годится Магвер.
   Юноша тоже не мог уснуть. Лежал неподвижно, глядя  на  ворочающегося  с
боку на бок  Листа.  С  любопытством  выслушал  рассказ  о  происшедшем  в
Горчеме, но не приключения  Дорона  так  возбудили  его.  Гораздо  большим
потрясением оказалось известие, что  Пенге  Афра,  тайно  покидая  Дабору,
оставляет в замке двойника. Сначала Магвер не мог понять, что  так  сильно
занимает его в этом факте.
   Потом, когда вместе  с  Листом  он  хлебнул  немного  водки,  в  голове
возникло какое-то беспокоящее предчувствие. Но он не мог до конца  понять,
в чем тут дело, так же как  порой  человек  не  может  вспомнить  какое-то
нужное слово - название или имя, - хотя уверен, что знает его, просто  оно
затерялось где-то в памяти.
   Магвер продолжал пить водку вместе с Листом. И хоть движения его  стали
неуверенными,  хоть  в  прикрытых  глазах  мир,   казалось,   кружится   в
дьявольском танце, мысли его  обострялись.  Водка  словно  срывала  с  его
памяти очередные покровы, облегчая доступ к сути засевшей в  мозгу  тайны.
Он чувствовал это с каждым глотком так же явно, как и тепло, разливающееся
по желудку. Наконец самогон кончился, и Магвер оказался  на  грани  сна  и
яви, не пьяный, не трезвый, полный незнания, но близкий к пониманию.
   А когда закрыл глаза, ощутил легкое  головокружение.  Тогда  он  поднял
веки и предчувствия  исчезли.  Снова  пришлось  собирать  их,  нанизывать,
словно стеклянные бусинки  на  травинку.  Наконец  он  уснул.  Ему  снился
вельможа в лектике. Теперь Магвер уже знал, кого напомнил ему тот случайно
встреченный на улице человек. Это был Острый.



        "13. КАЗНЬ"

   Человеческие  головы,  казалось,  образовали  ковер,  покрывающий   всю
площадь. Мужчины, женщины, сидевшие на плечах у взрослых дети. По  боковым
улочкам непрерывно вливались  новые  зрители,  уплотняя  уже  стоявших  на
площади.
   С утра небо затянули тучи, но  ветер  разогнал  их,  прорезав  в  сером
покрывале щели с рваными краями. Сквозь  них  пробивались  к  Родительнице
солнечные лучи, яркими снопами соединяя Землю и Небо.
   Крыши  окружающих  площадь  домов   заполнили   люди,   десятки   голов
выглядывали из окон, ребятишки усеяли все ближайшие  деревья.  В  середине
площади, словно остров на водном просторе, возвышался квадратный помост из
толстых бревен, к которому вела  длинная  лестница,  на  ступенях  которой
стояли две перекрещивающиеся балки.
   Четыре ряда солдат окружали эшафот, их строй протянулся вдоль  ведущего
к краю плаца проходу, разделяющему толпу на две части.  По  этому  проходу
пройдут осужденные.
   На помосте уже ожидали палачи. Высокие, плечистые, каждый с выдавленным
левым глазом и остро заточенными зубами. Они разожгли на середине  помоста
небольшой костерок и то и дело подбрасывали  туда  какие-то  порошки.  Дым
узкой, но удивительно спокойной при такой ветреной погоде струйкой  уходил
вверх, то и дело меняя цвет  -  черный,  зеленый,  красный,  белый,  снова
черный.
   Было ясно, что палачи - мастера  своего  дела.  Они  быстро  расставили
приспособления и инструменты. Деревянные гвозди  для  вбивания  в  тело  и
каменные молоты. Зубодерные клещи и щипцы для  вытягивания  языков,  ложки
для выскребания глаз. Горшочки  с  ядами,  усиливающими  боль,  порошками,
изменяющими форму тела, сиропами страха. И множество других приспособлений
и аксессуаров - известных в Даборе и таких, которых здесь еще ни  разу  не
видели.
   За каждым движением палачей следили тысячи глаз. То и дело  над  толпой
вздымался  гул  нетерпения,  отвращения,  ярости...   Личность   Шепчущего
крупнела в рассказах, его  деяния  разрастались,  мудрость  увеличивалась.
Страшно так вот стоять и ожидать его смерти. Его  убьют  здесь  вместе  со
слугами - лучшими среди  лучших.  "О  Черная  Роза,  как  же  ты  жестока,
призывая их к себе! О Земля, ведь ты знаешь о радости, надежде и ожидании,
которые давали эти люди твоим детям, так за что же ты караешь их,  за  что
наказываешь всех нас?" И шум этот, усиливаемый  напряжением  и  ожиданием,
нарастал в людях, заставляя невольно стискивать зубы, сжимать кулаки.
   Магвер с Дороном сидели  на  самой  нижней  ветви  раскидистого  клена,
растущего на Рынке Судей. Отсюда хорошо просматривался и  помост,  и  весь
плац. Они видели прибывающие толпы, готовящихся к работе  палачей,  солдат
охраны. И они же одними из первых услышали долетающие со  стороны  Горчема
всхлипы свистулек и дробь барабанов. Волы тянули  воз  с  арестантами.  На
полунагих телах осужденных были  видны  следы  перенесенных  ими  мучений.
Однако двое были изуродованы сильнее других, видимо, палачи хотели  выбить
из них какие-то показания.  Остальных  били  и  истязали  из  принципа,  а
работали над ними,  вероятно,  палаческие  подручные.  Истинное  искусство
должно проявиться лишь здесь, на плацу.
   Телегу  окружали  солдаты,  вооруженные  кароггами.  Обычно  осужденных
привозили городовые, но на сей раз  воевода  счел  дело  очень  серьезным.
Солдаты шли гордо, так, словно тем самым противостояли ненавистной  толпе.
Толпе,  как  никогда  возбужденной  видом  осужденных.   И   хоть   именно
любопытство и жажда зрелищ пригнали на площадь так много даборцев,  многие
из них сжимали кулаки и ругались  про  себя,  видя  измученных  помощников
Острого.
   Магвер узнал Ваграна. Значит, остальные погибли или ушли от людей  бана
еще там, в  лесу.  Все  это  в  сотни  раз  лучше,  чем  то,  что  ожидает
осужденных. Острого на телеге не было. Его  приведут  позже,  когда  народ
насытится запахом крови, криками  и  мучениями  истязаемых.  Только  тогда
начнется настоящее зрелище, а палачи смогут похвастаться своим искусством.
Покажут, сколь силен  человек,  сколько  боли  способен  выдержать,  какая
маленькая частица тела необходима, чтобы он жил. Уже скоро...
   Ветер нес тучи, закрывал и отворял небесные окна, лучи света то  падали
на землю, то снова скрывались, срезанные серой тенью.
   На помост затащили первого осужденного,  распяли  его.  Потом  вспороли
живот и запихали внутрь пук соломы, предварительно намоченной  в  каком-то
отваре.
   Сначала он извивался и кричал, потом потерял сознание,  но  его  быстро
привели в себя. Больше он уже рта не раскрывал.  Глядел  пустым  взглядом,
словно вообще ничего не чувствовал. Ему снова зашили живот,  скрепив  края
разреза тремя колючими затычками. На минуту прервали  работу,  чтобы  люди
могли как  следует  разглядеть  смертника.  Он  был  молод,  хорош  собой,
широкоплеч, с  сильными  ногами.  Вероятно,  нравился  женщинам.  Один  из
палачей поднял вверх факел. Огонь был какой-то странный -  не  развеваемое
ветром пламя, а желтый шар, охватывающий головку. Палач подошел  к  кресту
из балок, прижал факел к голове жертвы, что-то шепнул, резко отскочил.
   Мужчина крикнул. Распятое на  кресте  тело  напружинилось  в  ужасающей
судороге и вдруг  вспыхнуло,  будто  сигнальный  факел.  Огонь,  казалось,
исходил из его чрева. Горело быстро, все  обуглилось,  но  ни  один,  даже
самый маленький язычок пламени не  перепрыгнул  на  дерево  креста.  Ветер
быстро разогнал пепел и вонь горелого мяса.
   Закричала какая-то женщина.
   Взяли следующего. Его просто затащили на помост,  так  он  был  слаб  и
измучен пытками.
   - Не-е-ет! - закричала женщина. - Это мой сын!
   Стоявшие рядом люди пытались ее успокоить,  потому  что  городовые  уже
двинулись со своих мест.
   - Смерть! Смерть! - раздались крики. Шепот прошел по толпе,  но  быстро
угас, когда городовые подбежали и забили палками нескольких крикунов.
   Стоящий в окружении телохранителей бан  дал  знак  ускорить  церемонию.
Палачи резвее взялись за работу.  С  третьего  осужденного  содрали  кожу,
вылущив его, словно улитку из раковины. Растянутый  на  кресте,  он  висел
бессильно - чудовищно красное  тело,  мышцы,  пульсирующие  в  болезненных
судорогах, белизна голого черепа,  поразительно  большие  глаза,  лишенные
век, зубы, не прикрытые  губами.  Он  выглядел  как  клубец,  вылезший  из
болота, чтобы пожирать детей. Но эта картина была в  сотни  раз  страшнее,
потому что  на  месте  чудовища  все  только  что,  минуту  назад,  видели
человека.  Неизвестно,  сколько  времени  он  еще  протянул  бы  в   таком
состоянии, если б ему не размозжили голову огромным молотом.
   Толпа взвыла, из тысяч глоток вырвался крик. Но хороший  слухач  уловил
бы в этом звуке нечто большее, чем нарастающее любопытство и  возбуждение.
В голоса ворвался новый ритм. Угроза, гнев и отчаяние.
   В распоротый живот четвертого  запустили  крысу,  пятого  четвертовали.
Доски помоста уже стали скользкими от крови, палачи были утомлены работой.
Но самое главное еще ожидало их впереди. Вот убьют тех двух, что  остались
на телеге, а потом возьмутся за Острого.
   Шестого они долго овевали дымом  из  своего  костра.  Потом  отступили.
Толпа умолкла. Мужчина стоял, онемев, глядя то на собравшихся зрителей, то
на  своих  палачей,  не  понимая,  что  происходит.  Палачи  тоже   стояли
неподвижно, внимательно наблюдая за его лицом. Вначале люди, особенно  те,
что стояли дальше, ничего не заметили.  Но  вдруг  стон  ужаса  прошел  по
ближним рядам.
   Лицо осужденного  начало  изменяться.  Рот  увеличиваться,  словно  его
разрезали невидимым ножом. Начали выпадать зубы.
   Но в сотни раз страшнее были  глаза  -  вырастающие,  будто  надуваемый
рыбий пузырь. Увеличивались радужницы и зрачки, помутнели белки, а глазные
яблоки распухали, вылезали из глазниц, словно живые существа. Отвисли  под
собственной тяжестью - два пузыря, заслоняющие нос, лоб, все лицо.
   Чей-то отчаянный вздох  пролетел  над  толпой.  Такой  магии  давно  не
видывали в Даборе. Что же приготовили ольтомарские  палачи  Острому?  Плач
детей слился с воем ошалевшей женщины, рыданиями, то и дело  вздымающимися
в толпе криками.
   Огромные, как буханки, глазницы лопнули,  разбрызгивая  кровь  и  белую
жижу далеко за кордон неподвижных солдат.  Толпа  подалась,  отхлынула  от
помоста. Ругались стискиваемые и сдавливаемые люди. Упала какая-то женщина
и теперь, не в состоянии подняться под натиском людей, дико кричала. Пошли
в дело палки стражников, толпа, отодвигаясь от городовых  в  одном  месте,
сильнее напирала на ряды солдат в другом.
   Но вот заиграли трубы. Подручные стянули с эшафота тела убитых, ведрами
воды смывали кровь с досок. Палачи  отодвинулись  в  сторону,  на  помосте
остался  командир  гарнизона  городовых.  Сопровождающие  его  барабанщики
ударили в барабан.
   - По приговору Преподобного Пенге  Афры,  владыки  Горчема,  властелина
Лесистых Гор, Слуги Трех Птиц, с  соизволения  Черной  Владычицы,  Великой
Матери Города Ос, приговаривается к смерти бунтовщик по имени Острый.
   Толпа зашумела. Пенге Афра редко  в  своих  приказах  упоминал  Гнездо,
признавая тем самым, что хоть он и властвует над всем живущим  в  Лесистых
Горах, однако сам должен подчиняться хозяйкам Внешнего Круга. Что Круг Мха
служит чужим, а не своим. Сейчас он это сказал, как  бы  желая  посмеяться
над  людьми,  пришедшими  на  Рынок  Судей.  О  да,   проклятая   Гвардия,
детоубийцы, паршивцы,  они  только  с  виду  похожи  на  людей.  Будь  они
прокляты! Гул снова  взвился  над  площадью,  но  быстро  утих,  угашенный
трембитами. На Рынок ввезли Острого.
   Руки у него были связаны. Он стоял, но  каждый  рывок  телеги  чуть  не
переворачивал его. На голову ему натянули мешок - то ли из-за страха перед
чарами, то ли ради большего позора.  Ведь  человек  должен  перед  смертью
попрощаться с миром и позволить миру попрощаться с собой.  А  разве  можно
прощаться, когда лицо закрыто? Волы медленно тянули  телегу  сквозь  вдруг
притихшую, замершую в ожидании толпу.
   Магвер сильнее наклонился вперед, вглядываясь в Острого.
   Далекое пение рогов и трембит понеслось по улицам Даборы, изломалось  в
узких улочках,  добралось  сюда,  на  площадь,  жалобное,  тягучее.  Звук,
который доносил ветер, неожиданно оборвался.
   Повисла  такая  тишина,  что  стал  слышен  скрип  колес  телеги.  Волы
остановились у помоста.
   - Острый! Я помню! - Сильный голос прозвучал с угла площади. Туда сразу
же бросилось несколько городовых, но в плотной толпе схватить смельчака им
не удалось.
   Мужчина на возу вздрогнул. Пошевелил головой,  словно  хотел  взглянуть
туда, откуда долетел голос. Это дружеское восклицание как бы  придало  ему
мужества.
   Люди поняли.
   - Острый! Я помню! - подхватил  кто-то,  потом  еще  несколько  голосов
прокричали эти слова. Менее смелые только выли и свистели. Палки городовых
обрушились на головы, несколько человек выволокли из толпы  и  за  спинами
уставившихся на помост людей избили и испинали.
   Один из палачей соскочил с помоста, помог  Острому  сползти  с  телеги,
забраться на эшафот. Только теперь стало видно, как измучен Шепчущий. Ноги
у  него  подкашивались  при  каждом  шаге.   Палачу   пришлось   обхватить
осужденного и подпереть плечом.
   - Кровь! Твоя! Наша! - закричал кто-то,  и  тут  же  множество  голосов
принялись выкрикивать эти слова:
   - Кровь! Твоя! Наша!
   Городовые и солдаты врезались в толпу, чтобы добраться до крикунов,  но
люди сомкнули ряды и расступались, только когда  их  расталкивали,  тыкали
копьями,  дубасили  палками.  Все   это   напоминало   стадо   травоядных,
разрезаемое волчьей стаей.
   Палач сорвал с Острого рубаху.
   - Кровь! Твоя! Наша!
   На груди черные выжженные следы. Спина иссечена кровавыми полосами.
   - Кровь! Твоя! Наша!
   Беспалые руки.
   - Кровь! Твоя!
   Разбитые локти.
   - Кровь! Твоя!
   Это уже было. Это уже позади. А теперь, впереди, новое.
   Криков все больше,  они  все  громче,  гул  набирает  силу  -  гневный,
отчаянный, прощальный.
   Палач развязал веревку, стягивающую мешок на шее Острого.
   - Кровь! Твоя! Наша!
   Одним рывком сдернул мешок.
   - Кровь!
   Искалеченное лицо. Страшное.
   - Кровь!
   Магвер наклонился вперед. Крепче сжал руками ветвь. Тихо  охнул.  Дорон
удивленно глянул на негр.
   - Что?
   - Это... это... - Магвер все еще всматривался в человека на эшафоте.  -
О Земля...
   - Что?!
   - Кровь!
   - О Земля! - повторил Магвер.
   Острого поволокли к кресту.
   - Кровь!
   Неожиданно внизу, у самого эшафота, заклубилось. Это городовые  слишком
глубоко вклинились в толпу, оттесняя людей на ряды  солдат.  Солдаты  бана
схватились за палки и карогги. Люди пытались отступать, но сзади  напирали
городовые.
   - Кровь! Кровь!
   И тут один из солдат слишком сильно ударил сына Толь Суутари, сапожника
из пригорода. Мальчик упал и потерял сознание.
   - Проклятый! - Суутари схватил солдата, вырвал у него оружие из рук.
   Солдаты бросились на толпу.
   - Кровь!
   А когда толпа загородила им дорогу,  когда  они  увидели,  что  Суутари
убежит, они принялись избивать людей.
   Гул и суматоха.
   - Кровь! Смерть!
   Толпа   заколыхалась.   Десятки   человек   потянулись   к    солдатам.
Невооруженные люди хватали их, рвали одежду, плоть. Загрохотали  барабаны,
засвистели свистульки десятников. Солдаты бана пытались перестроиться,  но
их  линия  разорвалась  под  напором   толпы.   Падающие,   затаптываемые,
разрываемые и раздавливаемые, они храбро защищались, укладывая врагов.  Но
слишком мало было солдат на плацу.
   Рев  толпы,  стоны  убиваемых,  крики  десятников.  Вопли  перепуганных
женщин, плач детей - эти голоса  невозможно  было  выделить  из  всеобщего
рева.
   Палачи бросили привязанного к кресту Острого, чтобы убежать,  скрыться,
но не могли пробиться сквозь толпу. Люди разорвали их в клочья.
   Отступивших  солдат  уж  почти  вытеснили   с   площади.   Продолжающие
сопротивляться группки разбивали и вырезали беспощадно.
   Магвер глядел на  привязанного  к  кресту  мужчину.  Видел  его  кровь,
обожженное тело, истерзанное и изувеченное лицо. Человек выглядел ужасно.
   Теперь люди бились и убивали от его имени, проклиная и бана, и Гвардию,
и Город Ос.
   Магвер сидел неподвижно,  широко  раскрыв  глаза,  а  его  губы  слегка
шевелились, шепча три слова:
   - Это не Острый!




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БУНТ"


        "14. ПЕРВЫЙ ШТУРМ"

   Толпа вылилась на улицы Даборы, толпа захватывала всех, кто  оказывался
на пути. Мужчины вооружались - выламывали из дверей доски, хватали  палки,
поднимали камни с земли.
   Они шли по Кременному и Шерстяному трактам, вдоль  домов  йопанщиков  и
колесников,  протискивались  по  переулкам,  рвались  в   ворота,   шумно,
неистово.
   Если бы толпа не  встречала  никого  на  своем  пути,  ее  стихийность,
вероятно, спала бы, напор ослаб.  Бешенство,  которое,  словно  вскипающее
молоко,  выплескивалось  из  людей,  так  же  скоро  бы  и  осело.   Толпа
раздробилась бы на  группки,  гоняющиеся  за  одиночными  городовыми.  Тем
скорее всего и закончилось бы, если  б  солдаты  укрылись  в  Горчеме.  Но
солдаты, выдавленные  с  плаца  первым  напором,  быстро  пришли  в  себя,
принялись приводить свои ряды в порядок и, отбивая тянущиеся к  ним  руки,
колотили по искаженным, выкрикивающим проклятия лицам.  И  хоть  при  этом
умирали сами, придавленные человеческой массой, осыпаемые  градом  камней,
не успевая отбивать тысячи ударов, все же  за  смерть  каждого  бановского
воина бунтовщики платили дорогой ценой. На землю падали раненые и  убитые,
лилась кровь, стон обжигал уши.
   Но страдание, близкое и всеохватывающее, не пугало людей. Оно придавало
им силу, бешенство  и  ненависть.  Уже  не  за  того  великого  Шепчущего,
человека-легенду, который вот-вот должен был погибнуть на  эшафоте,  а  за
своих близких, родных, соседей, друзей, просто за  чужих  людей,  рядом  с
которыми они стояли на плацу.
   И они своей массой - словно черви - покрыли  бановских  бойцов,  рвали,
давили, устремлялись  дальше  в  поисках  новой  поживы,  оставляя  позади
кровавое месиво.
   Толпа  катилась  по  улицам  Даборы,  направляясь  к  предместьям.   Из
закоулков выливались группки и большие скопления -  кровавые,  оборванные,
орущие, с испачканными землей и кровью руками, с липкими от пота волосами,
блестящими, как кремень, глазами. Они текли по улицам, старые  и  молодые,
купцы и крестьяне, лесорубы и нищие, женщины и дети. И собаки, бегущие  за
людьми и за добычей.
   Они достигли предместья.
   И здесь первые ряды остановились, набегающие  сзади  волны  толкали  их
вперед, но люди шли неохотно, медленно, хотя  перед  ними  было  свободное
пространство. Толпа густела. Крик превратился в шум, визг - в  шипение,  в
шорох, в тишину. Они,  народ  Даборы  и  Лесистых  Гор,  поднялись  против
Горчема, крепости своего  господина  и  владыки,  с  руками,  испачканными
кровью его солдат.


   На валах крепости виднелись десятки голов - Горнем заполнили  убежавшие
из города солдаты и городовые. Теперь, уже в безопасности,  они  наблюдали
за толпой. Переждав первую атаку, вызванную бешенством,  они  ждали,  пока
народ успокоится. Только от мудрости бана зависело, разойдутся ли люди  по
домам  и  когда.  Надо  будет  наказать  зачинщиков,  остальных  милостиво
простить. Порой уже случались подобные взрывы, не столь крупные, как этот,
и никогда - в столице. Их заглушали без труда  -  кроваво,  но  милостиво,
чтобы народ испытывал одновременно и страх, и благодарность.
   Обо всем этом думали солдаты в ожидании приказа. Из казарм в Черепашьей
Долине уже, вероятно, шел к Горчему корпус, насчитывающий  пятьсот  палиц.
Еще столько же солдат в безопасности сидели за стенами Горчема.  В  городе
тоже наберется сотен пять. Вполне достаточно, чтобы поразить страхом  даже
такую огромную толпу земледельцев, холопов и  рабов.  Впрочем,  что  может
объединять этих людей там, внизу - бедных и богатых,  свободных  и  рабов?
Поднятые общей волной, они ударили вместе, но, как и перехлестнувшая через
запруду волна, могли лишь разлиться  в  разные  стороны,  образовав  лужу,
неопас