что-то
сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки,  а  я
могу тебя подстраховать.
     - Да ну?
     - У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря.  Если
ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?
     - Почти.
     - Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из  нее.  Она
ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все  равно  не
умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все  равно  не  умрет.  Мои
ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты
узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то
мы тоже договоримся.



                                    9

     Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые  груды  облаков  уже
давно прогуливаются по небу,  но  еще  не  хотят  соединяться  в  сплошную
пелену, готовую упасть на  Остров  миллионами  водяных  тонн.  Где-то  над
потухшим вулканом - я не могу видеть его из моего окна - уже погромыхивает
гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.
     Можно привыкнуть ко всему,  даже  к  потерям.  Я  помню  свою  первую
потерю. Мне было семнадцать  лет,  я  был  влюблен  в  искусство,  в  свое
будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла,  как  только
почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.
     Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь  с  человеком,  который  не
стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне  об  этом
много лет спустя. Теперь я должен потерять  Керри,  здесь  уже  ничего  не
поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с
печальным концом.
     Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг  и  чего
не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время
вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно  проголодалось  и  набросилось  на
меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав.  Я  буду
ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.



                                    10

     Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.
     Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас
ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней  иначе,  как  к
маленькой девочке. У нее то же лицо - лицо  человека  неизвестной  расы  -
меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о  чем  мы
когда-нибудь говорили с ней; у нее тот  же  голос,  тот  же  рост,  та  же
походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне  поверить  в  эту  страшную
сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо
к пляжу, как обещала. Когда я ей  напомнил  об  обещании,  она  просто  не
поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.
     Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака - белые,
как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу  же
исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе.  Я  стою  у
окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив - Челюсть  вся
показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки.  Я  жду,  пока  лодка
Керри маленькой  черной  точкой  начнет  переползать  огромное  сверкающее
пространство, двигаясь в том направлении,  которое  не  выбирает  ни  одна
другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я  жду,  но  лодка  не
появляется. Что-то не так. Проходит время.
     Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко
от Острова до начала грозы. Выходить в  море  в  грозу  никто  не  станет.
Значит, Керри осталась  здесь  до  следующего  утра.  Правда,  она  сможет
отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает - жалкое  самооправдание
ленивого бессилия.
     После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение  вознаграждено  -
наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят  в  опускающуюся  ночь,
уходят в том направлении, которое не смеет выбирать  никто,  кроме  Керри.
Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось,  произошло
и закончилось.



                                    11

     В лесу уже совсем темно.  Редкие  маленькие  клочки  неба  сиреневыми
свечками прорывают здесь и  там  мощные  кроны;  светлые  пластинки  травы
блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за  этого
лес освещен странным, почти демоническим свечением  -  кажется,  что  свет
направлен снизу вверх.
     Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка -  единственный  зверь,
сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты,  уважают  людей,
но держатся независимо - у них есть все, что любит  нежная  кошачья  душа:
пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и  смертельные  враги  в
образе трусливых домашних кошек.
     По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь.  Сейчас  не  лучшее
время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист  и
прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что  он  выглядит  именно
так; решаю из  эстетических  соображений.  Над  ручьем  натянута  веревка;
предполагается, что, держась за  веревку,  ручей  все  же  можно  перейти.
Можно, но лишь через несколько часов.  Присесть  некуда,  все  пропиталось
дождем, мне остается лишь стоять и ждать.
     Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая  Керри
кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль,  если  с  ней  случилось
несчастье, жаль - и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба
альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях  -  в  жизни  так  много  своих
несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше
я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри -  так  я
буду его называть.
     Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно
вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются
над ручьем это первые медузы, плывущие к морю  завтрашнего  тумана.  Кошка
плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.
     Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая,  все  ее
синтетические жилы натянуты как нервы перед  экзаменом  по  тригонометрии.
Нет, еще слишком рано.
     На Остров опускается  ночь.  Еще  немного,  и  я  смогу  воспринимать
пролетающий мимо поток только на  слух.  Я  вхожу  в  воду.  Струи,  мягко
вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с  собой
к огромному океану. Они стараются  не  очень  сильно;  я  делаю  несколько
шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.
     Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо  мной  лес,  полный
слепой черноты; лес,  изрезанный  тропинками  во  всех  направлениях,  лес
прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний
ужас ночных звериных и охотничьих  троп.  Проходя  знакомой  тропинкой,  я
постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые  не  замечал
днем. Наконец, я выхожу к берегу.
     Есть два чуда в мире, и одно из них - это  звездное  небо,  утверждал
мудрец. Тот мудрец всю свою  жизнь  изучал  эволюцию  планет  и  геометрию
человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько
мне известно. Он был не прав, я знаю еще  одно  чудо,  эта  глаза  любимой
женщины, но это чудо не третье по  счету  -  оно  делит  первое  место  со
звездным небом.
     Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое;
это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в  женских
глазах. Звездное небо звучит, изливая на  меня  потоки  смысла,  истины  и
мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса - ритмично и сильно пульсирующую
жизнь - и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой  вечной  жизни.  Я
сажусь на траву, я не могу идти дальше.
     Все лучшее, что я успел создать в своей жизни,  в  основном  картины,
все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны,
будто прорастало  зерно,  посаженное  в  теплую  влажную  землю  невидимым
великим Садовником, а мне оставалось лишь присматривать за  ростком  и  не
мешать ему расти. Все лучшее, что я пытался сделать сам,  не  ожидая  этой
космической воли или торопя ее, все это оказывалось со временем худшим.  И
вот теперь я видел над собою  внимательно  вглядывающийся  в  меня  черный
звездный зрачок Садовника. Я не мог идти дальше.
     Если у Бога есть чувство юмора, то это недоброе чувство.  Я  сижу  на
холодной  траве,  впитывая  громадное  свечение  звездной   ночи,   и   не
догадываюсь о том, что я вижу утром. Лишь  к  утру  я  войду  в  маленький
пустой палаточный лагерь; ни один звук не ответит  моим  шагам;  приоткрыв
полог палатки, я второй раз в жизни увижу смерть так близко от  себя  -  я
увижу  мертвую  девушку,  ненастоящую  Керри,  и  тогда  во  мне  исчезнет
последняя вера в бессмертие и последняя надежда на него.
     Падает звезда. Я хочу загадать желание, но не успеваю.



                                    12

     Утро. Городская больница. Я снова пересказываю подробности того,  что
увидел два часа назад.
     - Вы сказали, следы побоев?
     - Вот именно.
     - Почему вы обвиняете именно этих людей?
     Я повторяю свое объяснение - довольно правдоподобный фрагмент правды.
     Вначале я говорил с врачом; он отнесся к моим словам серьезно;  через
полчаса я говорил с  полицейским,  который  ничему  не  верил,  он  только
ухмылялся и записывал. Он был молод и самоуверенно глуп. Но  потом  звонил
телефон - дважды - после второго звонка мой игрушечный блюститель не  знаю
уж чего напустил на себя важность и сделал заявление: он объявил,  что  ни
одно из моих слов не подтвердилось, и вообще, в  указанном  месте  никаких
палаток нет и не  было.  Потом  я  снова  говорил  с  врачом;  сейчас  это
бесполезное занятие мне изрядно надоело. Я чувствую раздражение, готовое в
любой момент извергнуться на кого-нибудь, я даже хочу этого  извержения  и
потому говорю не совсем вежливо.
     Однако доктор Хольт - приличный человек. Кажется, он мне  сочувствует
и даже пытается помочь.  Ему  около  тридцати,  большие  светло-рыжие  усы
отрастил явно для солидности. Без усов он бы  выглядел  добрым  и  наивным
мальчиком. Правда, из наивного мальчика может вырасти как Христос,  так  и
Иуда. Я встаю, собираясь уйти.
     - Вам лучше подождать еще немного. Я думаю, вскоре дело прояснится.
     Я так не думаю, однако соглашаюсь.
     Доктор Хольт подходит к зеленому металлическому  шкафчику  у  окна  и
набирает код на числовом  замке  (5-3-5-7-1,  зачем-то  запоминаю  я);  он
достает несколько упаковок лекарств, вылущивает две матово-желтые пилюли и
протягивает их мне:
     - Вот, это поможет вам успокоиться.
     Я  чувствую  что-то  напоминающее  трогательную   благодарность.   На
мгновение мне становится стыдно. Тьфу, глупость какая!..
     ...Я просыпаюсь на больничной койке. На мне махровый купальный  халат
совсем не больничного вида. Я не знаю, сколько времени  здесь  нахожусь  -
день, месяц, годы? Я знаю лишь  то,  что  это  больница,  из  которой  нет
выхода. Я вспоминаю, что сегодня мой день рождения, хотя не могу вспомнить
какое сегодня число.  Кто-то  приглашал  меня  сегодня  отпраздновать  мой
собственный день рождения; я точно знаю,  что  праздник  будет  в  комнате
3-37, на третьем этаже. Я решаю выяснить, кто  приглашен  на  праздник,  и
направляюсь туда. Почему-то я попадаю на второй этаж. Я  стою  у  огромной
открытой шахты лифта; вокруг нее широкая лестница. Я начинаю спускаться на
первый этаж, все время зная о том, что мне нужно на третий. На  ступеньках
стоят два  вооруженных  охранника  устрашающего  вида.  Почему-то  они  не
обращают на меня внимания. Спустившись по лестнице, я вновь оказываюсь  на
втором этаже. Но это уже другой  второй  этаж.  Здесь  явно  биологическая
лаборатория. Я вижу аквариумы с мелкими рыбками множества пород. Аквариумы
стоят вдоль окон, яркий  свет  сочно  и  красиво  переливается  в  зеленой
толщине воды.  Везде  расставлены  пробирки  и  приборы  неизвестного  мне
устройства и назначения.  Несколько  человек  прогуливаются,  разговаривая
по-французски. Я  подхожу  и  прислушиваюсь  к  разговору;  почему-то  мне
хочется идти  в  ногу  с  кем-нибудь  из  них.  Все  они  одеты  строго  и
безукоризненно.
     - Пар летю франсэ? - обращается ко мне  красивая  женщина  в  голубом
сверкающем  вечернем  платье.  Я  с  трудом  понимаю  смысл  вопроса.  Мое
присутствие никого здесь не удивляет.
     Я вижу много  комнат,  соединенных  широкими  дверными  проемами  без
дверей - совсем как в музее. Я хожу, осматривая  все  вокруг.  Кажется,  я
заглядываю туда, куда не надо. Я вижу лестницу,  ведущую  вниз  (маленькая
темная боковая лестница); я спускаюсь и попадаю на первый этаж. Сейчас я в
полутемной древней комнате с двумя окнами, выходящими во  двор  -  похоже,
бывшая душевая. Одно из окон разбито, пол усыпан битым стеклом.  Во  дворе
стоит женщина; вот она подходит к разбитому окну и совершенно естественным
тоном спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.
Меня  это  очень  удивляет,  я  не  могу  понять,  почему  Хольт  оказался
профессором.
     - Ни в коем случае не  будет!  -  отвечаю  я,  потом  мне  становится
неловко; я чувствую, что должен  как-то  объяснить  свой  приход  сюда.  Я
оправдываюсь, говорю,  что  пришел  принять  душ.  Женщина  отвечает,  что
соседняя душевая все еще работает (зачем-то она делает ударение на  словах
"все еще"). Я послушно иду в соседнюю комнату и принимаю душ. Душ теплый и
очень приятный. От щекотания водяных струй хочется смеяться. Пока  я  стою
под душем, исчезают все мои вещи, кроме  полотенца.  Приходится  проделать
обратный путь, обвязавшись полотенцем. Мой вид снова никого  не  удивляет.
При выходе из лаборатории меня встречает один  из  огромных  охранников  и
спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.
     - Ни в коем случае! - снова отвечаю я и прохожу дальше...
     ...Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный
халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись,  неумело  вкалывает
мне в вену какую-то розовую жидкость.  Ее  рыжие  волосы  упали  вперед  и
закрыли ей лицо. Видно, что она  очень  старается.  Мне  вдруг  становится
очень весело и хочется назвать ее милашкой. Рядом,  на  стуле  примостился
Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.
     Я с удовольствием и взахлеб, совсем как  мальчик,  впервые  увидевший
пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.
     Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей
записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть ее  лицо,
но не успеваю.
     - А милая у вас сестричка, профессор!
     - Вы все еще считаете меня профессором?
     - Я? Нет. Но все равно смешно.
     - Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в  тяжелом  состоянии.
Очевидно, это была инфекция.
     - Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда,  смешно
получилось?
     Мне все еще весело, я не могу контролировать свои слова.
     Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.
     - Вы все еще не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам
нужен отдых.
     Еще бы.
     Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу,  как  звонко  щелкает
замок. В палате становится тихо. В душе - тоже. Итак, из наивного мальчика
вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче  в  мире,
полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.
     Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней  стороны  ручки
нет.



                                    13

     Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась
голова так сильно, что я с минуту стоял, держась  за  спинку,  не  решаясь
сделать первый шаг.
     За  окном  -  океан,  сверкающий  под   обрывом.   Окно   открывается
удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю  вниз.  Внизу  -
лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах  в
десяти от обрыва он резко уходит  в  глубину.  На  глубине  вода  отливает
совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно,  смогу  ли  я  сбежать,
если захочу.
     Я смотрю  на  крошечный  зеленый  кустик  внизу,  пытаясь  определить
высоту. Страха нет совершенно.  Других  эмоций  тоже  нет,  осталось  лишь
легкое удивление. Наверное, удивление - не эмоция, решаю я и снова  смотрю
на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может  быть,  то
лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции,  но
и  что-нибудь  другое?  Я  начинаю  декламировать  вполголоса  "Raven"   и
останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке,  они  еще  не
успели испортить мой мозг. Или не смогли.
     Я решаю задачу по баллистике: что будет,  если  прыгнуть  из  окна  в
воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь  совершенно
интеллектуальное опасение - из-за того,  что  нет  страха.  Мозг  работает
быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу  пляж  метров
на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально,  а  чуть  вверх.
Подсчет дает примерно 15 градусов.
     Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До  него  не  так  уж
далеко, но, удивительно, - он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону;
на  белой  каменной  стене  ухитрилось  вырасти  деревце.  Оно  метрах   в
пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные
размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь - не только вещи,
люди тоже.
     Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают  в  воду  с
большой  высоты.  Новички  прыгают  просто,  ногами  вниз,  в  полете  они
удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают  в  воду  с
восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков  высокую
его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя
вниз, ты совсем не видишь воды, а  только  две  бугристо-полосатых  стены,
сходящихся книзу, словно клешня  химерически  огромного  краба.  Никто  из
мастеров не прыгает за деньги.  Считается,  что  это  приносит  несчастье.
Страх смерти  сильнее  желания  разбогатеть.  Бессмысленный  риск  сильнее
страха смерти. Странный мир. Странное существо - человек.
     Впрочем,  в  жизни  нет  ничего,  за   что   бы   стоило   цепляться.
Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед  мною,  я
всегда выбирал "быть" и не изменю свой выбор, что бы ни  случилось.  Но  в
жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой  мысли  много  раз,  еще
совсем молодым - но тогда я еще надеялся найти в жизни нечто, придающее ей
смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале
я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во  что-то,  в
жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических
дозах.  Каждый  раз  это  давало  временное  облегчение,  но  каждый  раз,
добившись  своего,  я  вновь  сгибался  под   тяжестью   бесполезности   и
бессмысленности бытия. Это страшное чувство - гнев богов, наше  наказание,
наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность  видеть
полутона, нашу свободу и гордость - все то, что равняет нас с богами. Рабы
по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди  и
тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, - значит сделать
шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл жизни: он в рабстве и в глупости.  Чем
больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и  не  сжигают
себя в живом пламени собственного духа.
     Я наливаю себе стакан воды и выпиваю,  наливаю  снова.  Сейчас  нужно
пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву,
кото