ие  поезда  девятого
декабря. Еще до сих  пор  газеты  время  от  времени  вспоминают  об  этом
событии, хотя с тех пор произошло немало нового. Та катастрофа сделала его
совсем другим человеком, как  будто  он,  прежний,  тоже  погиб  вместе  с
другими. Но кто же тогда он теперешний? Почему сейчас он  так  непохож  на
самого себя?
     В  то   морозное   утро   взорвался   нефтепровод,   проходящий   под
железнодорожным мостом. Он помнил кристально-пронизывающий  холод,  веющий
из полуоткрытого окна в тамбуре,  помнил  пушистые  облака  тонких  берез,
взметаемые в небо длинными-длинными неподвижными стволами,  помнил  лес  -
совсем белый даже в темноте и совсем непрозрачный из-за инея, помнил  снег
и глубокие черные следы наискосок, помнил, как все вдруг исчезло, утонув в
оранжевом мареве. Красно-оранжевом.  Свет  появился  на  несколько  секунд
раньше, чем звук. За эти несколько секунд  он  успел  подумать  о  многом.
Сперва он подумал о том, что что-то случилось  с  его  зрением.  Потом  он
вдруг вспомнил свою мать, которая  умерла  двенадцать  лет  назад,  и  это
воспоминание, именно это, заставило его испугаться и понять, что произошло
страшное. Потом ударная волна столкнула поезд с откоса. К  счастью,  вагон
был предпоследним. Он увидел,  как  дружно  вздрогнули  оранжевые  березы,
стряхивая с себя иней, увидел, как неправдоподобно ярко вспыхнула огненная
полоса на задней стенке тамбура и осветила его самого.  Поезд,  не  снижая
скорости,  стал  наклоняться.  Затем  толчок,  темнота  и  нечто   черное,
вдавливающееся в окно. Потом он  пытался  ползти  по  снегу,  проваливаясь
руками; он знал, что должен успеть отползти дальше, но кружился  на  месте
из-за чудовищной, парализующей боли. Боль не позволяла ему остановиться  и
не позволяла ползти в нужном направлении, поэтому он  только  бессмысленно
перекатывался в снегу. Все вокруг было  красно-оранжевым,  только  полоска
неба оставалась голубой; он замечал эту полоску каждый раз, когда случайно
переворачивался на спину. Оттуда, из неба, летели к  нему  крупные  мирные
хлопья инея - его на березах было так много, что иней продолжал падать еще
несколько часов, до тех пор, пока огонь не потух.  А  снег  был  мягким  и
невесомым.
     В конце концов он  смог  сесть.  Он  все-таки  отполз  от  вагона  на
безопасное расстояние. Недалеко, примерно в  километре  впереди,  гудел  и
двигался огненный шар. Рядом с шаром вставало солнце - совсем маленький  и
безобидный красный  зрачок,  чуть  трепещущий  в  неравномерном  колыхании
раскаленного воздуха.  Тогда  он  подумал  о  бомбе.  Огненный  шар  очень
напоминал облако ядерного взрыва - так он подумал тогда. Еще  он  подумал,
что нужно не смотреть и закрыть  глаза,  чтобы  не  ослепнуть.  Но  кто-то
другой внутри него (может быть, именно в тот момент родилось его новое Я?)
приказал смотреть. И, не прекращая смотреть, он убедил  себя  в  том,  что
человек, взглянувший на ядерный взрыв, все равно обречен, а поэтому  лучше
смотреть и запоминать последнюю в жизни чудовищную красоту. Когда он  смог
отвести глаза от огня, солнце уже поднялось выше, и его  свет  смешался  с
оранжевым сиянием, медленно, но уверенно гася его. Снег  снова  становился
белым, а глубина пушистого леса -  голубой.  Он  увидел  множество  черных
точек на снегу и протянул  ладонь.  На  ладонь  упал  неровный  стеклянный
шарик,  величиной  с  горошину.  Шарик  успел  остыть  за   время   своего
путешествия в воздухе. Это был снегопад из остывших остатков расплавленной
земли.  Тогда  он  понял,  что  спасен,   и   испугался,   и   обрадовался
одновременно. Радость не оставляла его еще многие  недели.  Даже  в  самое
тяжелое время, когда он лежал на больничной  койке,  не  имея  возможности
пошевелиться, почти распухая  от  боли,  он  все  же  улыбался.  Никто  не
понимал, чему он улыбается. Однажды врач спросил его об этом. Врач не  мог
понять такой простой вещи.
     - Вы всегда улыбаетесь, - сказал врач, - я удивляюсь вашей выдержке.
     - Сейчас зима? - спросил Юлиан Мюри.
     - Зима уже заканчивается, - ответил врач.
     - А березы? Они еще белые?
     - Но березы всегда белые.
     - А за окном - там есть березы?
     Врач нерешительно посмотрел в окно - так, будто бы он не  знал,  есть
ли там березы.
     - Нет, берез там нет. Мы в городе.
     - Вот поэтому я и улыбаюсь, - сказал Юлиан Мюри, - потому  что  я  не
люблю березы.
     Почему-то слова "я не люблю" стали его любимыми словами.
     В ночь перед взрывом  он  познакомился  в  купе  с  молодой  и  очень
красивой  женщиной  (сейчас  он  забыл  ее  имя).  Это  обычное  случайное
знакомство с каждым часом их неторопливой  беседы  перерастало  во  что-то
большее. И он, и она это хорошо понимали. У них впереди был остаток ночи и
половина дня. За это время можно хорошо узнать друг друга. Они не спешили,
совсем не спешили Впереди двенадцать часов, а может быть, вся жизнь -  это
много. В таких случаях всегда надеешься на что-то  большое;  знакомства  -
это лотерея, в которой может очень повезти, но обычно не  везет.  Если  не
везет, ты почти ничего не теряешь. Он всегда нравился женщинам и знал, что
нужно делать, чтобы им нравиться. Но в ту ночь он не играл, а  просто  был
самим собой. Ему было тепло и спокойно с незнакомкой, о которой  он  забыл
спустя несколько часов и вспомнил гораздо  позже,  со  смешанным  чувством
вины и жалости. Она, конечно, погибла. Ну и что же? Тогда многие погибли.
     Сейчас Юлиан Мюри почти не улыбался.  Счастье  собственного  спасения
постепенно тускнело и превращалось в  почти  противоположное  чувство.  Он
знал, что этому нельзя поддаваться, но ничего не  мог  с  собой  поделать.
Наверное, счастье - как голубой  цвет  плаща  -  с  увеличением  дистанции
меняется до неузнаваемости. Женщина в плаще прошла  и  скрылась  вдали  за
поворотом. Может быть, любое  чувство  превращается  со  временем  в  свою
противоположность? Он не хотел этого. Он хотел просто радоваться жизни. Но
жизнь несправедлива, очень несправедлива. Он остался жить, хотя  множество
невинных погибли. Как можно любить жизнь после этого?
     Он отошел от окна и вышел в коридор. Ему было  тяжело  идти  -  кроме
ожогов у него был еще и сложный перелом ноги; он начал ходить  только  три
дня назад. Хромая, он подошел к столу и сел на  скамью.  У  дальней  стены
стояли кадки с цветами и вяло прыгали птицы в клетках. Птицы были  мелкими
и разноцветными. Таких в  природе  не  бывает,  -  подумал  Юлиан  Мюри  и
рассердился сам на себя за эту глупую мысль.
     - Ну как там ваш Бог? - он обратился к своему соседу по палате. Этого
человека постигло странное несчастье - в его загородный домик ударила одна
из последних осенних молний. Домик сгорел дотла. Человек - его звали  Яков
и он был еврей - сильно обгорел. Кажется, это событие слегка повредило его
разум. Яков уверовал в  Господа  и  теперь  постоянно  молился,  вымаливая
прощение у создателя. Странная причуда - если рассуждать логически, то это
создатель должен просить прощения за свои поступки.
     - Ну как там ваш Бог? - спросил Юлиан Мюри, - вы все еще верите в его
справедливость?
     - Больше, чем когда-либо, молодой человек, - ответил Яков.
     - Бросьте называть меня молодым человеком. Я не настолько младше вас.
     Яков не обиделся. Он вообще не обижался ни на что. Такие люди  всегда
выводят из равновесия. На них всегда хочется сорвать зло.
     Черт возьми, подумал Юлиан Мюри, этот  человек  раздражает  меня  все
больше. Раздражает  своим  смирением,  своей  извращенной  логикой,  своей
красивой молодой женой, которая  приходит  каждый  день  и,  кажется,  его
любит. Раздражает тем, что у него есть дом, есть деньги, тем, что  у  меня
ничего этого нет. С этим ничего не поделать.
     - Извините меня, я не хотел, - сказал Яков.
     -  А  я  хотел,  -  сказал  Юлиан  Мюри,  -  хотел   продолжить   наш
теологический  спор.  После  того,  что  я  видел,  я  точно   знаю,   что
справедливости нет. Если ваш Бог существует, то он озабочен чем угодно, но
только не справедливостью. Вы должны знать это так же хорошо, как и я.
     - Но он оставил в живых и вас, и меня.
     - Я не просил его об этом, - сказал Юлиан Мюри, - пусть бы  лучше  он
совсем  не  вмешивался  в  мою   жизнь.   Такая   справедливость   -   это
справедливость  уличного  грабителя,  который,  обобрав  и  избив  жертву,
оставляет ей деньги на проезд в метро. Разве не так?
     - Любое наказание это наказание за грехи, - сказал Яков.
     - Конечно же, за  грехи.  Этими  словами  можно  оправдать  все,  что
угодно. У вас что, было так много грехов, чтобы вы заслужили  полусожжение
живьем?
     - Да, я вполне заслужил наказание.
     - Как бы не так, - сказал Юлиан Мюри, - в вас  говорит  гордыня.  Нет
такого греха, за который можно так жестоко наказывать. Может  быть,  вы  в
детстве воровали конфеты со стола или в молодости переспали с чужой женой,
или десять лет не ходили в церковь. Не думаю, чтобы такой человек, как вы,
был способен на больший грех. Да и я не великий грешник.
     - Но ему виднее.
     - ЕМУ? Да, виднее, и вольнее издеваться над своими созданиями. Просто
так. Ведь так бывает?
     - Так не бывает, - ответил Яков. - Просто так не бывает.
     - А вот вы мне не нравитесь просто так, - сказал Юлиан Мюри,  -  и  я
уверен, что это без всякой причины. Просто так. И я  мог  бы  вам  сделать
любую гадость - просто так. А я слеплен по образу и подобию божьему.  Я  -
это он в миниатюре.
     Яков замолчал, обдумывая свой ответ.  Три  птички  в  большой  клетке
затеяли очень понятную игру. Одна из них, без сомнения самка, заигрывала с
двумя другими, стараясь их поссорить. Когда ей это удалось, она  попрыгала
на край жердочки и стала усердно притворяться, что ссора поклонников ее не
интересует. Поклонники пищали и выдергивали друг другу перья.  Когда  писк
становился   громче,   самка   слегка   поворачивала   голову   и   быстро
отворачивалась снова.
     - А вы мне нравитесь, - сказал  Яков,  -  и  я  уверен,  что  это  не
случайно. На все воля божья.
     - Я вам нравлюсь? - Юлиан Мюри удивился. - Вот уж это напрасно.  И  в
этом нет  ни  грана  справедливости,  в  которую  вы  так  верите.  Вчера,
например, когда из вашей электробритвы вынули ножи, а вы возили бритвой по
щекам не меньше четверти часа и приговаривали "что-то сегодня она нехорошо
бреет", а мы все тихо катались со смеху, - как вы  думаете,  кто  придумал
эту шутку?
     - Вы?
     - Да, я. А как вы думаете, почему я  не  сделал  для  вас  что-нибудь
похуже?
     - Почему?
     - Потому что для этого здесь нет возможностей. На воле я бы  подшутил
над вами  более  жестоко.  Мне  нравится  пробовать  ножом  все  мягкое  и
беззащитное. Вы должны бояться и избегать меня.
     - Вы всегда были таким? - спросил Яков.
     - Нет, не всегда, я такой после выздоровления,
     - И все равно, вы мне нравитесь, - сказал Яков, -  вы  говорили,  что
вам негде жить?
     - А что, вы можете решить мои проблемы?
     Мимо прошла  симпатичная  пухленькая  сестра  милосердия.  Новенькая,
работает всего месяц. Когда она  появилась  впервые,  Юлиан  Мюри  еще  не
вставал и нуждался в ее помощи. Тогда над его койкой висел портрет  модной
негритянской певицы. Сестра - ее звали Мери -  стала  рассказывать  Юлиану
Мюри о той певице что-то интересное. Сейчас он  ничего  не  помнил  из  ее
рассказов. Потом Мери стала вести себя совершенно недвусмысленно. Бедняга,
она постоянно краснела, она не была избалована  вниманием  мужчин.  Бывали
дни, когда Юлиану  Мюри  и  самому  хотелось  развеять  скуку,  но  он  не
представлял себя в виде Дон Жуана на костылях  и  с  обожженным  боком.  В
другой обстановке он бы не упустил возможности - он бы съел  бедную  Мери,
не поперхнувшись. Когда сестра надоела ему, он сказал ей все,  что  о  ней
думает. Мери разревелась и назвала его по-непечатному, но  прибавила,  что
все равно его любит. С  тех  пор  они  не  разговаривали,  не  считая  тех
случаев, когда Мери робко пыталась  восстановить  отношения.  В  ней  было
что-то жалкое. Сейчас Мери прошла  напряженной  походкой,  не  поворачивая
головы.
     - А что, вы можете решить мои проблемы? - спросил Юлиан Мюри.
     - Если вы не откажетесь, - сказал Яков.
     - Заранее обещаю, что не откажусь. Итак, что вы мне предложите?
     - Я хочу, чтобы мы с вами стали друзьями. Если вам некуда спешить, то
я приглашаю вас к себе в гости. Вы можете жить у меня, сколько захотите. Я
живу с женой, детей у нас нет, в доме спокойно. Если вам не понравится, вы
всегда сможете уехать.
     Всегда, как бы не так, подумал Юлиан Мюри, куда бы это я смог уехать,
не имея ни гроша в кармане?
     - Заманчивое предложение, - сказал он, - но  что  вы  хотите  взамен?
Большой дружбы я обещать не могу. Ничего ценного у  меня  нет.  Вам  нечем
будет поживиться. Или вам велит опекать меня долг христианина?
     - Считайте, что так, - ответил Яков.


                                    2

     Утро было хмурым и холодным. Низкое недоброе небо  изредка  выпускало
из себя крупные снежные пушинки, не решаясь на настоящий  снегопад.  Юлиан
Мюри провел в помещении три месяца и ему вдруг показалось, что он  выходит
на улицу впервые. Возможно, и впервые - ведь он почти родился  заново.  За
ночь подморозило, и вчерашняя ледяная грязь застыла скользкими  бугорками,
на которые он никак не мог поставить ногу. Он  не  мог  решиться  идти  по
льду. Вчера у ворот разворачивался автомобиль, он оставил за собой след  в
виде плавного двойного полукруга, глубоко вдавленного в  лед.  Под  мутной
коркой льда  виднелся  обрывок  красной  рекламной  листовки.  Юлиан  Мюри
попробовал прочесть буквы, но не смог.
     - Давайте я вам помогу, - сказала миссис Йеркс и взяла его под  руку,
- не стесняйтесь, ведь вам еще трудно ходить.
     - Спасибо.
     Миссис Йеркс, жена Якова, была лет на пятнадцать младше своего  мужа.
Не похоже, чтобы она вышла замуж из-за денег,  хотя  деньги  тоже  сыграли
свою роль. Деньги всегда играют роль, точнее заставляют  разыгрывать  роли
всех тех, у кого денег мало. Несколько раз Юлиан Мюри видел ее в клинике и
наблюдал за ней, пытаясь определить, кто она такая. Миссис Йеркс  была  из
тех женщин, истинная сущность которых неразличима при первой встрече.
     При второй - тоже. С такими можно прожить  вместе  десять  лет  и  не
узнать о них ничего. Она двигалась и говорила  просто  и  естественно,  но
казалось, что у нее под кожей броня - броня гибкая, мягкая  и  незаметная,
но все же непробиваемая. Она всегда выглядела чуть-чуть печально, если  не
улыбалась. Но в ее улыбке печали не было, и Юлиан Мюри  понимал,  что  это
игра.  Сейчас  на  ней  было  легкое  серое  пальто  и  вязаная   шапочка,
напоминающая спортивную. Миссис Йеркс была невысока ростом  и  круглолица.
Когда она улыбалась,  ее  лицо  светилось  простотой,  как  у  деревенской
пастушки. Это тоже была игра.
     - Спасибо, вы очень любезны, - ответил Юлиан Мюри,  -  но  я  сегодня
выхожу впервые. Я хотел бы попробовать пройти без посторонней помощи.
     Он медленно дошел до автомобиля, ни разу  не  подскользнувшись.  Яков
открыл заднюю дверцу и первым сел на заднее сиденье. Миссис Йеркс села  за
руль.
     Хорошо бы знать, подумал Юлиан Мюри, как  она  относится  ко  мне  на
самом деле. Вся эта вежливость и предупредительность ни о чем не  говорит,
я ведь не знаю настоящей причины.  Никто  не  станет  приглашать  человека
просто так. Я должен быть начеку. Правда, возможно,  что  ее  муж  немного
тронулся и воображает себя спасителем несчастных  и  нуждающихся.  "Впусти
скитающихся в дом свой" - Евангелие от Матфея? - или от кого-то еще?  Если
он действительно сумасшедший, то остается только расположить  к  себе  эту
женщину. Может быть, даже больше, чем просто расположить, - он  представил
себе перспективу. - Да, в этом случае все в порядке.
     Снежные  хлопья  стали  падать  чаще.  Наверное,  это  был  последний
снегопад прошедшей зимы. Машина ехала по неширокой мощеной  улице.  Дорога
слегка поднималась. Людей в этот ранний час совсем не было.
     - Скажите, а чем вы обычно занимались там,  в  больнице?  -  спросила
миссис Йеркс. Она говорила, не поворачивая головы.
     - Эльза, не нужно, - сказал Яков.
     - Но почему же не нужно?
     - Это все в прошлом и неинтересно.
     - Ну, если ты так думаешь...
     - Нет, напротив, очень интересно, - сказал Юлиан Мюри, -  там  у  нас
были просто замечательные вечера.
     - Вот как? И чем же замечательные?
     - Выпивкой. Каждый вечер мы напивались до  потери  сознания.  Кто  не
терял сознания,  тот  в  одиночестве  оставался  слушать  Шопена  -  через
наушники, чтобы не мешать всем спать.
     - Почему Шопена?
     -  Потому  что  по  ночам  передавали  всегда  Шопена.  Чтобы   легче
засыпалось.
     - Мой муж тоже пьянствовал вместе со всеми?
     - Еще бы, он был главным заводилой.  Правда  он  никогда  не  выпивал
больше двух бутылок - просто не выдерживал.
     - Ужасно. Дома после двух бутылок он всегда оставался свеженьким, как
огурчик.
     А она любит пошутить, подумал Юлиан  Мюри,  хорошо,  вот  уже  что-то
общее у  нас  есть.  И  она  совсем  не  стесняется  шутить  над  мужем  в
присутствии постороннего. Не, она его не любит.
     - Эльза, ты же понимаешь, что это все  шутка.  Там,  в  больнице,  мы
очень любили пошутить.
     - Да, я понимаю, - сказала Эльза.
     Они подъехали  к  дому  на  окраине,  Это  был  неплохой  двухэтажный
особняк, с виду довольно дорогой.  Рядом  стояло  еще  несколько  подобных
домов. Взглянув сквозь решетчатую ограду, Юлиан Мюри  сразу  отметил,  что
гаражей было два. Прекрасно, они богаты.
     Автомобиль  въехал  во  двор.  К  нему  бросилась  овчарка  и   стала
подпрыгивать,  заглядывая  в  окна.  Когда  машина  остановилась,   собака
забежала с той стороны, где сидел  Юлиан  Мюри,  встала  на  задние  лапы,
опираясь передними о стекло, и стала разглядывать гостя. Она не лаяла.
     - Это Холмс, - сказала Эльза.
     - Холмс?
     - Ну да, Шерлок Холмс. Он очень любопытный и  совсем  безобидный.  Он
вечно что-то выискивает или вынюхивает. Поэтому мы его так и прозвали.  Он
еще щенком был таким. А мой муж обожает детективы.
     - Я тоже, - соврал Юлиан Мюри.
     Они прошли в дом и поднялись на второй этаж. Эльза показала  ему  его
комнату. Комната была небольшой, но хорошо  обставленной.  Эльза  села  на
диван и стала рассказывать  об  устройстве  дома.  Юлиан  Мюри  слушал  ее
невнимательно. Он думал о том, что ему  делать  дальше.  Собака  во  дворе
почти не обрадовалась приезду  хозяина.  Холмс  бежал  рядом  с  Эльзой  и
ласкался только к ней. Обычно овчарки больше любят мужчин, они чувствуют в
мужчине хозяина. Значит,  Яков  хозяином  не  был.  Хозяйкой  была  Эльза.
Впрочем, это все домыслы.
     - Вы меня совсем не слушаете, - сказала Эльза.
     - Я слушаю, вы говорили, что обычно ужинали в восемь. Обычно - это до
того, как случилось несчастье?
     - Да.
     Он посмотрел на  ее  руки.  Обе  ее  ладони  лежали  на  полированной
деревянной ручке. У нее были длинные красивые ногти. Ее  пальцы  постоянно
шевелились; бессознательно она царапала лак. В  наступившей  тишине  можно
было слышать  легкий  царапающий  звук.  Было  что-то  несчастное  в  этом
незаметном  движении,  что-то,  что  заставило  его  сердце  сжаться.  Это
движение  было  привычным  -  деревянная  ручка  заметно  исцарапана.   Он
посмотрел на другую ручку. Нет, вторая была  совершенно  гладкой.  Значит,
Эльза часто сидела в этой комнате, на этом диване, с этой стороны.
     Он прервал молчание.
     - Мне кажется, что я знаю вас давно. Будто бы я видел много раз,  как
вы сидите здесь, на этом же диване, в этой же позе и  говорите  о  чем-то.
Признайтесь, вы ведь часто сидели вот так, здесь?
     - Почему вы так думаете?
     - Мн