вом ударе викингов по монастырю
святого Кутберта.
   - Семьсот девяносто третий год?! - пораженно воскликнул Ильин.
   - Не  знаю,  как  по  христианскому счету.  Я  слышал,  это было двести
двадцать два года назад...
   - Совершенно точно...  -  Ильин даже дар речи потерял от  осенившей его
догадки.
   Но  не  стал  излагать своих соображений,  опасаясь,  что  Торира может
насторожить столь необъяснимое всезнание.
   - То,  что ты рассказываешь,  Торир, - ужасно, - заговорила княжна. - И
не думай,  пожалуйста,  что я  собиралась защищать христианство -  я  вообще
отрицаю  все  это...  Мы  говорили  об  относительной высоте  одной  веры  в
сравнении с другой...
   - Меня зевота разбирает от ваших материй,  -  вмешался Овцын. - Сколько
можно перелопачивать языком одно и то же? Поглядите, какая кругом красота.
   Берега  Ловати и  впрямь поражали картинностью.  Высокий лесистый то  и
дело  обрывался  в  воду  каменными уступами,  а  низменный луговой  пестрел
всевозможными  цветами.   Слабый   ветерок   доносил   душно-медвяный  запах
тысячелистника и иван-чая.
   Бурлаки,  тащившие бечеву, то и дело по грудь скрывались в траве. Торир
восхищенно сказал:
   - Бонды,  владеющие этой землей,  счастливые люди -  у  них,  наверное,
бесчисленные стада... Ничего нет лучше, чем иметь много скота.
   - То, что тут хорошие травы, еще ничего не значит, - философски заметил
Ильин. - Я видывал угодья и получше этих, но молока в тех местах нельзя было
купить ни за какие деньги.
   - Всякое бывает,  -  согласился викинг. - Один мой приятель был большой
охотник стрелять диких оленей.  Но ему пришлось бросить это дело после того,
как в одной стычке на море ему обрубили обе руки.
   После крутой луки открылся длинный плес,  в  дальнем конце которого шла
ладья -  весла ритмично поднимались и опускались, как крылья огромной птицы.
Когда оба судна поравнялись, Ильин крикнул:
   - Здравствуйте! Какие новости на Днепре?
   - И  вам  здравствовать.  Князь  Владимир совсем  плох,  не  встает.  А
молодого князя Бориса на печенегов в степь послал. Вы какие вести везете?
   - Князь Ярослав дружину из-за  моря привел,  да  сильно она новгородцам
досадила. Великая промеж ними распря вышла.
   До  волока  они  повстречали  немало  судов  -  варяжские,  булгарские,
персидские,  арабские,  греческие.  Иноземцев на  этом  водном пути  было не
меньше, чем хозяев-славян. Это обстоятельство весьма опечалило викинга.
   - Я  думал,  забьюсь в  глушь и  отсижусь,  пока не  пройдет срок моего
изгнания.  Но теперь вижу, что если кто-то захочет заработать три серебряные
марки,  назначенные за  мою голову,  он  без труда сможет добраться до меня.
Реки Гардарика,  как мне сдается,  куда оживленнее,  чем морской путь вокруг
Европы...
   Беседы   с   Ториром   убедили  Ильина,   что,   несмотря  на   внешнюю
нецивилизованность викинга,  он был вовсе не таким варваром, какими привыкли
представлять морских  воителей в  позднейшие эпохи.  Повидав  мир,  узнав  в
дальних  странствиях обычаи  и  предания других  народов,  норвежец приобрел
известные  навыки  осмысления  разнородных  явлений  духовной  жизни  и  был
способен весьма здраво и точно формулировать непростые понятия. Так, Виктора
поразило его суждение о  сути противоборства между языческим и  христианским
мирами: "Одряхлевшие, изнеженные потомки Рима ждут страшного суда, но они не
уразумели до сих пор, что творить его будет не Христос, а мы - мужи Севера".
Орудиями Одина и  Тора считал он  отряды викингов,  дружины славян,  конницу
венгров.  Три  эти  силы,  беспрерывно  врывавшиеся  в  пределы  государств,
основанных на  руинах Рима,  действительно были главной угрозой христианской
цивилизации,  но  то было мнение историков,  способных мысленно охватить мир
средневековья во всей его временной и географической протяженности.
   В  XX  веке  некоторые  исследователи выдвинули тезис  о  существовании
"балтийской цивилизации".  Ильин  разделял этот  взгляд -  включение славян,
угро-финнов,  балтов и  германцев-скандинавов в одну сверхкультуру позволило
решить ряд трудных вопросов духовного взаимовлияния.  Но теперь ему казалось
оправданным определить более  широкую общность -  Северный мир.  Оговорка же
Торира о  том,  что  после разгрома саксонского святилища был  созван своего
рода   мозговой  центр  языческого  жречества  северных  племен,   позволяла
предполагать большее,  чем  культурную общность.  Демократические сообщества
Севера,  возможно,  представляли  собой  конфедерацию,  способную  проводить
единую линию в политике и обороне.  Передовой рубеж этого мира протянулся по
великой  диагонали  от  устья  Рейна  до  устья  Дуная.  Именно  здесь  -  с
отступлениями в южную сторону -  проходил "лимес" - граница Римской империи.
Ее наследницы -  державы Карла Великого и Византия - стремились продвинуться
в пределы "варварского" мира" -  "Barbaricum" античных писателей. В VII-VIII
веках одна за  другой проводились жесточайшие акции по христианизации славян
и   германцев.   Юстиниан  II   разрушил  возникшее  на  Балканах  языческое
государство  Склавинию,   его   наследники  методично   проводили   массовые
истребления славян "к вящей славе Господа".  Сопоставляя сохранившиеся в его
памяти исторические факты с услышанным от Добрыни и Торира, Ильин приходил к
выводу,  что  ряд загадок прошлого,  над которыми бились ученые его времени,
имеют предельно простое объяснение.
   Прежде всего "загадочный" по своей внезапности и  ожесточенности натиск
викингов,  начало  которому  было  положено нападением на  монастырь святого
Кутберта.  Главной мишенью норманнов на  начальном этапе  их  экспансии были
именно церкви и монастыри на морских побережьях. То, что казалось непонятным
историкам XIX-XX веков, хорошо знал рядовой воин даже в XI веке, когда Север
подвергся   христианизации...   Логично   было   предположить,   что   почти
одновременное развертывание военных действий по  всей протяженности "лимеса"
- на востоке силами славян,  в центре -  венгров,  на западе -  норманнов, -
было результатом решений "мозгового центра" жрецов Севера.
   Сама   собой   напрашивалась  еще   одна   корректива  к   историческим
представлениям Ильина: "Barbaricum", в давние времена расколотый вторжениями
чуждых рас  из  глубин Азии утратил представление общности своих судеб вовсе
не  тысячи  лет  назад.   Это  произошло  совсем  недавно;   еще  в   начале
норманно-славянских нашествий в  тайных мистериях волхвов продолжали оживать
образы великой борьбы Севера и Юга, развернувшейся задолго до времен Христа,
до основания Афин и Рима.  И мистерии эти были понятны сердцам людей, живших
от Атлантики до Инда...


XI

   Днепр под  Смоленском неширок,  но  полноводен.  Лежа в  траве у  самой
кромки  лугового  берега,   Ильин  долго  наблюдал,  как  над  стремительным
серо-зеленым  потоком  кружат  речные  чайки.  Только  когда  затекла  рука,
подпиравшая подбородок,  Виктор сообразил,  что прошло немало времени с  тех
пор,  как  зачаровывающее мерное  движение воды  заставило его  отвлечься от
мыслей о сегодняшнем дне.
   Минуты,  а  может быть,  и  часы витал он  в  бесконечно далекой теперь
юности.  Но  ожившее  в  памяти  казалось  ярче  и  осязаемее окружавшей его
действительности.  Особенно  иллюзорным  этот  мир  представлялся в  моменты
возвращения из  области грез или пробуждения от  сна.  Грань двух измерений,
которую  каждый  раз  пересекал  Ильин,  ощущалась  всем  его  существом как
физическая реальность.
   Если бытие,  существующее лишь в  нашем сознании,  представляется более
выпуклым и значительным, чем доступное осязанию, то какая разница - имеем ли
мы  дело  с  фатумом или  переживаем материально-чувственный миг?  Много раз
задавая себе этот вопрос,  Ильин всегда отвечал на  него в  том смысле,  что
суть  не  в  истинности событий,  а  в  накале,  интенсивности вызванных ими
ощущений.  В  такие  моменты он  хорошо  понимал авторов житийных сочинений,
зачастую ставивших видения святых выше их  земных подвигов,  истолковывавших
их  как  минуты прикосновения к  высшей реальности.  А  когда думал о  жизни
поэтов,  живописцев,  то понимал: для них непосредственно воспринимаемый мир
служил своего рода  предбанником истинного бытия,  в  которое их  переносило
воображение.
   Знакомый смех отвлек Ильина от  размышлений.  Возле ладьи,  лежавшей на
отмели в  сотне шагов от Виктора,  появилась княжна в  длинной белой рубахе,
расшитой понизу красным орнаментом.  В следующую секунду из-за корпуса судна
вынырнул рыжебородый Торир.  Схватив Анну за плечи,  он повернул ее к себе и
принялся жадно целовать.
   Ильин инстинктивно напружился,  но тут же обмяк. Глупо, обидно, больно!
Не бежать же к ним,  не оттаскивать же друг от друга!..  Сам он виноват, что
попал в  дурацкое положение.  Если бы  викинг знал об  их  с  Анной истинных
отношениях, он, конечно, не стал бы ударять за "дочерью" Виктора.
   Для  Ильина  сущей  пыткой было  наблюдать за  развитием нового романа.
Сначала он  прямо-таки возненавидел Анну за предательство:  после всех слов,
сказанных наедине,  после постоянного восхищения его  талантами,  безоглядно
увлечься каким-то  громилой!..  А  Виктор еще  считал ее  представительницей
идеалистического века,  способной на огромное чувство, на самопожертвование.
Нет,  проклятая эмансипация сделала  свое  черное  дело  -  уже  во  времена
Писарева можно было менять свои привязанности с  обидной легкостью,  обидной
для него,  гражданина XX века,  исподволь привыкшего к тому, что его считали
чем-то вроде сверхчеловека.
   На  днях,  улучив  минуту,  когда  они  остались вдвоем,  Виктор  решил
объясниться с Анной.
   - Ты,  помнится, говорила, что для тебя прогрессивность взглядов важнее
всего...
   - Я  только теперь поняла,  что в  мужчине главное не  принадлежность к
какой-то общественной партии, даже не ум его...
   - А что?
   - Извини, - сказала Анна и оставила Ильина наедине с его вопросом.
   Викинг и  княжна,  обнявшись,  медленно шли  по  самой  кромке берега в
сторону Виктора,  и ему не оставалось ничего иного,  как подняться из травы.
Увидев его,  Анна быстро сняла со своего плеча руку Торира. И, наверное, для
того, чтобы предотвратить неловкую паузу, сразу затараторила:
   - Сейчас со  Смядыни возчики вернулись,  говорят,  там  толпа собралась
несметная.  Помнишь,  утром видели ладью,  что с низовьев шла -  то купцы из
Киева  были.  Они  будто  бы  рассказали,  что  народ Святополка из  темницы
выпустил и на великокняжеский стол его призвал.
   - А дружина поддержала, - добавил Торир.
   Все  последние дни,  пока  Ильин  и  его  спутники поднимались вверх по
Западной Двине  и  Каспле  к  волоку  на  Днепр,  люди  в  попутных селениях
толковали о киевских событиях.  Весть о смерти Владимира Святославича ни для
кого не  была неожиданностью,  ибо слухи о  его болезни успели достичь самых
глухих углов.  Возбуждение в  народе вызывалось неясностью из-за  наследника
Киевского стола.
   Всем  было  известно,  что  Владимир больше  других  жаловал одного  из
младших своих сыновей Бориса.  Еще в  прошлом году он вызвал его из Ростова,
где  властвовал двадцатилетний князь,  и  одновременно бросил в  темницу его
старшего брата Святополка с молодой женой, дочерью польского князя Болеслава
Храброго.  Борису же поручил великий князь отправиться походом на печенегов,
потревоживших в тысяча четырнадцатом году русские окраины.  Поэтому в момент
смерти отца наследник оказался далеко в степи.
   Согласно рассказу киевских купцов  после  смерти великого князя  верных
Владимиру бояр охватила паника.  Они несколько дней скрывали происшедшее, но
слухи все же  просочились в  народ,  и  вскоре высыпавшие на  улицу горожане
ринулись в  Вышгород на  княжеское подворье.  Выведенный из  сырых  подвалов
Святополк был  с  ликованием встречен  толпой.  "Волим  под  великого  князя
Святополка!" - самозабвенно вопили тысячи глоток.
   - А каково настроение здешних людей?  -  спросил Ильин. - Что говорят о
Святополке?
   - Радуются, - односложно ответил Торир.
   - Один старик плакал от счастья и все время повторял:  боги не оставили
нас, боги помогут верным, - добавила Анна.
   - Надо бы  посмотреть,  что  там  делается,  -  сказал Виктор,  избегая
встречаться взглядом с княжной.  -  Сдается мне, скоро мы станем свидетелями
важных событий.
   Смоленск находился верстах в  двадцати вверх по Днепру от места стоянки
Ильина и  его спутников Выйдя после волока на  эту реку,  они не  собирались
подниматься к городу,  а расположились на отдых рядом с Гнездовом, небольшим
поселением,   на  месте  которого  когда-то  существовала  одна  из  главных
крепостей на  пути из варяг в  греки.  По мере роста Смоленска она захирела;
только  огромный могильник,  протянувшийся вдоль  берега  Днепра,  не  давал
угаснуть прежнему сельбищу.  Смоляне по  старой памяти хоронили в  священном
сосновом  бору  почивших родственников,  а  обитателям Гнездова погребальный
ритуал давал средства к  существованию -  одни изготовляли горшки для  праха
сожженных, другие рубили срубы, над которыми затем насыпались курганы.
   Правда, в последние годы, жаловались гнездовцы, многие стали переходить
к  христианскому  способу  захоронения  -  без  трупосожжения  и  возведения
земляных памятников.  Слишком  бойким  был  перекресток торговых путей,  где
расположилось  смоленское  кладбище  -   поместному,  жальник,  -  и  всякий
мимоезжий иерарх  церкви  почитал  своим  долгом  посетить  его,  застращать
пирующих на курганах родичей покойных.
   Если в недавнюю пору тризны справлялись широко,  истово - жгли огромные
костры,  закалывали жертвенных животных,  водили хороводы,  задавали богатые
пиры,  ублажая предков,  - то теперь поминки справляли куда скромнее. За два
дня,  проведенных на берегу Днепра рядом с  жальником,  Ильин не раз замечал
группы  людей,  расположившихся на  больших  и  малых  курганах  по  окраине
сосновой   рощи.   Поведение   их   заставляло  вспомнить  степенные  обряды
поминовения, виденные Виктором в конце XX века.
   Решив разузнать смоленские новости,  -  а  может,  ему  просто хотелось
избавить себя от пытки ежеминутного созерцания милующихся Анны и  Торира,  -
Ильин   отправился  по   наезженной  дороге,   проходившей  через  курганный
могильник.
   Чем  дальше от  опушки,  тем  молчаливее,  таинственнее становился бор.
Поросшие черничником холмики бесконечной чередой уходили во  все стороны.  В
них  покоились останки людей,  умерших столетия назад.  Сюда  уже  никто  не
приходил править тризны;  вряд ли теперь кому-нибудь были ведомы самые имена
погребенных.  Однако то на одном, то на другом кургане Ильин замечал красное
яичко  или  исклеванную птицами краюху хлеба -  проезжие и  прохожие смоляне
"здоровались" с предками.
   Только  медноствольные  сосны,   пронизавшие  корнями  толщу  курганов,
ведали,   кто  покоится  в   сердцевине  насыпей.   Посаженные  сразу  после
захоронения, они росли, впитывая в собственную плоть прах погребенных.
   "Мы мучаемся оттого,  что не вечны.  Но на самом-то деле плоть человека
неуничтожима -  она становится землей, травой, деревом... Это же наши предки
стоят здесь сплошною стеной,  слушают голоса птиц и шаги людей".  Ильин даже
остановился,  пораженный простотой,  даже  элементарностью этой мысли.  "Да,
протяни  руку,  и  ты  коснешься живой  плоти,  в  которой заключена земная,
осязаемая сущность кого-то из твоих пращуров, бессмертная сущность!"
   Миновав могильник,  Виктор  долго  еще  размышлял о  том,  что  древний
человек постигал истину интуитивно,  в то время как его потомкам для прорыва
к  ней  приходилось воздвигать  лестницу  из  умозрительных построений.  "Да
дарует бог философу понять то,  что лежит у всех перед глазами".  Кто же это
сказал,  кажется,  австрийский мыслитель Витгенштейн...  Формула капитуляции
рационализма...  В самом деле,  какая разница, каким образом я и мой далекий
предок приходили к одним и тем же выводам -  он нюхом,  вслепую,  а я -  при
свете  неоновой лампы.  Приобретя нечто  в  способности осмысления,  человек
столько же  терял  в  силе  интуиции,  но  сумма понимания всегда оставалась
неизменной.  В сущности,  прогресс означает лишь накопление информации, но к
постижению истины мы  не  приблизились ни  на  шаг  со  времен Сократа или -
раньше!  -  с тех пор, как кроманьонец намалевал охрой силуэты быков и людей
на стене пещеры.  Мы просто научились дробить истину,  толочь ее в пыль -  и
все  затем только,  чтобы из  нейтрино,  электронов,  атомов,  молекул снова
лепить целое.  Пошли по  параболе,  думая,  что  она выведет в  иной мир,  а
оказалось,   что  кривая  замкнулась,   мы   вернулись  к   исходной  точке,
опустошенные,  неспособные  крупно  чувствовать  и  мыслить,  обреченные  на
бесконечное самокопание"...
   Смядынь,  извилистая речка,  впадавшая в  Днепр к  западу от Смоленска,
образовывала в своем устье тихую заводь. Здесь была оборудована пристань, на
которой перегружались товары с  судов,  пришедших по пути из варяг в  греки.
Все новости первыми узнавали крючники,  таскавшие мешки и бочки.  Они были и
главными толкователями политических событий для массы простонародья. Ильин и
в  первое  свое  посещение обратил  внимание на  кучки  бородатых грузчиков,
окруженных почтительно внимающим людом.
   И на этот раз несколько плечистых молодцов,  одетых в латаные посконные
рубахи,  с бесформенными сыромятными поршнями на ногах,  оживленно обсуждали
последние новости,  а  заглядывавшие им в  рот поселяне ловили обрывки умных
разговоров,   молча  отталкивая  друг  друга,   чтобы  пробиться  поближе  к
аналитикам.  А  те важно расчесывали бороды костяными гребнями и  говорили о
знамениях, случившихся в недавние времена.
   - Когда у  Трегуба Узла овца двуголового ягненка принесла,  я  вам  что
говорил?  -  торжествующе подбоченясь, сказал чернявый мужик с низким лбом и
мощными надбровными дугами.
   - Хэх,  да я еще зимой толковал,  что быть побоищу за стол Киевский,  -
возмущенно вскинулся востроносый молодой грузчик с  редкой рыжей бородой.  -
Помнишь, филин на церковь каждый вечер прилетал, я и скумекал...
   Чернявый наморщил лоб  так,  что грубые волосы,  разделенные на  прямой
пробор, сомкнулись с кустистыми бровями, и пренебрежительно отозвался.
   - Эка премудрость!  Догадался он,  когда об том все бабы судачат.  Я-то
ведь вам про то говорил, что Ярослав со Святополком власть поделят.
   - А это мы еще посмотрим,  - с хитрым прищуром сказал третий - богатырь
в мешковатом рубище. - Борис тоже не лыком шит.
   - Да и Глеб голова,  -  заметил долговязый мужик в островерхом колпаке,
похожий на бурлака с репинской картины.
   В  сознании Ильина немедленно отозвалось:  "Бриап -  это голова".  Вот,
оказывается,  какая  богатая  родословная  у  пикейных  жилетов!  Под  стать
царствующим особам генеалогия -  девять веков. Если б те хилые старикашки из
Черноморска увидели этих плечистых молодцов, вряд ли признали бы в них своих
предков.
   - Святополк всех  одолеет,  -  убежденно заявил  чернявый и  с  особой,
прямо-таки государственной значительностью наморщил чело.
   - Ах ты,  какой скорый,  -  язвительно сказал востроносый.  -  Борис на
печенег с войском ушел.  Ужо придет под Киев,  посмотрим,  кто одолеет.  Чья
сила, того и власть.
   По  всему было видно,  что  эти  двое -  постоянные антагонисты,  любое
утверждение   чернявого   вызывало   немедленное  возражение   востроносого.
Остальные  пращуры  пикейных  жилетов  группировались  вокруг  них  примерно
равными командами.
   Послушав прения грузчиков,  Ильин  узнал много нового.  Оказалось,  что
только за  последние сутки  вверх и  вниз  по  Днепру проследовали несколько
ладей с дружинниками.  Одни спешили в Смоленск,  другие поднимались к волоку
на Волгу,  чтобы попасть в  Суздаль,  третьи переволакивались на Касплю,  по
которой проходил пут