днозначно ее Кукушонком,  то другой, юный и
белоснежный,  был ей совершенно незнаком.  Но и это было не главное: в левом
нижнем  углу  картины,  запрокинув голову и  указывая пальцем на  диковинных
птиц, поднимался по узорчатым ступеням не кто иной, как Юхани!
   Он  был  изображен неотчетливо и,  несомненно,  старше  своего  возраста,
словно художник увидел его в недалеком будущем, - но это был точно он!
   - Но почему он темнокожий? - вдруг прошептала мона Сэниа.
   - Это просто так кажется,  у  него белая рубашонка,  и  он  на фоне белых
облаков.  Если бы  все это было в  цвете,  то  он был бы таким же,  как мы с
тобой!  Оцмар,  ты не помнишь,  на кого было похоже это дитя - на вас или на
нас?
   Царственный художник честно покачал головой:
   - Я рисовал так,  как видел во сне,  - смутно... Но точно помню, что меня
поразило то, что на его руке - пять пальцев.
   - Вот видишь, Сэнни, вот видишь! Это сбудется!
   - А если - без нас?
   - Как это -  без нас?  Крэгов на этой планете,  кроме наших,  не водится,
значит,  Юхани на  Джаспере...  или на Земле.  А  без нас ему туда просто не
попасть.  Это элементарно.  Оцмар,  ты гений,  я не хотела тебе говорить, но
художник ты изумительный! Хочешь на Земле персональную выставку?
   - Я хочу,  чтобы ты была счастлива,  делла-уэлла.  Но идем, мне еще нужно
отдать  приказ  солнцезаконникам,  чтобы  они  отменили все  молитвы,  кроме
просьбы найти вашего ребенка.
   - У тебя,  честное слово, золотое сердце, и что это тебя... - Она вовремя
прикусила язык,  потому что  чуть  было  не  ляпнула:  "Что  это  тебя зовут
Повапленным?" - Я хотела сказать - кого это они собираются просить?
   - Солнце, делла-уэлла.
   - А кому они молятся?
   - Солнцу, делла-уэлла.
   Они   шли   по   бесконечной  эспланаде  между  двух   рядов  молоденьких
пирамидальных деревьев с кольчатыми стволами,  и клонящееся к закату,  но ни
на йоту не опустившееся за все это время солнце освещало их сзади,  и так же
двигались перед ними их стрельчатые тени - Таира с Оцмаром рядом, мона Сэниа
- чуть поотстав.  Непонятно, как это получалось, но никто ни разу не перешел
перед ними дорогу. Девушка оглянулась через плечо на тихрианское светило:
   - Послушай,  князь, а что, если ты разгонишь всех своих солнцепоклонников
- они же дармоеды,  молись не молись,  а  солнышко у  вас все равно висит на
одном месте.
   - О нет,  делла-уэлла,  оно уходит,  незаметно и неотвратимо, и ты права:
все мои толпы жрецов совершенно бесполезны, потому что с незапамятных времен
они молят солнце остановиться,  но оно обреченно скользит к  востоку,  и все
человечество Тихри - бесчисленные караваны, движется следом за ним.
   Таира  невольно подергала себя  за  мочку уха,  к  которому был  подвешен
колокольчик транслейтора, - да что за путаница с переводом терминов "восток"
и  "запад"?  Поэтому последние слова  князя  как-то  не  сразу  дошли до  ее
сознания.
   - То есть наступают холода -  вы откочевываете в теплые земли, это что-то
там  связанное с  эклиптикой,  но  астрономия у  нас  только в  одиннадцатом
классе, я тебе объяснить не смогу...
   - Нет, - прервал ее Оцмар, - мы не откочевываем. Мы все время движемся на
восток.  Всю свою жизнь.  Солнце обходит нашу Тихри за  восемь раз по восемь
преджизней,  даже чуть дольше, и бывает так, что человек в глубокой старости
снова попадает в тот город,  где он появился на солнечный свет.  Поэтому все
новорожденные отмечаются особым знаком на  Прощальных Воротах,  под которыми
проходят караваны, покидая города.
   Таира оглянулась на принцессу,  жадно слушавшую бесстрастный голос князя,
- ее-то  все  подробности жизни на  Тихри,  проклятой планете,  не  желавшей
отдавать украденного сына, наполняли неизбывным ужасом: а вдруг Юхани брошен
в оставленном поселении?
   То же самое пришло на ум и девушке:
   - А если кого-то, больного или малолетнего, забудут где-нибудь под кустом
и уедут?..
   - Это  исключено,  делла-уэлла.  Для  того и  зажигают Невозможный Огонь,
чтобы анделисы,  - (он произнес это слово с трудом), - могли слышать дыхание
каждой твари. Если они заметят человека, они передадут весть об этом феям, а
уж феи приведут к нужному месту кого-нибудь из травяных послушников. Я знаю,
о ком ты думаешь,  и сейчас разошлю приказ остановить все караваны,  пока не
будет найден тот,  кто  предназначен тебе  в  подарок.  Я  направлю гонцов к
князьям соседних дорог...  Сюда,  моя повелительница, это последняя лестница
перед покоями, приготовленными для тебя.
   - Ну  почему для  меня?  Найдешь другую,  покрасивше,  помоет она  волосы
хной...
   - Ты  хочешь знать,  почему именно ты?  Хорошо,  через некоторое время ты
поймешь это сама. А эти покои - впрочем, как и весь город - я начал строить,
когда мне  открылся смысл моей  жизни.  Видишь ли,  быть  хорошим правителем
оказалось слишком  просто:  надо  было  разогнать всех  старых  советников и
прорицателей,  оставить одного верного слугу и утроить жалованье войскам. На
весенние работы  я  стал  ссылать не  только  преступников и  перебежчиков с
других дорог,  но и тех, кто небрежен в постройках и заготовках на следующий
год,  когда,  завершив полный круг,  сюда снова придут дети и внуки нынешних
тихриан.  Мой  Кадьян закупил столько горькой соли  у  разбойников с  Дороги
Свиньи,  что  теперь  я  могу  иметь  неограниченные запасы перлов.  Да,  он
связался с татями, похитчиками, но на той дороге все вор на воре.
   - А ты полностью доверяешь Кадьяну? - спросила как бы невзначай Таира.
   - Он  волен  брать сокровищ сколько угодно -  и  не  замечено,  чтобы они
убывали.  Все  мои  рабыни и  мальчики в  его  распоряжении -  так  ведь  не
усердствует.  Знаешь, почему я ему верю? Как-то он мне признался, что служит
мне,  потому что ему интересно. Он находил травы и минералы для моих красок,
он  придумывал хитроумные приспособления,  чтобы  возводить  над  пропастями
легкие мосты,  привидевшиеся мне во сне,  он научился призывать молнии в мою
летающую рыбину,  он  говорит,  что при желании мог бы  даже переделать свое
уродливое тело, но ему этого просто не нужно. Не прогоняй его, когда станешь
после меня правительницей моей дороги...
   - Оцмар,  прекрати!  Надоело повторять, что я не собираюсь никем править.
Не хватало мне головной боли!
   Он понял ее буквально:
   - Не  пугайся  власти,   делла-уэлла,  я  же  сказал,  что  быть  хорошим
правителем,  когда  на  твоей  дороге  установлен разумный  порядок,  совсем
нетрудно.  Если бы я захотел,  я смог бы легко завоевать и соседние дороги -
их   жители,   прослышав  про  наше  благоденствие,   не   стали  бы  упорно
сопротивляться.  Но я почувствовал, что мне этого не нужно. Мне вообще стало
ничего не нужно,  и я решил уйти из жизни.  Но как раз тогда Кадьян и принес
мне весть о странном предсказании,  которое сделал изгнанный мною сибилло. Я
отправил его в  закатный край за то,  что он по нерадивости или слабоумию не
предупредил моего отца о  том,  что  после его смерти некоторые из  вельмож,
осыпанных благодеяниями,  составят заговор против его  сына.  Я  не  захотел
казнить его -  сибиллы бессмертны,  если только не  сжечь их  и  не развеять
пепел по ветру.  Я даже не заточил его. И вот он послал мне весть о грядущей
встрече с солицеволосой девой...  И моя жизнь обрела смысл.  Я начал строить
город-дворец в дар той, которую даже не видел во сне...
   - Ну  прямо принц Рюдель!  -  восхитилась Таира.  -  У  нас  про тебя уже
написано:  "Люблю я  любовью безбрежною,  нежною,  как смерть,  безнадежною;
люблю  мою  грезу  прекрасную,  принцессу  мою  светлоокую,  мечту  дорогую,
неясную,  далекую..."  Это  не  про  меня,  князь.  Так что поищи светлоокую
принцессу на какой-нибудь соседней дороге, как твой отец.
   Неизвестно, как звучали бессмертные строки Ростана в ушах тихрианина, но,
видно,  транслейтор на этот раз не подвел -  Оцмар отступил на шаг и  замер,
полузакрыв глаза.  Лицо его побледнело так,  что впервые стало заметно,  что
ресницы у него растут в два ряда: один - стрельчатый, а другой - пушистый...
Ох, если бы не Скюз, бесстрашный и застенчивый Скюз...
   - Не может быть,  чтобы твой принц любил так же,  как я,  -  прошептал он
едва слышно.
   - Успокойся,  он вовсе не мой,  и  его вообще не существовало,  -  Рюделя
вместе со всеми его песнями придумал один человек.
   - Тогда найди в сокровищнице самый ценный дар и отошли этому человеку...
   Таира решила не уточнять,  как давно почил ее любимый поэт,  -  в истории
французской литературы она была не сильна.
   - Там видно будет, - сказала она. - Сперва покончим с нашими поисками.
   - Сперва...  -  Он задохнулся и  не смог договорить.  Только взмахом руки
указал  на  двустворчатую дверь,  зловещим  полукружьем чернеющую  в  глухой
стене.  Девушка легко вбежала по  последним ступенькам,  и  створки бесшумно
разошлись.  Таира и  принцесса переступили порог,  и  створки за  ними мягко
захлопнулись.  Девушка, несколько удивленная тем, что их владетельный гид на
этот раз не последовал за ними,  обернулась -  деревянная дверь была глухой.
Никаких  створок.  И  по  всему  видно,  что  пытаться  ее  отворить -  дело
бесполезное.
   Таира только пожала плечами -  знал бы творец всех этих секретов,  на что
способны джасперяне!
   - Сориентируемся, - коротко бросила она принцессе.
   Но это было легче сказать,  чем сделать.  Они находились в  углу комнаты,
своими  размерами больше  напоминающей тронный  зал,  хаотично  заставленный
всевозможной драгоценной мебелью и утварью.  Было очевидно, что Оцмар собрал
здесь творенья мастеров не  только своей,  но  и  сопредельных дорог.  Самым
приятным открытием был  приличных размеров бассейн,  ничем не  огражденный и
устроенный вровень с  полом;  наиболее настораживающим оказалась необозримой
ширины   постель  с   обманчиво  одинокой  подушкой.   Одного  взгляда  было
достаточно, чтобы удостовериться в том, что на ней никто в обозримом прошлом
не спал.  Вазы с фруктами напоминали о желательности обеденного перерыва,  и
пушистые крылатые зверьки, запрыгивая в комнату через широкое, во всю стену,
окно,  стремительно порхали  от  одного  столика к  другому,  привычно воруя
пропитание.
   - А вот и ты,  -  проговорила принцесса, указывая на картину, висящую над
изголовьем.
   Она или не она,  это еще был вопрос, но картина была именно та, о которой
рассказывал Полуденный Князь:  девушка  под  вуалью,  сидящая на  диковинном
троне.  Справа  и  слева,  обрамляя  ее,  расположились серебряные раковины,
образующие подобие Бахчисарайских фонтанов.
   - Не знаю, как ты, а я бы окунулась, - заметила Таира. - Пока мы одни.
   Но  они  уже не  были одни.  То  тут,  то  там планочки наборного паркета
начинали  вращаться,  раздвигаясь как  лепестки диафрагмы,  и  снизу,  точно
дежурные  призраки  на   театральной  сцене,   поднимались  серебристо-серые
воздушные создания  с  покорностью в  движениях и  потупленными взорами.  Но
когда их глаза ненароком подымались,  в них сверкало жгучее любопытство. Они
помогли снять пингвиньи балахоны и,  разделившись на  две молчаливые стайки,
подвели принцессу к глубокому парчовому, как и было обещано, креслу, а Таиру
- к  точной  копии  изображенного на  картине не  то  трона,  не  то  скамьи
подсудимого,  потому  что  черный бархатный табурет был  огражден изразцовым
полукольцом и еще рядом ощерившихся кактусов. "Злые травы" - это Оцмар точно
подметил. Все это до мельчайшей детали соответствовало картине, висевшей над
изголовьем,  и точно такое же, как и нарисованное, расшитое жемчугами платье
ожидало Таиру.
   Кресло это  стояло у  самого ограждения оконного проема,  через которое в
комнату вливался золотой солнечный свет.
   - Мне  предложен  маскарадный  костюм.  -  Девушка  просто  информировала
принцессу,  -  о том,  чтобы не примерить такое великолепие,  и речи быть не
могло.
   Легкие  пальцы  серокожих  прислужниц  умело  освобождали ее  от  пыльной
куртки.
   - Только я,  с вашего разрешения, прежде всего ополоснусь. - Она осталась
в  одном  крошечном  купальничке  телесного  цвета,   отделанном  золотистой
тесьмой. - Э-э, походное снаряжение не трогать!
   Она  свернула одежду и  сапожки в  тугой  узелок и,  едва  касаясь босыми
ногами теплого пола,  помчалась,  полетела через весь этот зал к  принцессе,
держа перед грудью узелок с одеждой, как баскетбольный мяч.
   - Лови!  -  крикнула  она  на  бегу,  посылая  натренированным  движением
скомканную одежду прямо  на  колени моне  Сэниа,  через  головы не  успевших
расступиться непрошеных горничных. - Закинь на корабль, а то еще выбросят на
помойку!
   - Стоит ли раскрывать перед всеми...  - начала принцесса, полулежавшая на
жесткой парче, больше напоминавшей змеиную кожу.
   - Подумаешь! Одним чудом больше. Но если ты настаиваешь...
   Она огляделась и увидела еще одну огромную картину,  задернутую бархатной
шторой так,  что виднелся только уголок посеребренной рамы.  Скинув походную
одежду,  в которой приходилось оставаться даже ночью, она почувствовала себя
почти  невесомой и  сейчас  была  готова прыгать,  как  на  батуте,  и  петь
по-птичьи,  и  наделать  тысячу  легчайших радужных  глупостей,  эфемерных и
прелестных,  как  мыльные  пузырики детства;  переполнение сказочностью этих
покоев, одурью безграничного поклонения темнокожего властелина этой страны и
вообще  непроходимым  неправдоподобием всего  происходящего приводило  ее  в
состояние той иллюзорной эйфории,  когда спишь и сознаешь,  что все это - во
сне, а потому доступно любое чудо...
   Но  чудес на ум что-то не приходило,  и  пришлось ограничиться простейшей
детской уловкой.
   - Ой,  что это?! - вскрикнула она, указывая пальцем на бархатную штору. -
Да кидай скорее... - это уже шепотом.
   Узелок полетел через непредставимое ничто -  на  пол командорского шатра,
сопутствуемый едва слышным: "Мы в безопасности..."
   - Сэнни,  да  на  тебе  лица  нет!  -  вдруг  вскрикнула она,  бросаясь к
принцессе.  -  Плохо,  да?  Эта  длиннющая экскурсия...  Ну,  я  тебя сперва
покормлю хотя бы фруктами,  и  ты у  меня поспишь.  А весь этот кордебалет я
сейчас шугану.
   Она  схватила с  приземистой столешницы поднос с  какими-то  серебристыми
рожками-стручками, особо популярными у летучих зверьков, и высыпала их прямо
на   черный   принцессин   плащ.    Потом   вспорхнула   на   освободившийся
импровизированный пьедестал и, вскинув руки над головой, захлопала в ладоши:
   - Минуточку  внимания!   Я,   Царевна  Будур,   повелеваю  вам...   -   и
поперхнулась.
   Сжимая  в  кулаке  край  бархатного занавеса,  на  нее  безумными глазами
смотрел Оцмар.

   XIV. Жертвоприношение

   Она медленно опустила руки и смущенно переступила с ноги на ногу.  Она не
то чтобы испугалась или смутилась нескромностью своего костюма -  нет, в ней
на  миг  вспыхнуло то  магическое внутреннее зрение,  которое  изредка  дает
возможность людям  заглянуть  в  свое  будущее.  И  она  поняла,  что  такой
невесомо-счастливой, как минуту назад, ей не быть уже никогда.
   Босые ступни примерзли к черепаховой столешнице.
   - Ну  вот,  -  проговорила она,  стараясь хотя бы сохранить капризный тон
прежней Царевны Будур, - ты все испортил. Разве порядочные люди подглядывают
за женщинами, которые раздеваются?
   Но он, казалось, даже не слышал ее голоса.
   - Ты  спрашивала меня,  делла-уэлла,  почему именно ты?  -  Он  судорожно
рванул  занавес,  и  за  ним  открылось  чудовищных размеров  зеркало,  чуть
затуманенное небрежностью полировки. - Смотри же!
   Раздался короткий свист,  словно подозвали собаку,  и тотчас же весь сонм
пепельно-воздушных прислужниц сбросил свои одеяния.  И девушка увидела себя,
залитую  медвяными предзакатными лучами,  -  живой  взметнувшийся огонь  меж
задымленных  холодных  угольков,   пламенная  птица   Феникс   среди   серых
воробьев... Ну почему, почему Скюз не видит ее сейчас - такую?
   Но  вместо младенчески-голубых очей джасперянина на нее глядели цепенящие
ужасом глаза хищника, в глубине которых мерцали фосфорические блики, и ей не
пришло на ум сравнить их с  плотоядным огнем тигриного или волчьего взгляда,
потому что она знала: нет во Вселенной страшнее хищника, чем человек.
   "Никогда не  показывай зверю,  что ты  его боишься,  -  всплыли в  памяти
наставления отца.  -  Не  можешь нападать -  обороняйся без страха.  Страх -
всегда брешь в защите".
   - Я хочу увидеть,  князь,  как они танцуют! - Это просто счастье, что она
не успела выдворить "этот кордебалет".  Пока вокруг такое сонмище обнаженных
гурий, бояться нечего.
   Теперь,  похоже, Оцмар ее услышал - он бросил одно коротенькое непонятное
слово,  и обнаженные пепельнокожие красавицы закружились в нестройном танце.
Приблизившись к  девушке,  все  еще стоявшей на  своем пьедестале из  боязни
оказаться с Оцмаром лицом к лицу,  они склонялись,  касаясь лбом колена,  и,
устремившись к окну,  вспархивали на резные перильца, заменявшие подоконник,
и стремительно ускользали по невидимой отсюда наружной лестнице. Ничего себе
танец.   И  хламидки  свои  не  подобрали,   если  придется  бежать,   можно
поскользнуться.
   - Мне нестерпимо знать,  что кто-то,  кроме меня, осмеливается глядеть на
тебя,  делла-уэлла,  -  даже солнце, которому принадлежит все живое! - В его
высоком,  срывающемся  голосе  звенела  такая  страстная  ненасытность,  что
девушка  невольно  съежилась и  присела  на  шероховатый черепаховый панцирь
столешницы, обхватив колени руками. Увидела в зеркале собственное отражение,
горько усмехнулась:  ну прямо персик на эшафоте.  И - то ли зеркало мутнело,
то  ли  в  комнате сгущалась нерукотворная мгла,  но  теперь  загорелое тело
девушки  не  светилось,   подобно  юному  взлетному  огню,  а  тускло  рдело
бессильным угольком.
   В  этой  неотвратимо  надвигающейся  пелене  мрака  было  столько  чужой,
удушающей воли,  что она сорвалась с  места и  бросилась к  окну с отчаянным
криком: "Гуен, Гуен!" - и с размаху ударилась в упругую поверхность тяжелого
полупрозрачного занавеса, наглухо замыкающего оконный проем. Смутные контуры
города-дворца угадывались за его янтарно-дымчатой и совершенно непроницаемой
стеной,  но теперь над всем этим хаосом башен, куполов и простирающих руки к
солнцу  белесых статуй навис  начертанный на  занавесе всадник с  диковинным
мечом,  напоминающим хвост  кометы,  на  бешеном  единороге,  вонзающем свой
загнутый книзу рог в собственную грудь.
   Девушка мягко развернулась, словно готовясь к прыжку. "Не загоняй зверя в
угол,  -  говорил отец,  -  это  утраивает его силы.  Бей его,  когда он  на
свободном пространстве".
   Теперь загоняли в угол ее.
   - Ну,  и  долго ты собираешься держать меня взаперти?  -  проговорила она
тоном, не сулящим ничего хорошего.
   - Ты не взаперти,  делла-уэлла.  Ты в своем городе и вольна распоряжаться
всем,  что дышит и что растет, что вырублено в скалах и выращено среди трав,
что уловлено в струях ветра и что поднято с озерного дна...
   - Спасибо,  не надо. Если ты такой добрый, то найди мне белокожего малыша
- и расстанемся по-хорошему. У меня тоже, знаешь, нервы на пределе.
   - Подарки не возвращаются, делла-уэлла. Этот город - твой...
   - Да что ты заладил -  твой,  твой...  Не нужен мне,  не нужен, не нужен!
Гори он синим огнем!
   Он  дернул головой,  словно его ударили по лицу,  и,  резко отвернувшись,
прижался лбом к зеркалу.  Тугая,  напряженная тишина не просто повисла - она
нарастала,   как  может  нарастать  только  звук;  никогда  не  испытывавшая
приступов   клаустрофобии,   девушка   задыхалась  от   гнетущего   ощущения
сдвигающихся стен.  Она невольно повернулась к принцессе, как бы прося у нее
поддержки, и натолкнулась на острый, почти ненавидящий взгляд. "Да что же ты
делаешь,  что ты творишь,  капризная самовлюбленная дура,  - читалось в этом
взгляде. - Сейчас он вышвырнет нас из дворца, и кто нам тогда поможет искать
м