.
Воевода пробурчал:
     - Наших обобрал, теперь на епископа нацелился?.. Тот орешек будет
покрепче. Самого тебя разденет.
     - Да ну? - приятно удивился Ушан. - В карты? Кости? В гэг?
     - Будет тебе гэг, - ответил воевода сумрачно. - Он так своему богу
служит, что при нем даже песни запрещены! Только песнопения. Если кто
засмеется или девку по заду шлепнет, то либо плетьми на заднем дворе, либо
в подвал на хлеб и воду. И пока тыщу раз не прочтешь молитву, не выпустят.
     Однако, когда седлали коней, скатывали шатры и утаптывали мешки, Ушан
поманил меня в сторону. Лицо старого купца было озабоченным:
     - Это не мое дело, но... у нас говорится, что кто ездит прямо, тот
дома не ночует.
     - Это к чему? - не понял я.
     - Это леса Черного Епископа, - сказал он тихо и огляделся по сторонам.
- Самый страшный разбойник, какие только рождаются на свет! Он люто
ненавидит местного епископа, постоянно воюет с ним. Тот поклялся его
поймать и повесить, а этот назло ему даже имя такое принял. В насмешку и
как знак, что на равных. Этот Черный Епископ не дурак, не дурак! Он весь
лес не обшаривает. Попросту устраивает засады в надежных местах. Ну, мосты,
которые не миновать, дороги, которые к замку... Я не больно осторожный, но
на рожон не полезу. Если зазря, конечно. Самое лучше бы сделать небольшой
крюк и подойти к замку справа или слева. Лучше, если слева. Но только не по
прямой, не по прямой...
     Подошел воевода, послушал, лицо стало озабоченным. В сторону замка
дорога в самом деле тянулась ровная, утоптанная, словно разбойники сами ее
чистили и утаптывая, приманивая путников.
     - Кто прямо ездит, - повторил он задумчиво. - Да, дорожка чересчур...
Так и тянет по ней промчаться! А во-о-он там меж деревьями за поворотом
протянуть бы веревку поперек дороги... да чтоб мы на полном скаку... или
еще какие гадости можно, когда точно знаешь, что проедут жирные дураки...
     Он вертел головой, высматривая герцога, от него зависит решение, а
Ушан толкнул, указывая в чащу. Там из-за кустов вышел герцог, на ходу
подтягивая портки:
     - Сделал дело, кобыле легче... Надо убедить этого... нетерпеливого.
     - Убедим.
     - Не говори "гоп", коли рожа крива, - предупредил Ушан. - Сытый
конному не пеший, а эта свинья капризная!
     - Капризная, - согласился воевода, - но на свою ногу топор не уронит.


     Герцог вспылил, поорал, но когда воевода отступил и развел руками: как
скажете, ваша милость, тут же отступился сам, разрешил ехать так, как
считают более удобным собаки и похожие на них варвары.
     Кони охотно вломились в чащу, им что прямая, что обходная. Солнце,
просвечивая сквозь ветви, бросало на землю ажурные тени, что двигались,
наслаивались, от чего лес казался еще таинственнее и призрачнее.
     Ушан заверил, что обедать будут уже у епископа. Повеселели даже кони,
ибо за землями могущественного властителя уже земли почившего короля, а
ныне принцессинные, впереди долгий отдых. Деревья бежали навстречу
повеселевшие, блистающие свежей листвой.
     Воевода начал рассказывать, как он разделался с горным великаном,
герцог держался к принцессе настолько близко, что если смотреть издали, то
они вовсе ехали на одной лошади. Остальные держались группками, весело
переговариваясь, уже чувствуя как заботы сваливаются с души, словно комья
высохшей грязи с одежды.
     Я успел ощутить нечто тревожное. Птицы не щебетали, лес странновато
затих. Я развернулся в седле к воеводе, у того в глазах тоже мелькнула
тревога, начал раскрывать рот, одновременно набирая в грудь воздуха для
мощного воинского клича... как вдруг над головами зашелестели ветви, со
всех сторон затрещали кусты.
     Моя длань без участия рассудка ухватила рукоять меча, по плечу
царапнуло словно жесткой корой, всюду с деревьев падали сети из толстых
пеньковых волокон. Всадники, застигнутые врасплох, с проклятиями пытались
выпутаться, барахтались, кто-то вовсе рухнул с коня, гремя железом.
     Из кустов выскакивали люди, бросались на всадников. Другие прыгали
прямо с деревьев. Крики испуга перемежались с воинским кличем. Я взмахнул
мечом, но веревки сковывали движения, тут же страшный удар по затылку, в
голове загрохотали падающие камнепады. Я удержался в седле, пальцы ухватили
чье-то горло... надеюсь, это было горло, хрустнуло, будто давил яичную
скорлупу, сзади кто-то прыгнул потный и тяжелый, я чувствовал его смрадное
дыхание даже через переплетение веревок. Цепкие пальцы безуспешно давили
мне шею, толстую как колонну у Большого театра, но второй сотрясший всего
удар слева в голову помутил сознание.
     Я ощутил, что падаю через темную вечность, но пока летел в пустоту,
сознание чуть прояснилось, успел ощутить как подо мной пикнуло, хрустнули
кости, еще удар по голове будто молотом, в глазах наконец вспыхнуло и
наступила тьма, словно вспыхнула и перегорела лампочка.

     Очнулся я почти тут же, меня тащили за ноги, спину больно царапали
вылезшие на поверхность корни, в черепе стоял грохот, а когда я попытался
повернуть голову, острая боль пронзила с такой силой, что я взвыл.
     Двое, что с натугой волокли меня, переглянулись. Один сказал
удовлетворенно:
     - Крепкая у него голова! Я ж молотом со всего маха...
     - Слабый у тебя мах.
     - Да? Становись, попробуешь.
     - Я ж не меднолобый, - возразил второй. - Герои - все меднолобые. Хотя
есть просто с литыми головами... Как валуны.
     - Так я вроде не в лоб...
     - В лоб только быков бьют... Уф.. тяжелый... Все, больше не могу.
     Оба, оставив меня, подошли ближе. Один потыкал носком сапога в бок:
     - Эй ты, бычара. Поднимайся! Ишь, князь, волоки его...
     Я смотрел в нависающие надо мной бородатые лица с грязными
всклокоченными волосами. У одного вместо зубов торчали желтые изъеденные
пеньки, лицо в крупных оспинах, словно на нем черти горох молотили, второй
растянул с улыбке толстые как сытые пиявки черные губы, изъеденные
коростой. Оба двоились и расплывались перед глазами. В черепе стоял грохот.

     Сквозь шум и боль чувствовал как по ребрам били ногами, но предпочитал
умереть, чем шевельнуться.
     Второй раз очнулся, едва не задохнувшись от набившейся в рот земли и
прелых листьев. Сильно пахло трухлявыми пнями и муравьиной кислотой. Я
лежал, уткнувшись лицом в теплое, пахнущее древесной трухой. Шею больно
давило. Скосив глаза вниз, с ужасом и отвращением увидел край толстой
доски, что утонула в мягкой почве.

     Глава 37

     Все воины, а также обе служанки, лежали крепко связанные посреди
поляны, а принцессу, герцога и воеводу расположили под самым роскошным
дубом. Воеводу связали по рукам и ногам, герцогу только руки, принцессу
связывать нужным не посчитали. Правда, за нами неусыпно присматривали два
оборванных мужика с угрюмыми кислыми лицами.
     Принцесса сидела подле воеводы, ее нежные пальчики вытирали изящным
кружевным платочком кровь на его кирпичной харе. Усы от засохшей крови
слиплись и засохли, став похожими на покрашенные охрой рога тура.
Удивительно, но и здесь ухитрялись торчать в стороны угрожающе и нахально.
     - А, очнулся?.. Здоровый же лось...
     От пинков лес и все люди раскачивались как на качелях. Наконец я
сообразил, что пинают все-таки меня. Попробовал привстать, но завалился
навзничь. Голову тряхнуло, в шейные позвонки впилась жесткая доска. Сверху
довольно ржали, я повалился набок. Голова соображала туго, кое-как и с
запозданием понял, что помочь руками не могу потому, что их туго скрутили
за спиной, даже лопаткам больно.
     Когда наконец сумел воздеть себя на ноги, меня придерживали сбоку,
снова пинали и били, гнали, ноги подкашивались Я с трудом пересек поляну,
колени подломились, рухнул под тяжестью доски и пудовых оков. Принцесса
испуганно оглянулась. Ее глаза расширились в страхе и жалости. Воевода
скривился, явно голова трещит как и у меня, подмигнул заплывшим глазом.
     В дальнем углу широкой поляны, под укрытием высокого орешника,
виднелась наспех сооруженная хижина. Из свежесрубленных ветвей, но
просторная, высокая. Из темного зева вышел, пригибаясь, крупный широкий
человек. В зеленом, только загорелое лицо ярко контрастировало с защитным
цветом, да темные от солнца руки под закатанными по локти рукавами
выделялись ярко и пугающе.
     За его спиной встали четверо лесных разбойников. Все с топорами,
ухмыляющиеся, наглые. Глаза шарили как по принцессе, так и по остальным
пленникам.
     - Ну что, - сказал вожак хрипловатым властным голосом, - давайте
знакомиться. Меня зовут Черный Филин, но еще чаще - Черный Епископ! Это мой
лес, что бы там не говорили всякие епископишки или королишки... А в своих
владениях я волен над жизнью, смертью и... всем прочим.
     Герцог молчал, глаза испуганно бегали. Он все старался напустить на
себя надменный вид, но спина горбилась, а голова втягивалась в плечи при
каждом громком звуке. Принцесса выглядела откровенно испуганной, только
воевода нашел в себе силы процедить сквозь зубы:
     - Хозяина оценивают... как гостей привечает...
     Черный Филин улыбнулся, зубы у него хоть и желтые, но ровные и крупные
как у коня.
     - Вы вторглись сами, я вас не звал. А раз вторглись, то вы враги. К
счастью, вас не зарубили сразу, а захватили в плен. С пленниками же...
гм... у нас разговор короток.
     Он оглядел оценивающим взглядом принцессу, герцога, снова вернулся к
принцессе и рассматривал ее долго и с удовольствием. В глазах появился
похотливый блеск, я чувствовал как гнусная кровь мерзавца начинает
разогреваться и скапливаться в довольно далеко от сердечной мышцы.
     - На сук? - поинтересовался воевода с полнейшим равнодушием.
     Черный Филин с неохотой оторвался от созерцания прекрасного
испуганного личика:
     - Что?.. Ах да... А ты что предпочел бы?
     - Топором по шее, - отрубил воевода. - Еще лучше - мечом. Остальных
можно и повесить, рылом не вышли, а я все-таки воевода!
     Черный Филин прошелся пред ним, оглядел с головы до ног. На гнусной
харе губы пошли в стороны, глаза сощурились, от них побежали веселые
лучики:
     - Эх, гулять так гулять, а миловать - так миловать! Почему бы в самом
деле не уважить старого воина? Обещаю: тебе срубят голову мечом.
     - Вот спасибо, - сказал воевода, и сколько я не вслушивался, не мог
уловить иронии в голове старого воина. Для него это в самом деле важно: на
суку или на колоде мясника. - Уважил старика!
     Остальные, похоже, мало заинтересовали вожака разбойников. Обошел
связанных, профессионально цепким взглядом прошелся по путам, никто ли не
развяжется, расспросил все ли тут, никто ли не отлучался, и тут герцог, кто
его за язык тянул, сказал нервно:
     - Был еще один...
     - Кто? - спросил Филин лениво, но в голосе я сразу уловил
заинтересованность.
     - Купчишка, - зло сказал герцог. Похоже, он выходил из себя, что
кому-то удалось спастись. - Всю дорогу рассказывал, какой он умелый... И
какие богатства имел!
     - Каков он с виду?
     - Да так... Ниже среднего, ничего особенного. Одет как бродяга. Даже
доспехи из тех, что за одну монету можно купить целую гору. Побитые к тому
же...
     Он говорил пренебрежительно, но Черный Филин слушал со странным
напряженным интересом. И только убедившись, что герцог ничего больше не
запомнил, толкнул воеводу, тот пробурчал с достоинством, что он - воин,
купцов вообще не замечает. Черный Филин вперил в меня взгляд злых
пронзительных взгляд, но я прикинулся, что сомлел под тяжестью доски.
     Когда шаги удалились, воевода толкнул в бок. Его заговорщицкий шепот
его был громче ржания моего коня:
     - А Ушан ускользнул, ускользнул...
     - Чутье, - пробормотал я.
     - Да нет, все же опасался, видать, что эта птица везде разошлет людей.
Был настороже.
     - И все-таки, - сказал я трезво, - было так, будто нас ждали. Кто-то
успел предупредить Филина, где мы пойдем. Прыгали с деревьев прямо на
головы! А на них еще успеть залезть надо.
     - Шпион на шпионе, - буркнул воевода. - Может быть, у кого-то еще и
остался голубь. Или приученная мышь. Если шпионят даже для каких-то
Мальвильских островов...
     - Фолклендских, - поправил я.
     - А не один хрен? Могут шпионить и для этой ночной птахи. По правде
сказать, этот Черный Епископ награбил столько, что побогаче всех островов,
сложенных в кучку. Платить может.
     Я бросил быстрый взгляд в сторону принцессы, разряженного герцога, на
котором золота висело больше, чем обыщется на всех Фольклендах, согласился
зло и униженно за свой совсем негеройский вид:
     - Да, это окупается...
     Воевода все зыркал по сторонам налитыми кровью глазами:
     - Ты, того, не переживай больно. Я ж вижу, как ты яростью исходишь.
Ушан - достойный муж! Я думаю такое дело, что не убег без памяти. Либо
затаился, чтобы поглядеть, что с нами делать будут... он же любопытный
страсть!.. либо сразу в замок побежал. Если епископ соберется быстро, то к
вечеру нагрянет вместе со своими головорезами.
     - Головорезами?
     Воевода объяснил шепотом:
     - Он давно за этим Филином охотится. Такой народ подобрал, что сразу
всех вздернут, если схватит. Никаких судов и разбирательств.
     - Такой мне понравился бы даже пара римский, - пробормотал я.

     Один из разбойников, подремывал, остальные разошлись, только на той
стороне поляны полыхал костер, там пили и орали песни полдюжины оборванцев.
В отсутствие главаря верховодил толстый как копна мужик, вокруг блестящей
как колено лысины венчик волос, это зовется тонзурой, в рясе и подпоясанный
толстой веревкой с тяжелыми шарами на концах. Этот символ смирения он явно
использовал как боло, ийхнгу, а также лазальный канат ниндзей, ибо из
одного шара торчал хищный клюв крюка, а в другом я заметил щели для
выдвижных ножей.
     Сыто икая, взрыгивая и всхрапывая как тяжеловоз, он начал подниматься
от костра, дважды заваливался на друзей, его пытались поддержать, падали
вместе с этой тушей мяса, ржали, бранились, наконец толстяк встал, на мир
взглянули его заплывшие жиром глазки.
     - И пить будим, - сказал он зычно, - и гулять будим!
     - Верно сказано! - заорали от костра. - Давай еще, Худышка!
     Толстяк подумал, икнул и, набычившись, изрек:
     - А смерть придет - помирать будим!
     Тяжело отдуваясь, пошел в нашу сторону. Земля подрагивала под его
массой, словно кит захотел стать кистеперой рыбой. Толстые как оладьи веки
приподнялись с натугой, но глазки из-под них выглянули острые, быстрые.
     - Отпустить ли вам грехи, чада? - провозгласил он благодушно. - Я
сегодня чегой-то добрый. Исповедуйтесь, а потом я... того... ну, прощу вас.

     Принцесса надменно молчала, герцог сделал вид, что не слышит, а
воевода поинтересовался:
     - Ты простишь?
     - Бог простит, - сказал толстяк.
     - А ты при чем?
     - Так бог же сам не скажет, - объяснил толстяк как недоумку. - Станет
он с каждым беседовать! У него вас как муравьев. Это он поручил нам, его
вассалам. А уж мы... ха-ха!.. по праву первой ночи и прочим богом
дарованным нам правам распорядимся вами и вашими кошельками... чада, мать
вашу.
     Воевода кивнул:
     - А-а, тогда понятно. Но нам, как сам понимаешь, надо приготовиться.
Даже у меня грехов-грехов, пока все припомню... А уж про других и говорить
неча. До вечера погоди, отче! А уж потом тебе такого нарассказываем...
     Монах прорычал что-то неразборчивое. Воздух вокруг него потемнел и
колыхался струями, как от распаренного в скачке коня. Кувшин в потной
ладони выглядел игрушечным. Мы с отвращением смотрели, как волосатая лапа
монаха жадно метнула кувшин в морде, толстые губы обхватили широкое
горлышко целиком. Кувшин медленно запрокидывался кверху дном, по толстому
горлу под складками жира задвигался кадык.
     Воевода завистливо крякнул. Мы видели как напряглись толстые руки
монаха, губы потянулись за кувшином как резиновые, затем громко хлопнуло,
это отклеились губы.
     - Ладно, - буркнул он хмуро. - Но если мало наберете грехов, я вас так
уделаю...

     Человек моего мира уже приучен, к примеру, подолгу стоять на
троллейбусной остановке, в то время как мой прадедушка, выйдя из дому,
попросту садился на коня и ехал, куда хотел. Хоть шагом, хоть галопом.
     Воевода, несмотря на возраст и грузные телеса, извертелся в путах, а я
со связанными руками и с колодой на шее, терпел молча, чувствуя себя
намного старше, даже цивилизованнее, несмотря на глыбы мышц.
     Когда наступил вечер, воевода помрачнел, осунулся. За это время Ушан
успел бы дважды сбегать к замку епископа, а тот привел бы целое войско.
Этот лес окружил бы так, что мышь не проскользнула бы! Но все тихо, если не
считать беспечных пьяных воплей разбойников. Обоих служанок увели, а нас с
наступлением темноты связали общей веревкой, путы на руках и ногах чуть
ослабили, чтобы не обезножить застоем крови.
     Герцог предлагал выкуп, но когда Черный Епископ узнал, куда посылать
гонца, сразу потерял интерес к сказочным богатствам: за морем телушка -
полушка, да рупь - перевоз. Дешевле повесить, чем кормить и перепрятывать
целый год, а раньше выкуп вряд ли доберется до его лесного царства.
     Принцесса и герцог переговаривались потихоньку, нас поместили на виду,
чтобы пламя костра освещало каждое движение. Напротив сидел монах,
привалившись спиной к дубу. Огромную дубину поставил между ног, оперся
харей, та перекосилась, изо рта медленно выползали мутные слюни. Справа
между выступившими из земли корнями забился кувшин, а слева к дубу
привалился громадный детина, тупой и нерассуждающий даже с виду,
питекантроп в расцвете мужской красоты.
     Я видел как из темноты появилась рука, осторожно прибрала кувшин.
Дыхание мое остановилось. Рука на опустевшее место поставила другой кувшин,
уже стоймя. Почти сразу питекантроп заворочался, пробурчал:
     - Эй, щепочка... У тебя там не осталось?
     Монах буркнул, не раскрывая глаз:
     - Откуда?
     - Ты монах или не монах?
     - Я?.. Конечно. Отпустить грехи?
     - Я те отпущу! Попроси своего бога, чтобы наполнил...
     - Да пошел ты, мать твою. Станет наш бог тебе вино подносить? Он тебе
не шлюха на подхвате...
     От возмущения он повел дланью, задел кувшин. Оба уставились
вытаращенными глазами, когда тот тяжело упал и покатился. Питекантроп
опомнился первым, быстро цапнул, взревел:
     - Эге!.. Там он полнехонек! Ах ты ж скотина! Припрятывал?
     Монах пробормотал обалдело:
     - Ну, это ты брось... Я, да чтоб припрятывал на потом? Я сразу... Это
не иначе, как Господь учуял наше страстное желание и внял ему, войдя в наше
положение риз... Эй-эй, не присасывайся! Это мой кувшин!
     У питекантропа удалось отобрать, когда в кувшине осталось, судя по
всему, около трети. Монах присосался, я всматривался как его толстые губы
легли на края кувшина и всползли по нему как волны слизи, вобрав в себя
кувшин почти целиком.
     Воевода задвигался, лицо из багрового стало синюшнего цвета. Я
прошептал:
     - Потерпи. Сейчас за нами придут.
     Он помолчал, морщился, пережидая головную боль, процедил сквозь зубы:
     - Тебе что... видение было?
     - Ага...
     - Ваше варварское?
     - Да нет, вроде...
     - Оркячье?
     - Скорее, купеческое...
     Монах уронил голову на грудь, вздрогнул, с усилием вздрогнул и дико
огляделся по сторонам. Питекантроп заснул на полуслове. Видя, что ег позора
никто не заметил, монах снова опустил голову. Через мгновение мы услышали
дикий храп, а к нему примешивалась тонкая свистулька питекантропа.
     В затылок мне дыхнуло жаром. По плечу тихонько пробежали пальцы с
шероховатыми подушечками. Знакомый голос прошептал:
     - Тихо... Попробую раздвинуть доски.
     В теплом воздухе распространился запах перегара. Комары, что нещадно
впивались в кожу, сыпались как соринки, занесенные ветром. Меня дергало в
стороны, доски поскрипывали, пару раз гвозди взвизгнули пронзительно. Когда
чем-то твердым прищемило ухо так, что хрустну