ле, ужасно. Еще  минута,  и  взмокнут
эти роскошные, дымчатые одежды ваших женщин!  Еще  минута,  и  то,  что  так
отрадно отличало вас от толпы, только прибавит к вашей  тяжести  и  повлечет
вас на холодное дно. Страшно! страшно!  Где  же  всемощные  средства  науки,
смеющейся над усилиями природы?.. Милостивые  государи,  наука  замерла  под
вашим дыханием. [Где же великодушные люди, готовые на  жертву  для  спасения
ближнего? Милостивые  государи,  -  вы  втоптали  их  в  землю,  им  уже  не
приподняться.] Где же сила любви, двигающей горы?  Милостивые  государи,  вы
задушили ее в ваших объятиях. Что же остается вам?.. Смерть, смерть,  смерть
ужасная! медленная! Но ободритесь: что ж  такое  смерть?  Вы  люди  дельные,
благоразумные; правда - вы презрели голубиную целость, зато постигли змеиную
мудрость; неужели то, о чем посреди тонких, сметливых рассуждений  ваших  вы
никогда и не помышляли, может быть делом столь важным? Призовите  на  помощь
свою  прозорливость,  испытайте  над  смертию  ваши  обыкновенные  средства:
испытайте, нельзя ли обмануть ее льстивою речью?  нельзя  ли  подкупить  ее?
наконец, нельзя ли оклеветать? не поймет ли  она  вашего  многозначительного
неумолимого взгляда?.. Но все тщетно!  Вот  уже  колеблются  стены,  рухнуло
окошко, рухнуло другое, вода хлынула в них, наполнила  зал;  вот  в  проломе
явилось что-то огромное, черное... Не средство ли к  спасению?  Нет,  черный
гроб внесло в зал, - мертвый пришел посетить живых и пригласить их  на  свое
пиршество! Свечи затрещали и погасли, волны хлещут по паркету, все поднимают
и опрокидывают, что ни встретится; картины, зеркала, вазы с цветами,  -  все
смешалось, все трещит, все  валится;  иногда  из-под  хлеста  волн  вынырнет
испуганное лицо, раздастся пронзительный крик, и оба исчезнут в пучине; лишь
поверху носится открытый гроб, то бьется об  драгоценные  остатки  уцелевшей
статуи, то снова отпрянет на средину зала...
     Тщетно красавица просит о помощи,  зовет  мужа  -  она  чувствует,  как
облипло на ней платье, как отяжелело, как тянет  ее  в  глубину...  Вдруг  с
треском рухнулись стены, раздался потолок, - и гроб, и  все  бывшее  в  зале
волны вынесли в необозримое море... Все замолкло; лишь  ревет  ветер,  гонит
мелкие дымчатые облака перед луною, и ее свет по временам  как  будто  синею
молниею освещает грозное небо и неумолимую пучину. Открытый гроб  мчится  по
ней; за ним волны влекут красавицу. Они одни посредине бунтующей стихии: она
и мертвец, мертвец и она; нет помощи, нет спасения!  Ее  члены  закостенели,
зубы стиснулись, истощились силы; в беспамятстве она ухватилась  за  окраину
гроба, - гроб нагибается, голова мертвеца прикасается до  головы  красавицы,
холодные капли с лица его падают на ее лицо, в остолбенелых глазах его упрек
и насмешка. Пораженная его взором, она то оставляет гроб, то  снова,  мучась
невольною любовью к жизни, хватается за него, - и снова  гроб  нагибается  и
лицо мертвеца висит над ее  лицом,  -  и  снова  дождит  на  него  холодными
каплями,  -  и,  не  отворяя  уст,  мертвец  хохочет:   "Здравствуй,   Лиза!
благоразумная Лиза!.." - и непреоборимая сила влечет на дно  красавицу.  Она
чувствует: соленая вода омывает язык ее, с свистом наливается в уши,  бухнет
мозг в ее голове, слепнут глаза; а мертвец все тянется над нею,  и  слышится
хохот: "Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!.."...

     Когда Лиза очнулась,  она  лежала  на  своей  постели;  солнечные  лучи
золотили  зеленую  занавеску;  в  длинных  креслах   муж,   сердито   зевая,
разговаривал с доктором.
     - Изволите видеть, - говорил доктор, - это очень ясно:  всякое  сильное
движение души, происходящее от гнева, от болезни, [от испуга,] от горестного
воспоминания, всякое такое движение  действует  непосредственно  на  сердце;
сердце в свою очередь действует на  мозговые  нервы,  которые,  соединясь  с
наружными чувствами, нарушают их гармонию; тогда человек приходит в какое-то
полусонное  состояние  и  видит  особенный  мир,  в  котором  одна  половина
предметов принадлежит к действительному миру,  а  другая  половина  к  миру,
находящемуся внутри человека...
     Муж давно уже его не слушал. В то время  на  подъезде  встретились  два
человека.
     - Ну, что княгиня? - спросил один другого.
     - Да ничего! дамские  причуды!  Только  что  испортила  наш  бал  своим
обмороком. Я уверен, что это было не что иное, как  притворство...  хотелось
обратить внимание.
     - Ах, не брани ее! - возразил первый. - Бедненькая! я чай, и  без  того
ей досталось от мужа. Впрочем, и всякому будет досадно: он отроду  не  бывал
еще в таком ударе; представь себе, он десять раз сряду замаскировал  короля,
в четверть часа выиграл пять тысяч, и если бы не...
     Разговаривающие удалились.
     С год спустя после этого обморока, на бале у Б***, человек пожилых  лет
говорил одной даме: - Ах, как я рад, что встретился с вами! у меня  есть  до
вас просьба, княгиня. Вы будете завтра вечером дома?..
     - На что вам это?
     - Меня просят вам представить одного, как говорят, очень замечательного
молодого человека...
     - Ах, бога ради, - возразила дама с негодованием, -  избавьте  меня  от
этих замечательных молодых людей с их мечтами, чувствами, мыслями! Говоря  с
ними, надобно еще думать о том, что говоришь, а [думать] для меня и скучно и
беспокойно. Я уж об этом объявила  всем  моим  знакомым.  Приводите  ко  мне
таких, которые без претензий, которые  прекрасно  говорят  [о  сплетнях,]  о
бале, [о рауте] и только; я им буду очень рада, и для них мои  двери  всегда
отворены...
     Я долгом считаю заметить, что эта дама была княгиня, а говоривший с нею
мужчина - муж ее...

                                   -----

     Оскорбленный, измученный юноша вырвался  из  светского  вихря  и  думал
забыть свое страдание в прежних трудах своих, в прежних  цифрах,  но  сердце
его, раздраженное чувством любви, уже не было согласно с его рассудком;  оно
не могло и победить его,  ибо  инстинкт  сердца  едва  начинал  развиваться;
мало-помалу  юноша  разуверился  во  всем,  даже  в  бытии  науки,  даже   в
совершенствовании человечества; но логический, положительный  ум  действовал
со всею силою и облекал собственные страдания юноши в формы  силлогизмов,  и
все то, что прежде казалось ему легко преодолимою трудностию, явилось в виде
страшного,  всепожирающего  диалектического  сомнения.  Чтобы  поразить  это
чудовище, нужно было нечто другое, кроме выкладок; он вполне ощутил  все  их
бессилие, но, привыкший к сему орудию,  не  знал  другого.  С  этой  минуты,
кажется, началось расстройство ума его; болезнь оскорбленной любви слилась с
болезнию неудовлетворенного  разума,  и  это  страшное  состояние  организма
излилось на бумагу в виде чудовищного создания, которому он сам дал название
"Последнего самоубийства".  Это  вместе  и  горькая  насмешка  над  нелепыми
выкладками английского экономиста, и вместе образ страшного состояния  души,
привыкшей почитать веру делом, необходимым лишь в политическом отношении. Вы
не  соблазнитесь  некоторыми  резкими  выражениями  бедного  страдальца,  но
пожалеете о нем; его чудовищное создание может  служить  примером,  до  чего
могут довести простые опытные знания, не согретые верою  в  провидение  и  в
совершенствование человека; как растлеваются все силы  ума,  когда  инстинкт
сердца оставлен в забытьи и не орошается живительною росою  откровения;  как
мало даже одной любви к  человечеству,  когда  эта  любовь  не  истекает  из
горнего источника! Это сочинение есть не иное что, как развитие одной  главы
из Мальтуса, но развитие откровенное, не  прикрытое  хитростями  диалектики,
которые Мальтус употреблял как предохранительное орудие против человечества,
им оскорбленного.

ПОСЛЕДНЕЕ САМОУБИЙСТВО

     Наступило время, предсказанное философами XIX  века:  род  человеческий
размножился;  потерялась  соразмерность  между  произведениями   природы   и
потребностями человечества. Медленно, но постоянно приближалось оно  к  сему
бедствию. Гонимые нищетою, жители городов бежали в поля, поля  обращались  в
селы, селы в города,  а  города  нечувствительно  раздвигали  свои  границы;
тщетно человек употреблял все знания, приобретенные потовыми трудами  веков,
тщетно к ухищрениям искусства присоединял  ту  могущественную  деятельность,
которую порождает роковая необходимость, -  давно  уже  аравийские  песчаные
степи обратились в плодоносные пажити; давно уже льды севера покрылись туком
земли; неимоверными усилиями  химии  искусственная  теплота  живила  царство
вечного хлада... но все тщетно: протекли века, и  животная  жизнь  вытеснила
растительную, слились границы городов, и весь земной шар от полюса до полюса
обратился в один обширный,  заселенный  город,  в  который  перенеслись  вся
роскошь, все болезни,  вся  утонченность,  весь  разврат,  вся  деятельность
прежних городов; но над роскошным градом вселенной тяготела страшная  нищета
и усовершенные способы сообщения разносили во все концы шара лишь  вести  об
ужасных явлениях голода и болезней;  еще  возвышались  здания;  еще  нивы  в
несколько ярусов, освещенные искусственным солнцем, орошаемые  искусственною
водою, приносили обильную жатву, - но она исчезала прежде,  нежели  успевали
собирать ее: на каждом шагу, в  каналах,  реках,  воздухе,  везде  теснились
люди, все кипело жизнию, но жизнь умерщвляла сама себя. Тщетно  люди  молили
друг у друга средства воспротивиться всеобщему бедствию: старики воспоминали
о  протекшем,  обвиняли  во  всем  роскошь  и  испорченность  нравов;  юноши
призывали в помощь силу ума, воли и воображения; мудрейшие  искали  средства
продолжать существование без пищи, и над ними никто не смеялся.
     Скоро здания показались человеку излишнею роскошью; он зажигал дом свой
и с дикою радостию  утучнял  землю  пеплом  своего  жилища;  погибли  чудеса
искусства,  произведения  образованной   жизни,   обширные   книгохранилища,
больницы, - все, что могло занимать какое-либо пространство, - и  вся  земля
обратилась в одну обширную, плодоносную пажить.
     Но не надолго возбудилась надежда; тщетно заразительные болезни  летали
из края в край и  умерщвляли  жителей  тысячами;  сыны  Адамовы,  пораженные
роковыми словами писания, росли и множились.
     Давно уже  исчезло  все,  что  прежде  составляло  счастие  и  гордость
человека.  Давно  уже  погас  божественный  огонь  искусства,  давно  уже  и
философия, и религия отнесены были к  разряду  алхимических  знаний;  с  тем
вместе разорвались все узы, соединявшие людей между собою, и чем более нужда
теснила их друг к другу, тем более чувства их разлучались. Каждый в  собрате
своем видел врага, готового отнять у него последнее средство для бедственной
жизни: отец с рыданием узнавал о рождении сына; дочери прядали при  смертном
одре матери; но чаще мать  удушала  дитя  свое  при  его  рождении,  и  отец
рукоплескал ей. Самоубийцы внесены были в число героев.  Благотворительность
сделалась вольнодумством, насмешка над жизнию -  обыкновенным  приветствием,
любовь - преступлением.
     Вся  утонченность  законоискусства   была   обращена   на   то,   чтобы
воспрепятствовать  совершению  браков;  малейшее   подозрение   в   родстве,
неравенство в летах, всякое удаление  от  обряда  делало  брак  ничтожным  и
бездною разделяло супругов. С рассветом каждого дня люди, голодом подымаемые
с постели, тощие, бледные, сходились и обвиняли друг друга в пресыщении  или
упрекали мать многочисленного семейства в распутстве; каждый думал видеть  в
собрате общего врага своего,  недосягаемую  причину  жизни,  и  все  словами
отчаяния вызывали на брань друг друга:  мечи  обнажались,  кровь  лилась,  и
никто не спрашивал о причине брани, никто не разнимал враждующих,  никто  не
помогал упавшему.
     Однажды толпа  была  раздвинута  другою,  которая  гналась  за  молодым
человеком; его обвиняли в ужасном преступлении: он спас от смерти  человека,
в отчаянии бросившегося в море; нашлись еще люди, которые хотели  вступиться
за несчастного. "Что вы защищаете человеконенавистника? - вскричал  один  из
толпы. - Он  эгоист,  он  любит  одного  себя!"  Одно  это  слово  устранило
защитников, ибо эгоизм тогда был  общим  чувством;  он  производил  в  людях
невольное презрение к  самим  себе,  и  они  рады  были  наказать  в  другом
собственное  свое  чувство.  "Он  эгоист,  -  продолжал  обвинитель,  -   он
нарушитель общего спокойствия, он в своей  землянке  скрывает  жену,  а  она
сестра его в пятом колене!" - В пятом колене! - завопила разъяренная толпа.
     - Это ли дело друга? - промолвил несчастный.
     - Друга? - возразил с жаром обвинитель. - А с  кем  ты  несколько  дней
тому назад, - прибавил он шопотом, - не со мною  ли  ты  отказал  поделиться
своей пищею?
     - Но мои дети умирали с голоду, - сказал в отчаянии злополучный.
     - Дети! дети! - раздалось со всех сторон. - У него  есть  дети!  -  Его
беззаконные дети съедают хлеб  наш!  -  и,  предводимая  обвинителем,  толпа
ринулась к землянке, где несчастный скрывал от взоров толпы все  драгоценное
ему в жизни. - Пришли, ворвались,  -  на  голой  земле  лежали  два  мертвых
ребенка, возле них мать; ее зубы стиснули руку  грудного  младенца.  -  Отец
вырвался из толпы, бросился к трупам, и толпа с хохотом удалилась, бросая  в
него грязь и каменья.

                                   -----

     Мрачное, ужасное чувство зародилось в  душе  людей.  Этого  чувства  не
умели бы назвать в прежние веки; тогда об этом  чувстве  могли  дать  слабое
понятие лишь ненависть отверженной любви, лишь цепенение верной гибели, лишь
бессмыслие терзаемого пыткою; но это чувство не имело предмета. Теперь  ясно
все видели, что жизнь для человека сделалась невозможною, что  все  средства
для ее поддержания были  истощены,  -  но  никто  не  решался  сказать,  что
оставалось предпринять человеку? Вскоре между толпами явились люди,  -  они,
казалось, с давнего времени вели  счет  страданиям  человека  -  и  в  итоге
выводили все его существование. Обширным, адским  взглядом  они  обхватывали
минувшее и преследовали жизнь с самого ее зарождения.  Они  вспоминали,  как
она, подобно татю, закралась сперва в темную земляную глыбу и  там,  посреди
гранита и гнейса, мало-помалу, истребляя одно вещество другим, развила новые
произведения,  более  совершенные;  потом  на  смерти  одного  растения  она
основала существование тысячи других; истреблением растений  она  размножила
животных; с каким коварством она приковала к страданиям одного рода  существ
наслаждения,  самое  бытие  другого  рода!  Они  вспоминали,  как,  наконец,
честолюбивая, распространяя ежечасно свое владычество, она все более и более
умножала раздражительность чувствования - и  беспрестанно,  в  каждом  новом
существе, прибавляя к новому совершенству новый способ  страдания,  достигла
наконец до  человека,  в  душе  его  развернулась  со  всею  своею  безумною
деятельностию  и  счастие  всех  людей  восставила  против  счастия  каждого
человека. Пророки отчаяния с  математическою  точностию  измеряли  страдание
каждого нерва в теле человека, каждого ощущения в душе  его.  "Вспомните,  -
говорили они, - с каким лицемерием неумолимая  жизнь  вызывает  человека  из
сладких объятий ничтожества. -  Она  закрывает  все  чувства  его  волшебною
пеленою при его рождении, - она боится, чтобы человек, увидев все безобразие
жизни, не отпрянул от колыбели в могилу. Нет! коварная  жизнь  является  ему
сперва в виде теплой материнской груди, потом порхает перед ним  бабочкою  и
блещет ему в глаза  радужными  цветами;  она  печется  о  его  сохранении  и
совершенном устройстве его души, как некогда мексиканские  жрецы  пеклись  о
жертвах своему идолу; дальновидная, она дарит младенца мягкими членами, чтоб
случайное  падение  не  сделало  человека  менее   способным   к   терзанию;
несколькими покровами рачительно закрывает его голову и сердце, чтоб  вернее
сберечь в них орудия для будущей пытки;  и  несчастный  привыкает  к  жизни,
начинает любить ее: она то улыбается  ему  прекрасным  образом  женщины,  то
выглядывает на него из-под длинных ресниц  ее,  закрывая  собою  безобразные
впадины черепа, то дышит в горячих речах ее; то в звуках поэзии олицетворяет
все несуществующее; то жаждущего приводит к пустому кладезю  науки,  который
кажется неисчерпаемым источником наслаждений. Иногда человек, прорывая  свою
пелену, мельком видит безобразие жизни, но  она  предвидела  это  и  заранее
зародила в нем любопытство увериться  в  самом  ее  безобразии,  узнать  ее;
заранее поселила в человеке гордость видом бесконечного царства души его,  и
человек, завлеченный, упоенный, незаметно достигает той  минуты,  когда  все
нервы его тела, все чувства его души, все мысли его ума  -  во  всем  блеске
своего развития спрашивают: где же место  их  деятельности,  где  исполнение
надежд, где цель  жизни?  Жизнь  лишь  ожидала  этого  мгновения,  -  быстро
повергает она страдальца на плаху: сдергивает с него благодетельную  пелену,
которую подарила ему при рождении, и, как  искусный  анатом,  обнажив  нервы
души его - обливает их жгучим холодом.
     Иногда от взоров толпы жизнь скрывает свои избранные жертвы; в тиши,  с
рачением воскормляет их таинственною пищею мыслей, острит их ощущения; в  их
скудельную грудь вмещает всю безграничную свою деятельность - и, возвысив до
небес дух их, жизнь с насмешкою  бросает  их  в  средину  толпы;  здесь  они
чужеземцы, - никто не  понимает  языка  их,  -  нет  их  привычной  пищи,  -
терзаемые внутренним гладом, заключенные в оковы общественных  условий,  они
измеряют  страдание  человека  всею  возвышенностию   своих   мыслей,   всею
раздражительностию чувств своих; в своем  медленном  томлении  перечувствуют
томление всего человечества, - тщетно рвутся они к своей мнимой  отчизне,  -
они издыхают, разуверившись в вере целого бытия своего, и жизнь,  довольная,
но  не  насыщенная  их  страданиями,  с  презрением  бросает  на  их  могилу
бесплодный фимиам позднего благоговения.
     Были люди, которые рано узнавали  коварную  жизнь,  -  и,  презирая  ее
обманчивые призраки, с твердостию духа рано обращались они  к  единственному
верному и неизменному союзнику их  против  ее  ухищрений  -  ничтожеству.  В
древности  слабоумное  человечество  называло  их  малодушными;  мы,   более
опытные, менее способные обманываться, назвали их мудрейшими. Лишь они умели
найти  надежное  средство  против  врага  человечества  и  природы,   против
неистовой жизни; лишь они  постигли,  зачем  она  дала  человеку  так  много
средств чувствовать и так мало способов удовлетворять своим  чувствам.  Лишь
они умели положить конец ее злобной деятельности и разрешить давний спор  об
алхимическом камне.
     В самом деле, размыслите хладнокровно, - продолжали несчастные,  -  что
делал человек от сотворения мира?.. он старался избегнуть от жизни,  которая
угнетала  его  своею  существенностию.  Она  вогнала  человека   свободного,
уединенного, в свинцовые условия  общества,  и  что  же?  человек  несчастия
одиночества заменил страданиями другого рода,  может  быть  ужаснейшими;  он
продал обществу, как злому духу, блаженство души  своей  за  спасение  тела.
Чего не выдумывал  человек,  чтоб  украсить  жизнь  или  забыть  о  ней.  Он
употребил на это всю природу, и тщетно в языке человеческом забывать о жизни
- сделалось  однозначительным  с  выражением:  быть  счастливым;  эта  мечта
невозможная;  жизнь  ежеминутно  напоминает  о  себе  человеку.  Тщетно   он
заставлял другого в кровавом поте лица отыскивать ему даже тени наслаждений,
- жизнь являлась в образе пресыщения, ужаснейшем самого голода.  В  объятиях
любви человек хотел укрыться от  жизни,  а  она  являлась  ему  под  именами
преступлений, вероломства и болезней. Вне царства жизни человек нашел что-то
невыразимое, какое-