творческий акт!). Температура оказалась 40 градусов.
    - Горячечный бред...
    - Надо дать ей жаропонижающее, - сболтнул я полушутя.
    Но, поразмыслив, мы принялись  досыпать  во  все  питающие  машину
колбы и бутыли хинин.  Температура  упала  до  39  градусов,  но  бред
продолжался. Машина теперь комбинировала образы, как в скверном сне, -
лицо начальника первого отдела института  Иоганна  Иоганновича  Кляппа
плавно приобретало черты Азарова, у того вдруг отрастали хилобоковские
усы...
    Когда  температура  понизилась  до  38  градусов,  в  баке   стали
появляться плоские,  как  на  экране,  образы  политических  деятелей,
киноартистов, передовиков производства  вместе  с  уменьшенной  Доской
почета, Ломоносова, Фарадея, известной в нашем городе эстрадной певицы
Марии Трапезунд. Эти двухмерные тени - то цветные,  то  черно-белые  -
возникали  мгновенно,  держались  несколько  секунд  и   растворялись.
Похоже, что моя память истощалась.
    На шестой или седьмой день (мы потеряли счет времени)  температура
золотистой жидкости упала до 36,5.
    - Норма! - И я поплелся отсыпаться. Дубль остался дежурить.  Ночью
он растолкал меня:
    - Вставай! Пойдем, там машина строит глазки.
    Спросонок я послал его к черту. Он  вылил  на  меня  кружку  воды.
Пришлось пойти.
    ...Поначалу мне показалось, что в жидкости бака  плавают  какие-то
пузыри. Но это были  глаза  -  белые  шарики  со  зрачком  и  радужной
оболочкой. Они  возникали  в  глубине  бака,  всплывали,  теснились  у
прозрачных стеной, следили за нашими движениями, за миганием  лампочек
на пульте ЦВМ-12:  голубые,  серые,  карие,  зеленые,  черные,  рыжие,
огромные в фиолетовым зрачком  лошадиные,  отсвечивающие  и  в  темной
вертикальной  щелью  -  кошачьи,  черные  птичьи  бисеринки...   Здесь
собрались,  наверно,  глаза  всех  людей  и  животных,   которые   мне
приходилось видеть.  Оттого,  что  без  век  и  ресниц,  они  казались
удивленными.
    К утру глаза начали появляться и  возле  бака:  от  живых  шлангов
выпячивались мускулистые отростки, заканчивающиеся веками и ресницами.
Веки раскрывались. Новые глаза смотрели на нас пристально и с каким-то
ожиданием. Было не по себе под бесчисленными молчаливыми взглядами.
    А потом... из бака, колб и  от  живых  шлангов  стремительно,  как
побеги бамбука, стали расти щупы и  хоботки.  Было  что-то  наивное  и
по-детски трогательное в их движениях. Они сплетались, касались стенок
колб и приборов, стен лаборатории. Один щупик дотянулся  до  оголенных
клемм электрощита, коснулся и, дернувшись, повис, обугленный.
    - Эге, это уже серьезно! - сказал дубль. Да,  это  было  серьезно:
машина  переходила  от  созерцательного  способа  сбора  информации  к
деятельному и строила для  этого  свои  датчики,  свои  исполнительные
механизмы...  Вообще,  как  ни  назови  ее  развитие:   стремление   к
информационному  равновесию,  самоконструирование  или   биологический
синтез информации - нельзя не восхититься необыкновенной  цепкостью  и
мощью этого процесса. Не так, так эдак - но не останавливаться!
    Но после всего, что мы наблюдали, нам было не до восторгов и не до
академического любопытства. Мы догадывались, чем это может кончиться.
    - Ну хватит! - я взял  со  стола  "шапку  Мономаха".  -  Не  знаю,
удастся ли заставить ее делать то, что мы хотим...
    - Для этого неплохо бы знать, что мы хотим, - вставил дубль.
    - ...но для начала мы должны заставить ее не делать того, чего  мы
не хотим.
    "Убрать глаза! Убрать щупы! Прекратить  овеществление  информации!
Убрать глаза! Убрать щупы! Прекратить..." - мы повторяли это  со  всем
напряжением мысли через "шапку Мономаха", произносили в микрофоны.
    А машина по-прежнему поводила живыми щупами и  таращилась  на  нас
сотнями разнообразных глаз. Это было похоже на поединок.
    - Доработались, - сказал дубль.
    - Ах так! - Я ударил кулаком по стенке бака. Все щупы задергались,
потянулись ко мне - я отступил. - Валька, перекрывай воду!  Отсоединяй
питательные шланги.
    "Машина, ты погибнешь. Машина, ты умрешь от жажды и  голода,  если
не подчинишься..."
    Конечно, это было  грубо,  неизящно,  но  что  оставалось  делать?
Двойник  медленно  закручивал  вентиль  водопровода.  Звон  струек  из
дистилляторов  превратился  в  дробь   капель.   Я   защемлял   шланги
зажимами... И, дрогнув, обвисли щупы! Начали скручиваться, втягиваться
обратно в бак. Потускнели, заслезились и сморщились шарики глаз.
    Час  спустя  все  исчезло.  Жидкость  в  баке  стала   по-прежнему
золотистой и прозрачной.
    - Так-то оно лучше! - я снял "шапку" и смотал провода.
    Мы снова пустили воду, сняли зажимы  и  сидели  в  лаборатории  до
поздней ночи, курили, разговаривали ни о чем, ждали, что будет. Теперь
мы не знали, чего больше бояться: нового машинного бреда или того, что
замордованная таким обращением система  распадется  и  прекратит  свое
существование. В день первый мы еще могли обсуждать идею "а не закрыть
ли открытие?". Теперь же нам становилось не по себе при мысли, что оно
может "закрыться" само, поманит небывалым и исчезнет.
    То я, то дубль подходили к баку, с опаской втягивали воздух, боясь
почуять запахи тления или тухлятины; не  доверяя  термометру,  трогали
ладонями стенки бака и теплые живые шланги: не остывают ли?  Не  пышут
ли снова горячечным жаром?
    Но нет, воздух в комнате оставался теплым, влажным и чистым: будто
здесь находилось большое опрятное животное. Машина  жила.  Она  просто
ничего не предпринимала без нас. Мы ее подчинили!
    В первом часу ночи я посмотрел на своего двойника, как в  зеркало.
Он устало помаргивал красными веками, улыбался:
    - Кажется, все в порядке. Пошли  отсыпаться,  а?  Сейчас  не  было
искусственного дубля. Рядом сидел товарищ по работе, такой же  усталый
и счастливый, как я сам. И ведь - странное  дело!  -  я  не  испытывал
восторга при встрече с ним  в  парке,  меня  не  тешила  фантасмагория
памяти в баке... а вот теперь мне стало покойно и радостно.
    Все-таки самое главное для человека -  чувствовать  себя  хозяином
положения!"


                             Глава пятая


                           Не  сказывается  ли   в   усердном   поиске
                        причинных  связей  собственнический   инстинкт
                        людей?  Ведь  и  здесь  мы  ищем,   что   чему
                        принадлежит.

                                        К. Прутков-инженер, мысль N_10


    "Мы вышли в парк. Ночь была теплая. От усталости  мы  оба  забыли,
что нам не следует появляться вместе, и вспомнили  об  этом  только  в
проходной. Старик Вахтерыч в упор смотрел  на  нас  слегка  посовелыми
голубыми глазками. Мы замерли.
    - А,  Валентин  Васильевич!  -  вдруг  обрадовался  дед.   -   Уже
отдежурили?
    - Да... - в один голос ответили мы.
    - И правильно. - Вахтерыч тяжело поднялся, отпер выходную дверь. -
И ничего с этим институтом не сделается, и никто  его  не  украдет,  и
всего вам хорошего, а мне еще сидеть. Люди гуляют, а мне  еще  сидеть,
так-то...
    Мы выскочили на улицу, быстро пошли прочь.
    - Вот это да! - Тут я обратил внимание, что фасад  нового  корпуса
института украшен разноцветными лампочками. - Какое сегодня число?
    Дубль прикинул по пальцам:
    - Первое... нет, второе мая. С праздничком, Валька!
    - С прошедшим... Вот тебе на!
    Я вспомнил, что мы с Леной условились пойти Первого мая в компанию
ее сотрудников, а второго поехать  на  мотоцикле  за  Днепр,  и  скис.
Обиделась теперь насмерть.
    - А Лена сейчас танцует... где-то и с кем-то, - молвил дубль.
    - Тебе-то что за дело?
    Мы замолчали. По улице неслись украшенные зеленью троллейбусы.  На
крышах домов стартовали ракеты-носители из лампочек.  За  распахнутыми
настежь окнами танцевали, пели, чокались...
    Я закурил, стал обдумывать наблюдения за "машиной-маткой" (так  мы
окончательно назвали весь комплекс). "Во-первых, она не  машина-оракул
и не машина-мыслитель, никакого отбора информации в ней не происходит.
Только комбинации - иногда  осмысленные,  иногда  нет.  Во-вторых,  ею
можно управлять  не  только  энергетическим  путем  (зажимать  шланги,
отключать  воду  и  энергию  -  словом,  брать   за   горло),   но   и
информационным. Правда, пока она отзывалась лишь на команду "Нет!", но
лиха беда начало. Кажется, удобней всего командовать ею  через  "шапку
Мономаха" биопотенциалами мозга... В-третьих,  "машина-матка"  хоть  и
очень сложная, но машина: искусственное создание без цели.  Стремление
к устойчивости, к информационному равновесию -  конечно,  не  цель,  а
свойство, такое же, как и у  аналитических  весов.  Только  оно  более
сложно проявляется:  через  синтез  в  виде  живого  вещества  внешней
информации. Цель всегда состоит в решении  задачи.  Задачи  перед  ней
никакой не было - вот она и дурила от избытка возможностей. Но..."
    - ...задачи для нее должен ставить  человек,  -  подхватил  дубль;
меня уже перестала удивлять его  способность  мыслить  параллельно  со
мной. - Как и  для  всех  других  машин.  Следовательно,  как  говорят
бюрократы, вся ответственность на нас.
    Думать об ответственности не хотелось. Работаешь, работаешь,  себя
не жалеешь - и  на  тебе,  еще  и  отвечать  приходится.  А  люди  вон
гуляют... Упустили праздник, идиоты. Вот так и жизнь пройдет в вонючей
лаборатории...
    Мы свернули на каштановую аллею, что вела в Академгородок. Впереди
медленно шла пара. У нас с дублем, трезвых, голодных и одиноких,  даже
защемило сердца: до того славно эти двое  вписывались  в  подсвеченную
газосветными трубками перспективу аллеи.  Он,  высокий  и  элегантный,
поддерживал за талию ее. Она  чуть  склонила  пышную  прическу  к  его
плечу.  Мы  непроизвольно  ускорили  шаги,  чтобы  обогнать  их  и  не
растравлять душу лирическим зрелищем.
    - Сейчас послушаем магнитофон, Танечка!  У  меня  такие  записи  -
пальчики оближете! - донесся до нас журчащий голос Хилобока, и мы  оба
сбились с ноги. Очарование пейзажа сгинуло.
    - У Гарри опять новая, - констатировал  дубль.  Приблизившись,  мы
узнали и девушку. Еще недавно она ходила  на  практику  в  институт  в
школьном  передничке;  теперь,   кажется,   работает   лаборанткой   у
вычислителей. Мне нравилась ее внешность:  пухлые  губы,  мягкий  нос,
большие карие глаза, мечтательные и доверчивые.
    - А когда Аркадий Аркадьевич в отпуске или  в  загранкомандировке,
то мне многое приходится вместо него решать...  -  распускал  павлиний
хвост Гарри. - Да и при нем... что? Конечно, интересно, а как же!
    Идет Танечка, склонив голову к лавсановому хилобоковскому плечу, и
кажется ей доцент  Гарри  рыцарем  советской  науки.  Может,  он  даже
страдает лучевой болезнью, как главный герой  в  фильме  "Девять  дней
одного года"? Или здоровье, его вконец подорвано  научными  занятиями,
как у героя фильма "Все остается людям"? И млеет,  и  себя  воображает
соответствующей  героиней,  дуреха...  Здоров  твой  ученый   кавалер,
Танечка, не сомневайся. Не утомил он себя н