дали, как в это время Сегелиель выходил  на  террасу
своего парка и весело чокался стаканом с своими друзьями.
     Это происшествие навело сначала всеобщий ужас, и хотя  Сегелиель  после
своего процесса переселился в город Б..., где снова  начал  вести  столь  же
роскошную жизнь, как и прежде, но многие  из  жителей  его  родины,  знавшие
подробно все обстоятельства процесса и раздраженные поступками Сегелиеля, не
оставили своего плана - погубить. Они обратились к старикам,  помнившим  еще
прежние процессы о чародействе, и, потолковав с ними, составили новый донос,
в котором изъясняли, что хотя по  существующим  законам  и  нельзя  обвинить
доктора Сегелиеля, но что нельзя и не видеть во всех его действиях  какой-то
сверхъестественной силы, и вследствие того просили: придерживаясь к  прежним
законам о чародействе, снова разыскать все дело. К счастию Сегелиеля, судьи,
к которым попалась эта просьба, были люди  просвещенные:  один  из  них  был
известен переводом Локка на  отечественный  язык;  другой  -  весьма  важным
сочинением о юриспруденции, к которой он применил  Кантову  систему;  третий
оказал значительные услуги атомистической химии. Они не могли удержаться  от
смеха, читая эту странную просьбу, возвратили ее просителям, как недостойную
уважения, а один из них, по добродушию,  прибавил  к  тому  изъяснение  всех
случаев, казавшихся просителям столь чудесными; и -  благодаря  европейскому
просвещению  -  доктор  Сегелиель  продолжал  вести  свою  роскошную  жизнь,
собирать у себя все лучшее общество, лечить на предлагаемых им  условиях,  а
враги его продолжали занемогать и умирать по-прежнему.
     К этому страшному человеку решился идти наш будущий  импровизатор.  Как
скоро его впустили, он  бросился  доктору  на  колени  и  сказал:  "Господин
доктор! господин Сегелиель! вы видите пред собою несчастнейшего  человека  в
свете: природа дала мне страсть  к  стихотворству,  но  отняла  у  меня  все
средства следовать этому влечению.  Нет  у  меня  способности  мыслить,  нет
способности выражаться; хочу говорить - слова забываю,  хочу  писать  -  еще
хуже; не мог же бог осудить меня на такое вечное страдание!  Я  уверен,  что
мое несчастие происходит от какой-нибудь болезни, от  какой-то  нравственной
натуги, которую вы можете вылечить".
     - Вишь, Адамовы сынки, - сказал доктор (это была его любимая  поговорка
в веселый час), - Адамовы детки! Все помнят батюшкину привилегию; им бы  все
без труда доставалось! И получше вас работают на сем свете. Но, впрочем, так
уж и быть, - прибавил он, помолчав, - я тебе помогу; да ты  ведь  знаешь,  у
меня есть свои условия...
     - Какие хотите, господин доктор! - что б вы ни предложили, на все  буду
согласен; все лучше, нежели умирать ежеминутно.
     - И тебя не испугало все, что в нашем городе про меня рассказывают?
     - Нет, господин  доктор!  хуже  того  положения,  в  котором  я  теперь
нахожусь, вы не выдумаете. (Доктор засмеялся). Я буду с вами откровенен:  не
одна поэзия, не одно желание славы привели меня к вам; но и другое  чувство,
более нежное...  Будь  я  половчее  на  письме,  я  бы  мог  обеспечить  мое
состояние, и тогда бы моя Шарлотта была ко мне благосклоннее... Вы понимаете
меня, господин доктор?
     - Вот это я  люблю,  -  вскричал  Сегелиель,  -  я,  как  наша  матушка
инквизиция, до смерти люблю откровенность и полную ко мне доверенность; беда
бывает только тому, кто захочет с нами  хитрить.  Но  ты,  я  вижу,  человек
прямой и откровенный; и надобно наградить  тебя  по  достоинству.  Итак,  мы
соглашаемся исполнить твою просьбу и дать тебе способность  производить  без
труда; но первым условием нашим будет то, что эта способность  никогда  тебя
не оставит: согласен ли ты на это?
     - Вы шутите надо мною, господин Сегелиель!
     - Нет, я человек откровенный и не люблю скрывать ничего от  людей,  мне
предающихся. Слушай и пойми меня  хорошенько:  способность,  которую  я  даю
тебе, сделается частию тебя самого; она не  оставит  тебя  ни  на  минуту  в
жизни, с тобою будет расти, созревать и умрет вместе с тобою. Согласен ли ты
на это?
     - Какое же в том сомнение, г. доктор?
     - Хорошо. Другое мое условие состоит в следующем: ты будешь все видеть,
все знать, все понимать. Согласен ли ты на это?
     - Вы, право, шутите, господин доктор! Я не знаю, как благодарить вас...
Вместо одного добра вы даете мне два, - как же на это не согласиться!
     - Пойми меня хорошенько: ты будешь все знать, все видеть, все понимать.
     - Вы благодетельнейший из людей, господин Сегелиель!
     - Так ты согласен?
     - Без сомнения; нужна вам расписка?
     - Не нужно! Это было хорошо в то время,  когда  не  существовало  между
людьми заемных писем; а теперь люди стали хитры; обойдемся я  без  расписки;
сказанного слова так же топором не вырубишь, как и писанного. Ничто в свете,
любезный приятель, ничто не забывается и не уничтожается.
     С этими словами Сегелиель положил одну руку на голову поэта,  а  другую
на его сердце, и самым торжественным голосом проговорил:
     "От тайных чар прийми ты дар: обо всем размышлять, все на свете читать,
говорить и писать, красно и легко, слезно и смешно, стихами  и  в  прозе,  в
тепле и морозе, наяву и во сне, на столе, на песке, ножом  и  пером,  рукой,
языком, смеясь и в слезах, на всех языках...".
     Сегелиель сунул в руку поэту какую-то бумагу и поворотил его к дверям.
     Когда Киприяно вышел от Сегелиеля, то доктор с хохотом закричал: "Пепе!
фризовую шинель!" - "Агу!" - раздалось со всех полок докторской  библиотеки,
как во 2-м действии "Фрейшюца". {5}
     Киприяно принял слова  Сегелиеля  за  приказание  камердинеру;  но  его
удивило немного,  зачем  щеголеватому,  роскошному  доктору  такое  странное
платье; он заглянул в щелочку - и что же увидел: все книги на полках были  в
движении; из одной рукописи выскочила цифра  8,  из  другой  арабский  алеф,
потом греческая дельта; еще, еще - и наконец вся комната наполнилась  живыми
цифрами и  буквами;  они  судорожно  сгибались,  вытягивались,  раздувались,
переплетались своими неловкими ногами, прыгали, падали;  неисчислимые  точки
кружились между  ними,  как  инфузории  в  солнечном  микроскопе,  и  старый
халдейский полиграф  бил  такт  с  такою  силою,  {6}  что  рамы  звенели  в
окошках...
     Испуганный Киприяно бросился бежать опрометью.
     Когда он несколько успокоился, то развернул Сегелиелеву  рукопись.  Это
был огромный свиток, сверху донизу исписанный непонятными цифрами.  Но  едва
Киприяно взглянул на них, как, оживленный  сверхъестественною  силою,  понял
значение чудесных письмен.  В  них  были  расчислены  все  силы  природы:  и
систематическая жизнь кристалла, и беззаконная фантазия поэта,  и  магнитное
биение земной  оси,  и  страсти  инфузория,  и  нервная  система  языков,  и
прихотливое изменение речи; все высокое и трогательное  было  подведено  под
арифметическую  прогрессию;  непредвиденное  разложено  в  Ньютонов   бином;
поэтический полет определен циклоидой; слово, рождающееся вместе  с  мыслию,
обращено в логарифмы;  невольный  порыв  души  приведен  в  уравнение.  Пред
Киприяно лежала вся природа, как остов прекрасной женщины, которую прозектор
выварил так искусно, что на ней не осталось ни одной живой жилки,
     В одно мгновение высокое таинство зарождения мысли показалось  Киприяно
делом весьма легким и обыкновенным; чертов мост  с  китайскими  погремушками
протянулся для него над бездною, отделяющею мысль от выражения, и Киприяно -
заговорил стихами.
     В начале сего рассказа мы уже видели чудный успех Киприяно в его  новом
ремесле.  В  торжестве,  с  полным  кошельком,  но  несколько  усталый,   он
возвратился в свою комнату; хочет освежить  запекшиеся  уста,  смотрит  -  в
стакане не вода, а что-то странное: там два  газа  борются  между  собою,  и
мирияды инфузорий плавают между ними; он наливает другой стакан, все то  же;
бежит к источнику - издали серебром льются студеные волны -  приближается  -
опять  то  же,  что  и  в  стакане;  кровь  поднялась   в   голову   бедного
импровизатора, и он в отчаянии бросился на траву, думая во сне  забыть  свою
жажду и горе; но едва он прилег, как вдруг  под  ушами  его  раздается  шум,
стук,  визг:  как  будто  тысячи  молотов  бьют  об  наковальни,  как  будто
шероховатые поршни протираются сквозь груду  каменьев,  как  будто  железные
грабли цепляются и скользят по гладкой поверхности. Он встает, смотрит: луна
освещает его садик, полосатая тень от  садовой  решетки  тихо  шевелится  на
листах  кустарника,  вблизи  муравьи  строят  свой  муравейник,  все   тихо,
спокойно; прилег снова - снова  начинается  шум.  Киприяно  не  мог  заснуть
более; он провел целую ночь, не  смыкая  глаз.  Утром  он  побежал  к  своей
Шарлотте искать покоя, поверить ей свою радость и горе. Шарлотта уже знала о
торжестве своего  Киприяно,  ожидала  его,  принарядилась,  приправила  свои
светло-русые волосы, вплела в них розовую ленточку и с  невинным  кокетством
посматривала в зеркало. Киприяно вбегает, бросается к  ней,  она  улыбается,
протягивает к нему руку, - вдруг Киприяно останавливается,  уставляет  глаза
на нее...
     И в самом деле было любопытно! Сквозь клетчатую перепонку,  как  сквозь
кисею,  Киприяно  видел,  как  трегранная   артерия,   называемая   сердцем,
затрепетала в его Шарлотте; как красная кровь покатилась из нее и,  достигая
до волосных сосудов, производила эту нежную белизну, которою он, бывало, так
любовался... Несчастный! в прекрасных, исполненных любви глазах ее он  видел
лишь  какую-то  камер-обскуру,  {7}  сетчатую  плеву,  каплю  отвратительной
жидкости; в ее миловидной поступи - лишь механизм рычагов... Несчастный!  он
видел и желчный мешочек, и движение пищеприемных снарядов... Несчастный! для
него Шарлотта, этот земной идеал, пред  которым  молилось  его  вдохновение,
сделалась - анатомическим препаратом!
     В ужасе оставил ее Киприяно.  В  ближнем  доме  находилось  изображение
Мадонны, к которой, бывало, прибегал Киприяно  в  минуты  отчаяния,  которой
гармонический облик успокаивал его страждущую душу; он прибежал, бросился на
колени, умолял; но увы! для него уже не было картины: краски  шевелились  на
ней, и он в творении художника видел - лишь химическое брожение.
     Несчастный страдал до неимоверности; все: зрение, слух, обоняние, вкус,
осязание,  -  все  чувства,  все   нервы   его   получили   микроскопическую
способность, и в известном фокусе малейшая пылинка, малейшее  насекомое,  не
существующее для нас, теснило его, гнало из мира; щебетание бабочкина  крыла
раздирало его ухо; самая гладкая поверхность щекотала  его;  все  в  природе
разлагалось пред ним, но ничто не соединялось в душе его: он все видел,  все
понимал, но между им и людьми, между им и природою была вечная бездна; ничто
в мире не сочувствовало ему.
     Хотел ли он в высоком поэтическом произведении забыть самого себя,  или
в исторических изысканиях набрести на глубокую думу, или  отдохнуть  умом  в
стройном философском здании - тщетно: язык его лепетал слова, но  мысли  его
представляли ему совсем другое.
     Сквозь тонкую пелену поэтических выражений он  видел  все  механические
подставки создания: он чувствовал, как бесился поэт, сколько раз переламывал
он  стихи,  которые  казались  невольно  вылившимися  из  сердца;  в   самом
патетическом  мгновении,  когда,  казалось,  все   внутренние   силы   поэта
напрягались и перо его не  успевало  за  словами,  а  слова  за  мыслями,  -
Киприяно видел, как поэт протягивал руку за "Академическим словарем"  {8}  и
отыскивал эффектное слово; как посреди восхитительного изображения тишины  и
мира душевного поэт драл за уши капризного ребенка, надоедавшего  ему  своим
криком, и зажимал собственные  свои  уши  от  действия  женина  трещоточного
могущества.
     Читая историю, Киприяно видел,  как  утешительные  высокие  помыслы  об
общей  судьбе  человечества,  о  его   постоянном   совершенствовании,   как
глубокомысленные догадки о важных подвигах  и  характере  того  или  другого
народа, которые, казалось, сами выливались из исторических  изысканий,  -  в
самом деле держались только искусственным сцеплением сих последних, как  это
сцепление держалось за сцепление авторов, писавших о том  же  предмете;  это
сцепление - за искусственное сцепление  летописей,  а  это  последнее  -  за
ошибку переписчика, на которую, как на  иголку,  фокусники  поставили  целое
здание.
     Вместо того чтоб удивляться стройности  философской  системы,  Киприяно
видел, как в философе зародилось прежде всего  желание  сказать,  что-нибудь
новое; потом попалось  ему  счастливое,  задорное  выражение;  как  к  этому
выражению он приделал мысль, к этой мысли целую главу, к этой главе книгу, а
к книге целую систему; там же, где философ, оставляя свою строгую форму, как
бы увлеченный сильным чувством, пускался  в  блестящее  отступление,  -  там
Киприяно видел, что это отступление только служило прикрышкою  для  среднего
термина силлогизма, {9} которого игру слов чувствовал сам философ.
     Музыка перестала существовать для Киприяно;  в  восторженных  созвучиях
Генделя и  Моцарта  он  видел  только  воздушное  пространство,  наполненное
бесчисленными шариками, которые один звук отправлял в одну сторону, другой в
другую, третий в третью; в раздирающем сердце вопле гобоя,  в  резком  звуке
трубы он видел лишь механическое сотрясение; в пении страдивариусов и  амати
{10} - одни животные жилы, по которым скользили конские волосы.
     В представлении оперы он чувствовал  лишь  мучение  сочинителя  музыки,
капельмейстера;  слышал,  как  настраивали  инструменты,  разучивали   роли,
словом, ощущал все прелести репетиций; в самых  патетических  минутах  видел
бешенство режиссера за кулисами и  его  споры  с  статистами  и  машинистом,
крючья, лестницы, веревки и проч. и проч.
     Часто вечером измученный Киприяно выбегал из своего дома на улицу: мимо
его мелькали блестящие экипажи;  люди  с  веселыми  лицами  возвращались  от
дневных забот под мирный домашний кров; в освещенные окна  Киприяно  смотрел
на картины тихого семейного счастия, на отца и мать,  окруженных  прыгающими
малютками, - но он не имел наслаждения завидовать сему  счастию;  он  видел,
как чрез реторту общественных  условий  и  приличий,  прав  и  обязанностей,
рассудка и правил нравственности - вырабатывался семейственный яд и прижигал
все нервы  души  каждого  из  членов  семейства;  он  видел,  как  нежному,,
попечительному отцу надоедали его дети;  как  почтительный  сын  нетерпеливо
ожидал родительской кончины; как страстные супруги, держась  рука  за  руку,
помышляли: чем бы поскорее отделаться  друг  от  друга?  Киприяно  обезумел.
Оставив свое отечество, думая спастись от самого себя,  пробежал  он  разные
страны, но везде и всегда по-прежнему продолжал все видеть и все понимать.
     Между тем и коварный дар стихотворства не дремал в  Киприяно.  едва  на
минуту замолкнет его микроскопическая способность, как стихи водою  польются
из уст его; едва удержит свое холодное вдохновение, как  снова  вся  природа
оживет перед ним мертвою жизнию - и без одежды, неприличная, как  нагая,  но
обутая женщина, явится в глаза ему. С каким горем он вспоминал о том сладком
страдании, когда, бывало, на него находило редкое вдохновение, когда неясные
образы носились перед ним,  волновались,  сливались  друг  с  другом!..  Вот
образы яснеют, яснеют; из ^другого мира медленно, как долгий поцелуй  любви,
тянется к нему рои пиитических созданий; приблизились, от них пашет неземной
теплотою, и природа сливается с ними в гармонических звуках - как легко, как
свежо  на  душе!  Тщетное,  тяжкое  воспоминание!  Напрасно  хотел  Киприяно
пересилить  борьбу  между  враждебными  дарами  Сегелиеля:  едва  незаметное
впечатление касалось раздраженных органов страдальца, и  снова  микроскопизм
одолевал его, и несозрелая мысль прорывалась в выражение.
     Долго  скитался  Киприяно  из  страны  в  страну;  иногда  нужда  снова
заставляла его прибегать к пагубному Сегелиелеву дару:  дар  этот  доставлял
избыток, а с ним и все  вещественные  наслаждения  жизни;  но  в  каждом  из
наслаждений был яд, и после каждого нового успеха умножалось его страдание.
     Наконец  он  решился  не  употреблять  более  своего  дара,  заглушить,
задавить  его,  купить  его  ценою  нужды  и  бедности.  Но  уж  поздно!  От
долговременного борения  расшаталось  здание  души  его;  поломались  тонкие
связи, которыми соединены таинственные стихии мыслей и чувствований, - и они
распались, как распадаются кристаллы, проржавленные едкою кислотою;  в  душе
его не осталось ни  мыслей,  ни  чувствований:  остались  какие-то  фантомы,
облеченные  в  одежду  слов,  для  него  самого  непонятных.  Нищета,  голод
истерзали его тело, - и долго брел он, питаясь  милостынею  и  сам  не  зная
куда...
     Я нашел Киприяно в деревне одного степного помещика; там  исправлял  он
должность - шута.  В  фризовой  шинели,  подпоясанный  красным  платком,  он
беспрестанно говорил стихи на каком-то языке, смешанном из всех языков... Он
сам рассказывал мне свою историю и горько жаловался на свою бедность, но еще
больше на то, что никто его не понимает; что бьют  его,  когда  он,  в  пылу
поэтического восторга, за недостатком бумаги, изрежет столы своими  стихами;
а  еще  более  на  то,  что  все  смеются  над  его   единственным   сладким
воспоминанием, которого не мог истребить враждебный дар Сегелиеля, - над его
первыми стихами к Шарлотте.

                                   -----

     - Измена, господа! - вскричал Вячеслав. -  Фауст  нарочно  выбрал  этот
отрывок из рукописи, вместо ответа на наши вчерашние возражения.
     - Ничего не бывало! - отвечал Фауст. -  С  моей  стороны  тут  не  было
никакого фокус-покуса; я читал нумер за нумером; я уверен, что даже хозяева,
сбирая    доставленные    им    заметки,    предоставили    учреждение    их
последовательности лучшему систематику - времени.
     Вячеслав.  И  ты  хочешь  нас  уверить,  что  просто  случай   соединил
"Бетховена" с  "Импровизатором",  когда  в  том  и  другом  одна  мысль,  но
выраженная с противоположных сторон?..
     Ростислав. Не знаю, сшутил ли с нами Фауст по своему  обыкновению,  но,
признаюсь, случая я еще не заметил в природе. В  ней,  например,  с  большою
постепенностию связаны царство растительное с царством животным, даже трудно
определить, где кончится одно и начинается другое; а между тем одно  служит,
по-видимому, совершенным отрицанием другому: все важнейшие органы растения -
на его поверхности; внутри часто совершенная пустота; мочки корня  -  органы
питания, листья - органы дыхания, брачное ложе между душистыми лепестками  -
все снаружи; у животных, напротив, все эти органы бережно скрыты внутри  под
несколькими покровами, а снаружи видны лишь кожа, волосы, роговое вещество -
органы менее важные, почти не имеющие  чувствительности;  мне  всегда  жизнь
животных представлялась ответом на жизнь растений, а  человек  судией  между
ними.  Если   природа   разыгрывает   эту   драму   между   своими   низшими
произведениями,  то  неужели  она   предоставляет   свои   высшие,   т.   е.
человеческие, произведения какому-то случаю. Произведения человека - что  бы
то ни было: огромное  ли  пиитическое  творение,  откровенный  ли  разговор,
беспечная ли заметка путешественника - я уверен, что  есть  причина,  почему
одно из этих явлений следует за другим, в том, а не в другом  порядке,  хотя
часто мы не можем ее постигнуть, точно так же,  как  нам  непонятно,  почему
явления столь противоположные, как ночь  и  день,  следуют  одно  за  другим
постоянно.
     Виктор. Но  прежде  следует  доказать,  действительно  ли  произведения
человека "стоят" на одной степени с произведениями природы, не говорю уже  -
превосходят их.