ни не вижу!
     Прочь, оглашенные! нечисты слова ваши: в них дышат темные  страсти!  Не
вам оторваться от житейского праха, не вам проникнуть  в  глубину  жизни!  В
пустыне души вашей веют тлетворные ветры, ходит  черная  язва  и  ни  одного
чувства не оставляет незараженным!
     Не вам, дряхлые сыны дряхлых отцов, просветить ум наш.  Мы  знаем  вас,
как вы нас не знаете; мы в тишине наблюдали ваше рождение, ваши болезни -  и
предвидим вашу кончину; мы плакали  и  смеялись  над  вами,  мы  знаем  ваше
прошедшее ... но знаем ли свое будущее?" Читатель, вероятно, уже  догадался,
что все эти прекрасные вещи успели пробежать в голове  Ростислава  в  тысячу
раз скорее, нежели во сколько я мог рассказать их, -  и  действительно,  они
продолжались не более того промежутка, который бывает между  двумя  танцами.
Два приятеля подошли к Ростиславу.
     - Что ты нашел в этом окошке?
     - О чем ты задумался? - спросили они.
     - О судьбе человечества! - отвечал Ростислав важным голосом.
     - Подумай лучше о судьбе нашего  ужина,  -  возразил  Виктор,  -  здесь
танцевальные мученики затевают еще контраданс до ужина.
     - До ужина? Злодеи!.. Слуга покорный!
     - Поедем к Фаусту.
     Надобно предуведомить благосклонного читателя, что Фаустом они называли
одного из своих приятелей, который имел странное обыкновение держать у  себя
черную кошку, по нескольку дней  сряду  не  брить  бороды,  рассматривать  в
микроскоп козявок, дуть в плавильную трубку, запирать дверь на крючок  и  по
целым часам прилежно заниматься, кажется, обтачиванием ногтей,  как  говорят
светские люди.
     - К Фаусту? - отвечал Ростислав. - Прекрасно; он мне поможет  разрешить
задачу.
     - Он нам даст ужинать.
     - У него можно курить.
     К ним присоединились еще несколько человек, и все вместе отправились  к
Фаусту.
     Садясь в карету, Ростислав остановился на подножке.
     -  Послушайте,  господа,  -  сказал  он.  -  Ведь  карета  есть  важное
произведение просвещения?
     - Какое тут просвещение!  -  закричали  его  нетерпеливые  спутники.  -
Двадцать градусов мороза: садись скорее!
     Ростислав  послушался,  по   продолжал:   "Да!   карета   есть   важное
произведение искусства. Вы, укрываясь в ней от ветра, дождя и  снега,  верно
никогда не думали, какие  успехи  в  науках  были  необходимы  для  создания
кареты!".
     Сперва все захохотали, но потом, когда начали разбирать по  частям  это
высокое произведение,  то  нашли,  что  для  рессор  надобно  было  взрывать
рудники, для сукна - воспитать мериносов и изобресть ткацкий стан, для  кожи
- открыть свойства дубильного вещества, для красок - почти  всю  химию,  для
дерева - существовать мореплаванию, Коломбу открыть Америку, и проч. и проч.
Словом, нашлось, что почти все науки и искусства и почти  все  великие  люди
были необходимы для того, чтобы мы могли спокойно сидеть  в  карете,  а  это
дело, кажется, теперь так просто, так сподручно для каждого  ремесленника...
Между тем глубокомысленный предмет наших изысканий остановился у подъезда.
     Фауст, по своему обыкновению, еще не спал, сидел в креслах  невыбритый;
перед ним черный кот, разного рода ножницы,  ножички,  подпилки,  щеточки  и
пемза, которую он всем рекомендовал как самое лучшее  средство  для  отделки
ногтей, потому что после нее ногти но ломаются, не задираются и, словом,  не
производят ни одного из тех огорчений, которые  могут  нарушить  спокойствие
человека в этой жизни.
     "Что есть просвещение?"
     "Нельзя ли ужинать?"
     "Что есть карета?"
     "Нельзя ли цигару?"
     "Отчего мы курим табак?" - прокричали вместе несколько голосов.
     Фауст, нимало не смешавшись,  поправил  на  голове  колпак  и  отвечал:
"Ужинать я вам не дам, потому что я сам не ужинаю; чай можете сделать сами в
машине a  pression  froide,  {холодного  давления  (франц.).}  -  прекрасная
машина, жаль только, что чай в ней бывает очень дурен; на вопрос, отчего  мы
курим, я буду вам отвечать, когда вы добьетесь от животных,  почему  они  не
курят; карета есть механический снаряд для употребления людей, приезжающих в
четыре часа ночи; что же касается до просвещения, то  к  собираюсь  ложиться
спать - и гашу свечки".

НОЧЬ ВТОРАЯ

     На другой день около полуночи  толпа  молодых  людей  снова  вбежала  в
комнату Фауста. "Ты напрасно вчера прогнал нас, - сказал Ростислав, - у  нас
поднялся такой спор, какого еще никогда не было. Представь себе,  я  завозил
Вечеслава домой; на подножке кареты он остановился, а мы все еще  продолжали
спорить, да так, что всполошили всю улицу".
     - Что же вас так встревожило? - спросил  Фауст,  лениво  потягиваясь  в
креслах.
     - Безделица! Каждый день мы толкуем о немецкой философии, об английской
промышленности, о  европейском  просвещении,  об  успехах  ума,  о  движении
человечества, и проч. и проч.; но до сих пор  мы  не  спохватились  спросить
одного: что мы за колесо в этой чудной машине? что нам оставили на долю наши
предшественники? словом: что такое мы?
     -  Я  утверждаю,  -  сказал  Виктор,  -  что  этот  вопрос   не   может
существовать, или ответ на него  самый  простой:  мы,  во-первых,  люди.  Мы
пришли позже других, - дорога проложена, и мы,  волею  или  неволею,  должны
идти по ней...
     Ростислав. Прекрасно! Это точно книга, над которою человек  трудится  в
продолжение сорока лет и в которой, наконец,  очень  благоразумно  объявляет
читателю: "Мм! Гг! один сказал одно, другой - другое, третий -  третье;  что
же касается до меня, то я ничего не говорю"...
     - И это не дурно для справок, - заметил Фауст, - все в жизни нужно;  но
дело в том: точно ли ничего не осталось сказать?
     - Да зачем и говорить? - возразил Вечеслав. - Все это  вздор,  господа.
Чтоб говорить, надобно, чтоб слушали; век слушанья прошел:  кто  кого  будет
слушать? да и об чем хлопотать? - Мир без нас начался, без нас и кончится. Я
объявляю вам, что мне наскучили все эти бесплодные философствования, все эти
вопросы о начале вещей, о причине причин. Поверьте мне, все  это  пустошь  в
сравнении с хорошим бифштексом в бутылкой лафита; они  мне  напоминают  лишь
басню Хемницера "Метафизик". {1}
     - Хемницер, - заметил Ростислав, - несмотря на свой талант, был в  этой
басне рабским отголоском нахальной философии своего времени.  Он,  вероятно,
сам  не  предвидел,  до  какой  меры  это  прославление  холодного   эгоизма
подействует на молодые головы; в этой басне лицо, - заслуживающее  уважения,
есть именно Метафизик, который не видал ямы под своими ногами и, сидя в  ней
по горло, забывая о себе, спрашивает о снаряде для спасения погибающих  и  о
том, что такое время. Тот же, кто на эти вопросы отвечает грубою  насмешкою,
напоминает  мне  тех  благоразумных  людей,  которые  во  время  французской
революции на просьбу несчастного и славного Лавуазье {2} - окончить  начатый
им опыт - отвечали, что мудрая республика не нуждается в химических  опытах.
Что же касается до бифштекса и лафита, то ты совершенно прав - до  тех  пор,
пока сидишь за столом; но, к сожалению, человеку так трудно все совершенное,
что ему даже недостает способов совершенно оскотиться;  кажется,  он  живьем
предался чувственности, все забыто - опьянение полно, а  грусть  стучится  к
нему в сердце, грусть нежданная, непонятная; он силится отклонить, разгадать
ее, и снова оживает душа в огрубелом теле, ум просит жизни, мысль -  образа,
и смущенный, стыдливый  дух  человека  снова  бьется  о  непостижимые  двери
райских селении.
     - Оттого, что мы глупы! - возразил Вечеслав.
     - Нет! - вскричал Фауст. - Оттого, что мы люди; как ни вертись, от души
не отвертишься. Смотри-ка, на что натолкнулась химия, гордая химия,  которая
хотела верить  только  тому,  что  могла  ощупать!  Ее  материальные  приемы
сокрушились пред этою странною силою природы, которая из смеси [угля,]  воды
и  азота  составила  все  виды  растительного  [и  животного]   царства.   -
"Взвешивайте, определяйте состав веществ,  и  мы  откроем  всю  природу!"  -
говорили химики в  своем  материальном  безумии  и,  наконец,  открыли  тела
одинакого  состава  и  различных  свойств,  одинаких  свойств  и  различного
состава... они натолкнулись на жизнь! - Какая насмешка над нашим  осязанием!
какой урок житейскому разуму! - Зачем мы живем? - спрашиваете вы. Трудный  и
легкий вопрос. Может быть, на него можно отвечать  одним  словом;  но  этого
слова вы не поймете, если оно само не выговорится в душе вашей... Вы хотите,
чтобы вас научили истине? - Знаете ли великую тайну: истина  не  передается!
Исследуйте прежде: что такое значит говорить? Я, по крайней  мере,  убежден,
что говорить есть не иное что, как возбуждать в  слушателе  его  собственное
внутреннее слово: если его слово не в гармонии с вашим - он не  поймет  вас;
если его слово свято - ваши и худые речи обратятся ему в  пользу;  если  его
слово лживо - вы произведете ему вред с лучшим намерением.  {*}  Неоспоримо,
что словом исправляется слово; но для того  действующее  слово  должно  быть
чисто и откровенно, - а кто поручится за полную чистоту своего слова? -  Вот
вам побасенка в роде Хемницера: на улице  стоял  человек  слепой,  глухой  и
немой от рождения; лишь два чувства ему были оставлены природою: обоняние  и
осязание; что открывало ему чутье, то непременно  ему  хотелось  ощупать,  и
когда это было невозможно, глухонемой слепец ужасно сердился и даже в досаде
бил костылем прохожих. Однажды добрый человек подал  ему  милостыню;  слепец
почуял, что то была золотая монета, и обрадовался без ума, почел себя первым
богачом в  свете,  от  радости  принялся  прыгать...  но  радость  его  была
непродолжительна: он уронил монету! В отчаянии тщетно  он  шарил  и  в  углу
стены и вокруг себя по земле, и рукою  и  костылем,  тщетно  роптал,  тщетно
жаловался; часто он чуял запах монеты, казалось, близко -  тщетная  надежда:
монета была ненаходима! Как спросить о ней у прохожих? Как услышать, что они
скажут? Тщетно телодвижениями он умолял окружающих помочь его горю: одни  не
понимали его, другие над ним смеялись, третьи говорили ему, но он не  слыхал
их. Мальчишки со смехом дергали его  за  платье;  он  еще  более  принимался
сердиться и, в гневе гоняясь за ними с костылем своим, забывал даже о  своей
монете. Так провел он целый день в непрестанном терзании; к  вечеру  усталый
он возвратился домой и бросился на груду  камней,  служивших  ему  постелью;
вдруг он почувствовал, что монета покатилась по нем и - укатилась под  камни
- на сей раз уже невозвратно: она была у него за пазухой!.. Кто мы, если  не
такие же глухие, немые и слепые от  рождения?  Кого  мы  спросим,  где  наша
монета? Как поймем, если кто нам и скажет, где она? Где наше слово? Где слух
наш? Между тем усердно мы шарим вокруг себя на земле и забываем только одно:
посмотреть у себя за пазухой... Ваш вопрос не новость. Многие ломали над ним
голову. У меня были в молодости два приятеля, которые наткнулись на  тот  же
вопрос; только им показалось, что отвечать: зачем живем мы?  -  можно  тогда
только, когда решим: зачем живут другие? Исследовать других во всех  или  по
крайней  мере  в  важнейших  фазах  земной  жизни  показалось  им  предметом
любопытным. Это было давно, в самый  разгар  Шеллинговой  философии.  Вы  не
можете себе представить, какое действие она произвела в  свое  время,  какой
толчок она дала людям, заснувшим под монотонный напев Локковых рапсодий. {6}
     {[* Мысль, почерпнутая Фаустом из сочинения Пордеча {3}  и  "Philosophe
inconnu" {4} ; Фауст  часто,  раза  три  или
четыре, цитует этих сочинителей,  не  называя  их  -  ибо  боится  упрека  в
мистицизме и в том, что он поддался влиянию не немецкого философа, что в эту
эпоху казалось непростительным.
     Эпоха, изображенная в "Русских ночах" - есть тот момент XIX века, когда
Шеллингова философия перестала удовлетворять  искателей  истины  {5}  и  они
разбрелись в разные стороны.]}
     В начале XIX века Шеллинг был тем же, чем Христофор  Коломб  в  XV:  он
открыл человеку неизвестную часть его мира, о  которой  существовали  только
какие-то баснословные предания, - его душу! Как Христофор Коломб,  он  нашел
не то, чего искал; как Христофор Коломб, он возбудил  надежды  неисполнимые.
Но, как Христофор Коломб, он дал новое  направление  деятельности  человека!
Все бросились в эту чудную,  роскошную  страну,  кто  возбужденный  примером
отважного мореплавателя, кто.  ради  науки,  кто  из  любопытства,  кто  для
поживы. Одни вынесли оттуда много сокровищ, другие лишь обезьян да попугаев,
но многое и потонуло.
     Мои молодые друзья также участвовали в общем движении, трудились в поте
лица, и хотите ли знать, до чего дошли они? - их история  любопытна:  будете
ли иметь терпение ее выслушать?
     Все изъявили согласие. Виктор закурил сигару и важно уселся в  креслах;
Вечеслав насмешливо наклонился  на  стол  и  принялся  рисовать  карикатуры;
Ростислав задумчиво прижался в уголок дивана.
     - Видите, - сказал Фауст, - им так же, как вам, досталась по наследству
от внуков Адамовых несчастная страсть,  слабость,  род  болезни  -  смертная
охота обо всем спрашивать. Еще в детстве  их  часто  бранили  и  наказывали,
когда они надоедали учителям с вопросами: зачем огонь горит  вверх,  а  вода
бежит вниз? зачем треугольник не круг, а круг не треугольник? зачем  человек
выходит из недр матери лицом к земле, а потом  постоянно  возводит  глаза  к
небу? и прочее, тому подобное. Тщетно доказывали им, что на свете существуют
два рода вопросов: одни, которых разрешение знать нужно и полезно, и другие,
которые можно отложить  в  сторону.  Такое  разделение  казалось  им  весьма
рассудительным, весьма сподручным для жизни, даже весьма логическим; а между
тем душа их не умолкала.
     Странны им казались  пошлые  фразы  старого  и  нового  язычества:  {7}
"счастие человека невозможно! истина не дана человеку! постигнуть  начальную
причину  вещей  невозможно!  сомнение  -  удел  человека!  нет  правила  без
исключений!".
     В истертых  листках  одной  старой  забытой  книги  юношам  встретилось
наблюдение, сильно их поразившее. - С сим  словом  Фауст  вынул  из  старого
портфеля листок, на котором было написано следующее:
     "Не напрасно человек ищет той точки опоры, где могли бы примириться все
его желания, где все вопросы, его возмущающие, могли  бы  найти  ответ,  все
способности получить стройное направление. Для его счастия необходимо  одно:
светлая, обширная аксиома, которая обняла бы все и спасла  бы  его  от  муки
сомнения; ему нужен свет незаходимый в неугашаемый,  живой  центр  для  всех
предметов, - словом,  ему  нужна  истина,  но  истина  полная,  безусловная.
Недаром также в устах человека сохранилось поверье, что можно желать  только
того, что знаешь; одно это желание не свидетельствует ли, что человек  имеет
понятие о такой истине, хотя не может себе отдать в ней отчета? иначе откуда
бы этому желанию пробраться в его душу? Одно это предчувствие полной  истины
не свидетельствует ли, что есть какое-то основание для  этого  предчувствия,
как бы ни было оно темно и сбивчиво, как бы ни было похоже на грезы  или  на
тот  обман  чувств,  когда  шарик  под  скрещенными  пальцами  кажется   нам
раздвоенным,  что,  однако  же,  дает  нам  убеждение  в  том,   что   шарик
действительно существует.
     Равное объемлется равным; если существует влечение, то  должен  быть  и
предмет привлекающий,  предмет  одного  сродства  с  человеком,  к  которому
тянется душа человека,  как  предметы  земной  поверхности  притягиваются  к
центру земли; потребность полного блаженства свидетельствует о существовании
сего блаженства; потребность светлой истины свидетельствует о  существовании
сей истины, а равно  и  то,  что  темнота,  заблуждения,  сомнение  противны
природе человека; стремление человека постигнуть причину причин,  проникнуть
в средоточие всех существ, - потребность  благоговения,  -  свидетельствуют,
что есть предмет,  в  который  доверчиво  может  погрузиться  душа;  словом,
желание  жизни   полной   свидетельствует   о   возможности   такой   жизни,
свидетельствует, что лишь в ней душа человека может найти успокоение.
     Грубое дерево,  последняя  былинка,  каждый  предмет  грубой  временной
природы доказывают существование  закона,  который  ведет  их  прямо  к  той
степени совершенства, к которой они способны; с начала  веков,  несмотря  на
все пагубные влияния, их окружающие, естественные тела развивались в  тысяче
поколениях, стройно и однообразно, и  всегда  достигали  до  полного  своего
развития.
     Неужели высшая  сила  лишь  человеку  дала  одно  безответное  желание,
неудовлетворимую потребность, беспредметное стремление?" {[* В этих  строках
заключается почти вся теория du Philosophe inconnu - знаменитого St. Martin,
- которого обыкновенно смешивают с  португальцем  Martinez  de  Pasqtialis,8
основателем секты мартинистов. St. Martin некоторое время был его  учеником,
но потом оставил его, и, может быть,  именно  потому,  что  знал  все  тайны
секты, - был всегда противником всех возможных сект и не  принадлежал  ни  к
какой. Довольно замечательно, что это обстоятельство  осталось  незамеченным
даже для людей такой учености каков был Шеллинг. Однажды в разговоре  с  ним
мы коснулись этого предмета, {9} и он с  обыкновенною  своей  откровенностию
признался, что и он смешал St. Martin с Мартинедом].}
     Эти  вопросы,  продолжал  Фауст,  привели  моих  искателей  к  другому,
довольно странному: не ошиблись ли люди  в  истинном  пути  к  влекущему  их
предмету? или они знали его, но забыли, - и  тогда  как  вспомнить?  Вопросы
страшные, мучительные для мыслящего духа!
     Между тем однажды учитель объявил моим  искателям,  что  они  прошли  и
грамматику, и историю, и поэзию и что,  наконец,  они  будут  учиться  такой
науке, которая решит все возможные  вопросы,  и  что  эта  наука  называется
философией.
     Юноши были вне себя от изумления и  готовы  были  спросить,  что  такое
грамматика?  что  такое  история?  что  такое  поэзия?  Но  вторая  половина
учительского объявления так  их  утешила,  что  они  на  этот  раз  решились
промолчать и исподтишка наготовить многое множество вопросов для своей новой
науки.
     И вот, один учитель принес им Баумейстера, {10}  другой  Локка,  третий
Дюгальда, {11}  четвертый  Канта,  пятый  Фихте,  шестой  Шеллинга,  седьмой
Гегеля. Какое раздолье! Спрашивай, о чем хочешь,  -  на  все  ответ.  И  еще
какой! Одетый в силлогистическую форму, испещренный цитатами, с  правами  на
древность происхождения, обделанный, обточенный.
     В самом деле, на этом пути наши искатели имели  минуты  восхитительные,
минуты небесные, которых сладости  не  может  понять  тот,  кого  не  томила
душевная жажда, кто не припадал  горячими  устами  к  источнику  мыслей,  не
упивался его магическими струями, кто, еще не возмужавши, успел растлить  ум
сладострастием расчета, кто с ранних лет отдал сердце в куплю и  на  торжище
ежедневной жизни опрокинул сокровищницу души своей.
     Счастливые, небесные  минуты!  Тогда,  для  юноши,  философ  говорит  с
сердечным убеждением; тогда юноше  в  стройной  системе  представляется  вся
природа; тогда вы не хотите сомневаться, - все ясно! все понятно вам!
     Счастливые мгновения, предвестницы рая! зачем так скоро вы улетаете?
     Чтоб удобнее преследовать предмет своих изысканий, чтобы поверить его в
его развитиях, чтобы достигнуть той цели, которая нарушала сон их и тяготила
бдение, мои молодые друзья разделили свои труды:  один  предался  паукам,  и
главнейшею из них избрал политическую экономию как науку, где теория требует
самых осязаемых применений; другой  искусствам,  и  главнейшим  избрал  себе
музыку  как  искусство,  которого  язык  выражает   внутреннейшие   ощущения
человека, невыразимые словами. Они мнили  с  этих  про