несколько  минут  одиночества.  Я
люблю стоять у большого окна своей пустой, еще наполовину спящей  в  шесть
утра мансарды и смотреть сквозь расцветающие с каждой минутой утра  краски
влажного леса. Смотреть, и видеть все, и  ничего  не  видеть,  откликаться
сердцем на все, - но спокойно, безразлично, возвышенно.
     Я специально встаю ради этих нескольких минут. Они действуют на меня,
как переливание крови на  тяжелобольного:  из  комка  слизи  я  становлюсь
клубком воли и уверенности. Удивительно, что для  этого  достаточно  всего
нескольких минут тишины. Глядя вниз, на зеленые всплески и провалы  пышных
тропических крон, я чувствую в  себе  зверя  стомиллионнолетней  давности,
зверя величиной с кошку, жившего на  деревьях,  просыпавшегося  с  первыми
лучами туманного рассвета, обозревавшего из своей невидимой высоты  ветвей
свой страшный и прекрасный первозданный мир. Рано утром  просыпались  лишь
его большие и внимательные темные глаза с вытянутыми в  ниточку  зрачками;
тело все еще спало, спокойное и уверенно расслабленное, потому что глаза -
два верных блестящих стража - уже  делали  свое  дело,  следили  за  любой
сдвинувшейся тенью там, далеко-далеко внизу. Сердце  работало  медленно  и
ровно; оно еще спало, забыв о вечных муках, простых муках голода, бегства,
продолжения рода, не зная о  других  муках,  которые  вспорют  его  тысячи
поколений спустя - те муки будут более тонки и более жестоки.
     Тот древний зверь величиной с кошку до сих пор  живет  во  мне  (Боже
мой, действительно никто никогда не умирает); сейчас его  тело  проснется,
играющие волны мускулов пробегут  под  гладкой  короткой  шерстью,  сердце
застучит в другом ритме. Он готов к жизни и готов к смерти  -  не  все  ли
равно, если никто не умирает?
     Пять минут прошли. Все в порядке. Я спускаюсь;  Александр  убирает  в
комнатах нижнего этажа. Он встает еще раньше и  успевает  сделать  в  саду
перед домом сложную гимнастику из довольно примитивных и бессмысленных, на
мой взгляд, упражнений. Иногда я наблюдаю за этими упражнениями из  своего
окна. У каждого  человека,  если  узнать  его  поближе,  оказывается  уйма
странностей.  Александр  повторяет  свою  пародию  на  одну  из  восточных
гимнастик каждое утро, много десятилетий подряд. Зачем?
     В наше время мы имеем намного больше ненужных увлечений, чем  раньше;
мы тянемся к бесполезному.  Это  реакция,  самозащита  души  от  безумного
всевластия материи денег, вещей, стремления к деньгам, вещам и  к  власти.
Но наша эпоха - эпоха материи; эпоха души уже прошла, почти прошла,  эпоха
духа  еще  не  наступила.  Поэтому  так  глупо  выглядят  наши  увлечения.
Александр стар, ему далеко за шестьдесят;  он  жалок,  когда  кривит  свое
длинное иссохшее тело - хранилище иссохшей души,  забывшей  о  собственном
существовании. Его седая, торчащая во все стороны бородка, вызывает во мне
даже  некоторое  презрение,  впрочем,  добродушное.  Из-за  этой   бородки
Александра все зовут капитаном и, кажется, только я обращаюсь  к  нему  по
имени.
     - Александр, вы ведь один  из  немногих  людей,  которые  прожили  на
Островах всю жизнь.
     Александр улыбается. Острова Воскресения - его единственная настоящая
любовь. Он ни  разу  не  покидал  Острова  и  был  свидетелем  всего,  что
происходило здесь за последние полвека. Я сознательно затронул предмет его
гордости - это та струна, на которой можно сыграть любую мелодию. Итак,  я
начинаю играть.
     - Александр, только вы можете мне помочь, потому что вы знаете  здесь
все. Скажите, почему шестой остров не обозначен ни на одной карте?
     Это, конечно, блеф. Раз остров не  обозначен  на  карте,  я  не  могу
знать, есть ли он в  действительности.  Я  так  уверенно  говорю  об  этом
острове, будто видел его своими  глазами  -  мой  уверенный  тон  помешает
Александру соврать. А врать, конечно,  он  будет,  ведь  никто  не  станет
скрывать остров, издавая неточные карты, если на то нет причин.
     - Не понимаю, на какой карте?
     Александр прекрасно понял, о чем я говорю, это  видно  по  его  лицу.
Если бы остров был безобидной легендой, Александр бы не притворялся передо
мной - мы с ним в хороших отношениях и хорошо понимаем друг друга.
     Я киваю в сторону окна.
     - Вон тот остров. Три часа пути на катере. Остров  большой,  побольше
нашего. И не обозначен на картах. Это же неспроста, я прав?
     - Вы разве там были?
     Александр делает ошибку, он не успевает сообразить,  что  с  северной
стороны Острова катера и яхты обычно не появляются - никто  и  никогда  не
ходит в этом направлении, а на веслах далеко не уйдешь.
     -  Слушайте,  Александр,  вы  же  правдивый  человек,  я  знаю   вашу
честность, мы же свои люди. Зачем вы меня обманываете?
     Это я сказал зря. Сегодня из него уже ничего не выжмешь, старик может
обидеться, вот и все. Но главное я знаю: шестой остров существует и с  ним
связан какая-то тайна. Эту тайну я разгадаю как-нибудь сам.
     Александр молчит.
     - Так вы говорите, что острова там нет?
     - Нет.
     - Ну раз нет, значит я ошибся. Простите меня, Александр, надеюсь,  вы
не обижаетесь?



                                    2

     Острова Воскресения -  маленький  архипелаг,  скрывающий  себя  среди
плоской равнины океана. Скрывающий без особого  успеха:  первые  европейцы
переселились сюда несколько столетий назад. Они растворили в себе мелкие и
немногочисленные местные племена; древняя культура бесследно  растворилась
вместе с ее хранителями,  не  оставив  ничего,  даже  жалкого  наскального
рисунка. Зато современных нескальных рисунков здесь хватает и все,  что  я
видел -  неприличного  содержания.  Эпоха  материи  приносит  свои  плоды:
древние табу исчезли, исчезла любовь к  Богу,  затем  любовь  к  ближнему,
затем мы просто забыли, что такое любовь. И назвали этим  словом  то,  что
никогда не имело названия. Почему-то приятно ломать,  уродовать,  калечить
этот мир, наполнять его  грязными  словами,  надписями,  рисунками,  и  по
возможности делать это анонимно. Может быть для того, чтобы казаться  чище
на фоне всеобщей грязи. А может быть, это месть миру, который долгие  годы
ломал, уродовал и калечил тебя, и наконец добился  своего,  наполнив  тебя
грязью до краев?
     Острова - настоящий рай для скалолазов - эти люди ползают по отвесным
вулканическим террасам, как муравьи по древесному стволу. Время от времени
кто-то из них срывается вниз и попадает в другой рай, тоже  настоящий.  На
месте этих людей я бы нашел для лазания другое место - слишком уж  страшно
выглядят каменные пляжи под обрывом. Они выложены черной  галькой,  каждый
камешек  величиной  с  небольшого  бегемота;  по  форме  камни  напоминают
огромные яйца, они торчат вплотную друг к  другу  острыми  концами  вверх.
Представляю, как это выглядит с высоты.
     Рядом с островом, на котором я живу, есть еще четыре: один большой  и
три маленьких. Четыре, если не считать Челюсти  и  маленького  безымянного
клочка суши неподалеку от порта. Этот островок  -  скала,  отколовшаяся  и
отделившаяся  от  суши.  Он  зарос  соснами,  не  растущими  больше  нигде
поблизости; может быть, первые семена привезли с собою любители прыжков  в
воду, которые уже давно оккупировали безымянный остров: среди  скал  можно
найти трамплины для прыжков любой  мыслимой  высоты.  Прыжки  безопасны  -
скала с отрицательным наклоном уходит в глубину на  несколько  километров,
как утверждают знатоки.
     Челюсть - это ряд мелких островков, которые видны из окон моего дома.
В прилив остаются только клыки; в отлив из  воды  появляются  все  зубы  и
группа скал действительно напоминает нижнюю челюсть. Из моего  окна  скалы
кажутся маленькими,  но  это  иллюзия,  действительные  размеры  островков
воспринимаются лишь тогда, когда рядом с ними проходит яхта.
     Я живу на Острове три недели. В  любой  сезон  здесь  одна  и  та  же
погода, которая меня вполне устраивает. Солнце встает  всегда  в  шесть  и
поднимается вертикально, невидимое в тумане; в восемь утра туман над морем
рассеивается и до двенадцати прекрасное голубое небо нависает  над  тобою,
как громадная  оптическая  линза;  после  двенадцати  начинают  собираться
облака; около трех часов начинается недолгий дождь,  обычно  с  грозой;  к
вечеру снова проясняется небо. За время, пока я здесь, дождь лишь  однажды
лил полтора часа, и однажды было сухо три дня подряд. В эти  сухие  дни  я
бродил по лесу - листья деревьев были покрыты крупными  каплями:  феномен,
который я никак не мог объяснить.



                                    3

     Судьбы - они как  люди,  они  просты  и  понятны  только  при  беглом
знакомстве. Я верю в вою судьбу, скорее всего,  это  единственное  во  что
стоит верить в этой жизни. Моя судьба столько раз показывала свою власть и
силу, что не верить в судьбу я просто не могу;  обычно  я  подчиняюсь  ей,
лишь только она укажет мне свою волю.
     На Острова меня привела судьба. После моей первой большой и серьезной
выставки в Мюнхене я стал известен (и богат, что тоже  неплохо).  В  эпоху
материи  деньги   абсолютная   ценность,   все   остальное   относительно.
Разбогатев, я стал получать  много  писем  от  совершенно  незнакомых  мне
людей;  писем  порой  занятного  содержания,  но  в  основном  -   скучных
приглашений и предложений. Одно из писем привлекло  мое  внимание:  письмо
было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение  и  смысл  которых
были непонятны. Но больше всего  меня  заинтересовало  то,  что  в  письме
напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня  приглашали  посетить
Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены
шесть островов. (Шестой  остров,  самый  большой,  лежал  в  отдалении  на
северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как  бумеранг.)  Кроме  карты  и
приглашения  отдохнуть,  в  письмо  был  вложен   авиабилет   и   описание
достопримечательностей архипелага. Я  начал  читать,  среди  перечисляемых
красот упоминались "замечательные туманы по утрам". И тогда я услышал  зов
судьбы.
     Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне еще не было
семи; после  долгой  трясучей  ночи  в  вагоне  остановка  показалась  мне
спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца,  прошел
к дверям и выглянул. До той минуты я еще никогда не видел моря, не видел я
его и сейчас - оно было скрыто туманом - оно лишь угадывалось за странными
колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых  трав.  Я
сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил  под  ногами  тяжело
сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш... -  долгий  выдох  волны.
Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил  каждый  звук
и, в то же время, делал  каждый  звук  отчетливым,  как  мазок  на  чистом
холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый  стык;
рельс прогибался, опускался, поднимался снова.
     Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь  почти
дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало
то, что ушел поезд, наверное, уже тогда  я  воспринимал  жизнь  как  игру,
ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся  проиграть...
Я видел лишь туман, он был  совершенно  бел,  не  так:  его  белизна  была
совершенно - ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он  имел  формы,
контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно  просты
и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не
знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.
     Позже,  когда  я  стал  художником,  я  никогда  не  забывал  о   том
впечатлении. Оно жило и  живет  во  мне;  живет,  как  дерево  в  яблочной
косточке, как слова еще не произнесенного  признания  в  любви.  Наверное,
такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда  не
понимал печали  Экклесиаста:  "Нет  ничего  нового  под  Солнцем"  -  есть
кое-что.
     Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать
что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до
сих пор не нашел нужной натуры.  Поэтому  я  не  раздумывая  согласился  с
предложением посетить Острова.



                                    4

     Спускаясь  к  берегу,  я  перехожу   вброд   ручей.   Вброд   -   это
преувеличение, потому что  вода  едва  доходит  до  щиколоток.  Дно  ручья
вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я
никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей  широк
- метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти,
ни переплыть.
     Со мной несколько листов. Каждое утро,  до  того,  как  туман  станет
прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом  я  заканчиваю  по
памяти этюд небольшого формата.  Я  работаю  алла  прима  -  я  знаю,  что
продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто  все,  что  я
делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.
     Тоска. Кажется, Фрейд был прав - все, что мы делаем, растет из одного
корня. Танец - имитация охоты или полового акта,  песня  -  имитация  этой
имитации, литература - имитация песни. Значит, веселье,  музыка,  книги  -
все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя  всю  жизнь  и,  если  есть
перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один - один,
как Бог в еще не созданной Вселенной, то имитации не  обманывают  тебя  и,
стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое  горло  безжалостными
челюстями вампира и пьет твою соленую  кровь,  захлебываясь  от  голодного
нетерпения. И ты еще можешь сбежать, но  только  в  дремучий  лес  работы,
работы и снова работы;  там  твои  раны  закроются  и  ты  будешь  бродить
кругами, заблудившись, и ждать, пока  какая-нибудь  Золушка  выведет  тебя
отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь ее принцессой в  благодарность  за
это. Нет, Золушки поступают проще - они  ищут  себе  принцев  во  дворцах.
Все-таки Фрейд был прав - мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.
     Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже
песок, как молоко, на других - песок всех цветов спектра, почти всех.  Это
еще одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не  замечая
меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря.  На  мгновение  ко  мне
возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.
     Быть романтиком не так уж плохо;  я  делаю  набросок:  темная  тонкая
фигура женщины на берегу. Женщины  любопытны,  это  их  главное  свойство,
редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют  ее  собственный
портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у нее  слишком  много  своих
забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество  мыслей
подобного рода мгновенно рождается  где-то  на  дне  моего  сознания;  они
размножаются  быстро,  как  древние  одноклеточные;   размножившись,   они
заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга -  идет
обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция.  Эволюция  заканчивается  на
одной огромной, взлетающей к  небу  мысли  -  что-то  вроде  тяжеловесного
крылатого  ящера,  обреченного  на  вымирание:  я  хочу  изобразить  нечто
значительное. Это мне, впрочем, не  удается.  На  некоторое  время  работа
увлекает меня так, что я забываю о натуре, я  рисую  ту  женщину,  которая
существует только в моем  воображении.  Я  не  замечаю,  как  идет  время.
Наконец, подняв глаза, я  вижу,  что  женская  фигура  исчезла,  но  следы
тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня  за  спиной,  не  слишком
близко, чтобы не показаться невежливой.
     Когда  знакомишься  с  женщиной,  ее  надо  вначале  удивить,   затем
заинтересовать мат в два хода. Хотя есть  и  другие  комбинации,  я  решаю
применить эту. Итак, начнем, - я бросаю в пространство:
     - Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы
хотите.
     На мой ход у нее есть два стандартных  ответа:  спросить  "откуда  вы
знаете, где я стою?" или спросить "а что же я хочу  увидеть,  по-вашему?".
Второй ответ сильней, но она выбирает первый.
     - Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? -  в  ее  голосе
слышится удивление, значит, я объявил ей шах.
     Я делаю следующий ход.
     - Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.
     Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.
     Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.



                                    5

     Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над  лесом  черно,  как  ночь.
Лужайка перед домом кипит,  будто  адская  сковорода,  на  которую  налили
побольше  масла  -  чтобы  грешники  прожаривались   равномернее.   Просто
непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор - не
сломаться, не  утонуть  в  океане  дождя.  В  такой  дождь  приятнее  быть
водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо,  если  над  тобою  прочная
крыша.
     Мы сидим в плетеных низких  креслах  в  дощатой  голубой  веранде  со
стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не
выключил приемник. Грохот водяных струй,  нарастающий  с  каждой  минутой,
делает разговор невозможным, но  музыка  все  же  слышна.  Мелодия  звучит
неразборчиво до такой степени, что  одновременно  напоминает  и  хорал,  и
бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все
недосказанное и непознанное до конца. В музыке,  которую  ты  слышишь,  не
узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь
в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы  никогда
не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает
из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с  самой
прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.
     Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая  вода  будто
приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов,  откуда
она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся
водяных  сеток.  Пространство  сужено  до  размеров  маленькой  комнаты  и
расширено до объема Вселенной:  кажется,  что  весь  мир  -  это  летящий,
падающий, поющий клубок смерчей.
     Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо  спокойно  и  тяжело
расслаблено, как маска - золотая маска  древнего  кровожадного  и  наглого
владыки. Айзек - негодяй, это я знаю совершенно  точно.  В  эпоху  материи
негодяев становится намного больше - потому что они могут не  бояться  той
силы, которая знает все. Деньги  создают  людей,  способных  на  все  ради
денег, и ты беззащитен перед этими  людьми  так  же,  как  был  беззащитен
первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник.  Айзек
- негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается
в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он  становится  собой.  С
его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие  растворили
те легкие  лессировки,  которые  всю  его  жизнь  пыталось  наложить  наше
добропорядочной общество.  Добропорядочное,  но  состоящее  наполовину  из
негодяев и подонков.  Я  всегда  доверяю  своему  первому  впечатлению  от
человеческого лица, возможно потому, что я  художник.  Я  еще  никогда  не
обманывался в людях.
     Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество,  а
потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать
глупости  иногда,  делать  вещи,  совершенно  не  имеющие  смысла  -   это
расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания  в  лагуне  или  лазание  по
отвесным скалам.
     Шум  дождя  мешает  говорить,  но  это  иллюзия  -  он  нисколько  не
смешивается со звуком человеческого голоса; э