орил мало, - он говорил  только  звуками
органа. А вы не можете  себе  вообразить,  как  трудно  с  этого  небесного,
беспредельного языка переводить на наш  сжатый,  смешанный  с  прахом  жизни
язык. Иногда мне на четыре ноты приходится писать целый том  комментарий,  и
все-таки эти четыре ноты яснее  моего  тома  говорят  для  того,  кто  умеет
понимать их.
     Действительно, Бах знал только одно в этом мире - свое искусство; все в
природе и жизни - радость, горе -  было  понятно  ему  тогда  только,  когда
проходило сквозь музыкальные звуки; ими он мыслил, ими чувствовал, ими дышал
Себастиян; все остальное было для него не нужно а мертво. Я верю  тому,  что
Тальма и в минуту  сильнейшей  скорби  невольно  подходил  к  зеркалу,  чтоб
посмотреть, какие морщины она произвела  на  лице  его.  Таков  должен  быть
художник - таков был Бах; подписывая денежную сделку, он заметил, что  буквы
его имени составляют оригинальную, богатую мелодию, и написал на  нее  фугу;

     {* Известна бахова фуга на следующий мотив.
     }

услышав   первый  крик  своего  младенца,  он  обрадовался,  но  не  мог  не
исследовать, к какого рода гамме принадлежали звуки, им слышанные;  узнав  о
смерти  своего  истинного друга, он закрыл лицо рукою - и через минуту начал
писать погребальный Motetto. {44} {Сочинение на библейский текст (итал.).} -
Не  обвиняйте  Баха  в нечувствительности: он чувствовал, может быть, глубже
других, но чувствовал по-своему; это были человеческие чувства,  но  в  мире
искусства.  Столь  же  мало  он  ценил  и собственную свою славу; в Гамбурге
рассказывали, как столетний органист Рейнкен, услышав  Баха,  прослезился  и
сказал  с простосердечием: "Я думал, что мое искусство умрет вместе со мною,
но ты его  воскрешаешь".  В  Дрездене  толковали,  как  Маршанд,  знаменитый
органист того времени, вызванный на соперничество с Бахом, испугался и уехал
из Дрездена в самый день концерта; {45} в Берлине  удивлялись,  что  Фридрих
Великий,   прочитывая   перед   началом  своего  домашнего  концерта  список
приезжающих в Потсдам, сказал окружающим с видимым беспокойством:  "Господа!
старший  Бах  приехал", - со смирением отложил свою флейту, послал тотчас за
Бахом, заставил его л дорожном платье переходить от фортепьян к фортепьянам,
которые стояли во всех комнатах Потсдамского дворца, дал Себастияну тему для
фуги и с благоговением слушал его.
     А Себастиян, возвращаясь к своей Магдалине, рассказывал ей, лишь  какая
счастливая мелодия ему попалась во время импровизации перед  Рейнкеном,  как
сделан соборный орган в Дрездене и как он у короля  Фридриха  воспользовался
расстроенною нотою фортепьяна для  ангармонического  перехода  -  и  только!
Магдалина не спрашивала больше, а Себастиян тотчас садился  за  клавихорд  и
играл или пел с нею  свои  новые  сочинения;  это  был  обыкновенный  способ
разговора между супругами: иначе они не говорили между собою.
     Таковы были и все дни его жизни. Утром он писал, потом  объяснял  своим
сыновьям и другим ученикам таинства гармонии или исполнял в церкви должность
органиста, ввечеру садился за клавихорд, пел и  играл  с  своей  Магдалиной,
засыпал спокойно, и во сне ему слышались  одни  звуки,  представлялись  одни
движения мелодий. В минуты рассеянности  он  веселил  себя,  разбирая  новую
музыку ad aperturam libri, {Без подготовки, "с листа"  (лат.,  итал.).}  или
импровизируя фантазии по цифрованному басу, или,  слушая  трио,  садился  за
клавихорд, прибавлял новый голос и таким образом превращал трио в  настоящий
квартет.
     Частая игра на органе, беспрестанное размышление о сем инструменте  еще
более развили ровный, спокойный, величественный характер Баха, Этот характер
отражался во всей его жизни, или, лучше  сказать,  во  всей  его  музыке.  В
ранних его сочинениях видны еще некоторые  жертвы  господствовавшему  в  его
время вкусу; но впоследствии Бах отряс и  этот  прах,  привязывавший  его  к
ежедневной  жизни,  и  спокойная  душа  его  вполне  напечатлелась   в   его
величественных мелодиях, в его ровном, бесстрастном  выражении.  Словом,  он
сделался церковным органом, возведенным на степень человека.
     Я уже говорил вам, что на него вдохновение не находило порывами;  тихим
огнем оно горело в душе его: за клавихордом дома, в хоре своих  учеников,  в
приятельской беседе, за органом  в  храме  -  он  везде  был  верен  святыне
искусства, и никогда земная мысль,  земная  страсть  не  прорывались  в  его
звуки; оттого теперь,  когда  музыка  перестала  быть  молитвою,  когда  она
сделалась  выражением  мятежных  страстей,  забавою  праздности,   приманкою
тщеславия - музыка Баха кажется холодною, безжизненною; мы не  понимаем  ее,
как  не  понимаем  бесстрастия  мучеников  на  костре  язычества;  мы   ищем
понятного, близкого к нашей лени, к удобствам  жизни;  нам  страшна  глубина
чувства,  как  страшна  глубина  мыслей;  мы  боимся,  чтоб,  погрузясь   во
внутренность души своей, не открыть своего безобразия;  смерть  оковала  все
движения нашего сердца - мы боимся жизни! боимся  того,  что  не  выражается
словами; а что можно  ими  выразить?..  Не  то  ощущал  Бах,  погруженный  в
развитие своих музыкальных фантазий: вся душа  его  переселялась  в  пальцы;
покорные его воле, они выражали его чувство в бесчисленных образах;  но  это
чувство было едино, и простейшее  его  выражение  заключалось  в  нескольких
нотах: так едино чувство молитвы,  хотя  дары  ее  разнообразно  являются  в
людях.
     Не то ощущали и счастливцы, внимавшие органу, звучавшему  под  пальцами
Баха; не  рассеивалось  их  благоговение  игривыми  блестками:  его  сначала
выражала мелодия простая, как просто первое чувство младенствующего  сердца,
- потом, мало-помалу, мелодия  развивалась,  мужала,  порождала  другую,  ей
созвучную, потом третью;  все  они  то  сливались  между  собой  в  братском
лобзании, то рассыпались в разнообразных аккордах; но  первое  благоговейное
чувство не терялось ни на минуту: оно  лишь  касалось  всех  движений,  всех
изгибов сердца, чтоб благодатною росою оживить все силы душевные;  когда  же
были исчерпаны все их многоразличные образы, оно снова являлось  в  простых,
но огромных, полных созвучиях, и слушатели выходили из храма с освеженною, с
воззванною к жизни и любви душою.
     Биографы Баха описывают это  гармоническое,  ныне  потерянное  таинство
следующим образом: "Во время богослужения, говорят они, Бах брал одну тему и
так искусно умел ее обрабатывать на органе, что она ему  доставала  часа  на
два. Сначала была слышна эта тема в  форшпиле  или  в  прелюдии;  потом  Бах
обрабатывал ее в виде фуги; потом, посредством различных регистров,  обращал
он в трио или квартет все ту же тему; за сим следовал хорал, в котором опять
была та же тема, расположенная на три  или  на  четыре  голоса;  наконец,  в
заключение, следовала новая фуга, опять  на  ту  же  тему,  но  обработанную
другим образом и к которой присоединялись две другие. Вот настоящее органное
искусство".
     Так эти люди переводят на свой язык религиозное вдохновение музыканта!

                                   -----

     Однажды во время богослужения Бах сидел за органом весь  погруженный  в
благоговение, и хор присутствовавших сливался с  величественными  созвучиями
священного инструмента.  Вдруг  органист  невольно  вздрогнул,  остановился;
через минуту он  снова  продолжал  играть,  но  все  заметили,  что  он  был
встревожен,  что  он  беспрестанно  оборачивался  назад  и   с   беспокойным
любопытством посматривал на толпу. В средине пения Бах заметил, что к общему
хору присоединился голос  прекрасный,  чистый,  но  в  котором  было  что-то
странное, что-то непохожее на обыкновенное пение: часто он то заливался, как
вопль страдания, то резко раздавался, как буйный возглас веселой  толпы,  то
вырывался как будто из мрачной пустыни души, -  словом,  это  был  голос  не
благоговения, не молитвы, в нем было  что-то  соблазнительное.  Опытное  ухо
Баха тотчас заметило этот новый род выражения;  оно  было  для  него  ярким,
ослепительным цветом на полусветлой картине; оно нарушало общую гармонию; от
этого  выражения  пламенное  благоговение  переставало  быть  целомудренным;
духовная, легкокрылая молитва  тяжелела;  в  этом  выражении  была  какая-то
горькая насмешка над общим таинственным спокойствием  -  она  смутила  Баха;
тщетно он хотел не слыхать ее, тщетно хотел истребить эти  земные  порывы  в
громогласных аккордах: страстный, болезненный  голос  гордо  возносился  над
всем хором и, казалось, осквернял каждое созвучие.
     Когда Бах возвратился домой, вслед за ним вошел незнакомец, говоря, что
он иностранец, музыкант и пришел принести дань своего  уважения  знаменитому
Баху. То был молодой человек высокого роста с черными, полуденными  глазами;
против  германского  обыкновения,  он  не  носил  пудры;  его  черные  кудри
рассыпались по плечам, обрисовывали его смуглое сухощавое лицо,  на  котором
беспрестанно менялось выражение; но общий характер его  лица  была  какая-то
беспокойная задумчивость или рассеянность; его глаза беспрестанно перебегали
от предмета к предмету и ни на одном не останавливались; казалось, он боялся
чужого внимания, боялся и своих страстей, которые мрачным огнем горели в его
томных, подернутых влагою взорах.
     - Я родом из Венеции, по имени Франческо, - сказал молодой  человек,  -
ученик знаменитого аббата Оливы, {46} последователя славного Чести. {47}
     - Чести! - сказал Бах. - Я знаю его музыку; слыхал и об  аббате  Оливе,
хотя мало; очень рад познакомиться с вами.
     Добродушный   и   простосердечный   Бах,   ласково   принимавший   всех
иностранцев, обласкал и молодого  человека,  расспрашивал  его  о  состоянии
музыки в Италии и, наконец, хотя и не любил  новой  итальянской  музыки,  но
пригласил Франческо познакомить его с новыми произведениями его учителя.
     Франческо отважно сел за клавихорд, запел, - и Себастиян  тотчас  узнал
тот голос, который поразил его в церкви, однако же не показал неудовольствия
и слушал венециянца со всегдашним своим спокойствием и добродушием.
     Тогда только  что  начинался  век  новой  итальянской  музыки,  которой
последнее развитие мы видим в Россини и его последователях. Кариссими,  {48}
Чести, Кавалли {49} хотели сбросить несколько  уже  устаревшие  формы  своих
предшественников,  дать  пению  некоторую  свободу;  но  последователи   сих
талантов пошли далее:  уже  пение  претворялось  в  неистовый  крик;  уже  в
некоторых местах прибавляли украшения не для  самой  музыки,  но  чтоб  дать
певцу возможность блеснуть своим  голосом;  изобретение  слабело,  игривость
рулад и трелей заступила  место  обработанных,  полных  созвучий.  Бах  имел
понятие об операх Чести и Кавалли; но новый род, в  котором  пел  Франческо,
был совершенно неизвестен арнштадтскому органисту. Представьте себе  важного
Баха, привыкшего к  мелодическому  спокойствию,  привыкшего  в  каждой  ноте
видеть математическую необходимость - и слушающего  набор  звуков,,  которым
итальянское выражение, незнакомое Германии, придавало  совершенно  особенный
характер, причудливый, тревожный.  Венециянеп  пропел  несколько  арий  (это
слово уже вводилось тогда в употребление) своего  учителя,  потом  несколько
народных канцонетт,  обделанных  в  новом  вкусе.  Кроткий  Бах  все  слушал
терпеливо, только смеялся исподтишка и с притворным смирением  замечал,  что
он не в состоянии ничего написать в таком роде.
     Но что сделалось с Магдалиною? Отчего вдруг пропала краска с ее свежего
лица? отчего она неподвижно устремила взоры на незнакомца?  отчего  трепещет
она? отчего руки ее холодеют и слезы льются из глаз?
     Незнакомец кончил, распрощался  с  Бахом,  просил  позволения  еще  раз
посетить  его,  -  а   Магдалина   все   стоит   неподвижно,   опершись   на
полурастворенную дверь, и  все  еще  слушает.  Незнакомец,  уходя,  нечаянно
взглянул на Магдалину, и холод пробежал по ее нервам.
     Когда незнакомец совсем ушел, Бах, не заметивший  ничего  происшедшего,
хотел с Магдалиною пошутить  немного  насчет  своего  самонадеянного  нового
знакомца; но  вдруг  он  видит,  что  Магдалина  бросается  к  клавихорду  и
старается повторить те напевы, те выражения незнакомца, которые  остались  у
ней в памяти. Себастиян подумал сначала, что она передразнивает  венециянца,
и готов был расхохотаться;  но  он  пришел  вне  себя  от  удивления,  когда
Магдалина, закрыв лицо руками, вскричала:
     "Вот музыка, Себастиян! вот настоящая музыка! Я теперь  только  понимаю
музыку! Часто, как будто во сне, я вспоминала те мелодии, которые  мать  моя
напевала, качая меня на руках своих, - но они исчезли из моей памяти; тщетно
я хотела их найти в твоей музыке,  во  всей  той  музыке,  которую  я  слышу
ежедневно, - тщетно! Я чувствовала, что ей  чего-то  недоставало,  -  но  не
могла себе объяснить  этого;  это  был  сон,  которого  подробности  забыты,
который оставил во мне одно сладкое воспоминание. Лишь теперь я узнала, чего
недостает вашей музыке: я вспомнила песни моей матери...  Ах,  Себастиян!  -
вскричала она, с необыкновенным движением кидаясь на  шею  к  Себастияну.  -
Брось в огонь все  твои  фуги,  все  твои  каноны;  пиши,  бога  ради,  ниши
итальянские канцонетты".
     Себастиян [без шуток] подумал, что его Магдалина  [просто]  помешалась;
он посадил ее в кресла, не спорил и обещал все, чего она ни просила.
     Незнакомец посетил еще несколько раз нашего органиста. Себастиян был  в
состоянии выбросить его из окошка; но,  видя  радость  своей  Магдалины  при
каждом его посещении, он был не в силах принять его не ласково.
     Однако же Себастиян  с  удивлением  замечал,  что  в  наряде  Магдалины
явилась какая-то изысканность, что она почти с  глаз  не  спускала  молодого
венециянца, ловила каждый звук, вылетавший из груди его: Себастияну странным
казалось, прожив 20 лет с своею женою в  полной  тишине  в  согласии,  вдруг
приняться ревновать ее к человеку, которого  она  едва  знала;  но  Бах  был
беспокоен, и слова албрехтовы:  "голос  исполнен  страстей  человеческих"  -
невольно отзывались в ушах его.
     К несчастию, Бах имел  право  ревновать  в  полной  силе  этого  слова,
итальянская  кровь,  в  продолжение  сорока  лет...  сорока  лет!  обманутая
воспитанием, образом  жизни,  привычкою,  -  вдруг  пробудилась  при  родных
звуках; новый, неразгаданный мир  открылся  Магдалине;  полуденные  страсти,
долго непонятные, долго сжатые  в  душе  ее,  развились  со  всею  быстротою
пламенной юности; их терзания увеличивались терзанием, которое только  может
испытать женщина, понявшая любовь уже при закате красоты своей.
     Франческо тотчас заметил действие, производимое им  на  Магдалину.  Ему
смешно и забавно было влюбить в  себя  старую  жену  знаменитого  органиста;
лестно было его тщеславию возбуждать такое внимание женщины посреди северных
варваров; сладко было его сердцу отметить  за  насмешки,  которыми  немецкие
музыканты осыпали  музыку  его  школы,  в  доме  их  первоклассного  таланта
перебить дорогу у классической фуги; и когда Магдалина,  вне  себя,  забывая
своего мужа, обязанности матери семейства, опершись на клавихорд, устремляла
на него пламенные взоры, -  насмешливый  венециянец  также  не  жалел  своих
соблазнительных полуденных глаз, старался вспомнить все те  напевы,  все  то
выражение, которые приводят в восторг итальянца, - и бедная  Магдалина,  как
дельфийская  жрица  на  треножнике,  {50}  невольно  входила  в  судорожное,
убийственное состояние.
     Наконец итальянцу наскучила  эта  комедия:  не  ему  было  понять  душу
Магдалины - он уехал.
     Бах был вне себя от радости. Бедный  Себастиян!  Правда,  Франческо  не
увез Магдалины, но увез спокойствие из тихого жилища  смиренного  органиста.
Бах не узнавал своей Магдалины.  Прежде  бодрая,  деятельная,  заботливая  о
своем хозяйстве - теперь она сидела по целым дням, сложив руки,  в  глубокой
задумчивости и потихоньку напевала  Франческины  канцонетты.  -  Тщетно  Бах
писал для нее и веселые менуеты, и заунывные  сарабанды,  и  фуги  in  stilo
francese {во французском стиле (итал.).} - Магдалина слушала их  равнодушно,
почти с неудовольствием, и говорила:  "Прекрасно!  а  все  не  то!".  -  Бах
начинал сердиться. Немногие и тогда понимали его  музыку;  преданный  вполне
искусству,  он  не  дорожил  людским  мнением,  мало  верил  похвалам  часто
пристрастных любителей; не в преходящей  моде,  но  в  собственном  глубоком
чувстве он старался постигнуть тайны  искусства;  но  он  привык  к  участию
Магдалины в его  музыкальной  жизни;  ему  сладко  было  ее  одобрение:  оно
укрепляло его самоуверенность. Видеть ее равнодушие, видеть  противоречие  с
целию своей жизни - и видеть его в маленьком кругу своего семейства, в своей
жене, в существе, которое в продолжение стольких лет одно с ним чувствовало,
одно мыслило, одно пело, - это было несносно для Себастияна.
     К этому присоединились и другие неприятности: Магдалина почти  оставила
свое хозяйство; порядок, к которому привык  Бах  в  своем  доме,  нарушился;
прежде он бывал так спокоен в этом отношении, так свободно предавался своему
искусству, зная, что Магдалина  заботится  о  всех  его  привычках,  о  всем
вещественном жизни, - теперь Себастиян принужден  был  сам  входить  во  все
подробности, на пятидесятом году жизни учиться мелочам, посреди музыкального
вдохновения думать о своем платье. Бах сердился.
     А Магдалина! Магдалина терзалась,  но  другим  образом.  Часто,  отерши
глаза, вспоминала она о своих обязанностях или раскрывала баховы партиции, -
но ей являлись черные глаза Франческа, в ушах ее  отдавались  его  страстные
напевы, и Магдалина с отвращением бросала от себя бесстрастные  ноты.  Часто
ее терзания доходили до исступления; она готова была  забыть  все,  оставить
свой дом, бежать вслед за прелестным  вепециянцем,  упасть  к  его  ногам  и
принести ему в дар свою любовь вместе с своею жизнию; но она  взглядывала  в
зеркало, - равнодушное, оно представляло ей  сорокалетние  морщины,  которые
ясно говорили Магдалине, что пора ее миновала, -  и  Магдалина  с  воплем  и
рыданием бросалась на постелю или бежала к мужу и в  сильном  волнении  духа
говорила ему: "Себастиян! напиши мне итальянскую канцонетту! неужели  ты  не
можешь написать итальянской канцонетты?" Несчастная  думала,  что  этим  она
перенесет на Себастияна преступную любовь свою к Франческо.
     Бах слушал ее и не мог не смеяться; он почитал слова Магдалины прихотью
женщины; а для женской ли прихоти мог Себастиян унизить искусство,  низвести
его  на  степень  фиглярства?  Просьбы  Магдалины  были  ему  и   смешны   и
оскорбительны. Однажды,  чтоб  отвязаться  от  нее,  он  написал  на  листке
известную тему, которой впоследствии воспользовался Гуммель: {51}



но   тотчас   заметил,   как   удобно   она  может  образоваться   в   фугу.
Действительно,  ему  недоставало  cis-дурной  фуги  в  сочиняемом  им  тогда
Wohltemperirtes Clavier, {хорошо темперированный клавир (нем.).} он поставил
в ключе шесть диезов, - и  итальянская  канцонетта  обратилась  в  фугу  для
учебного употребления. {* См.: Clavecin bien tempere, par S. Bach, I  partie
.}
     Между  тем  время  текло.  Магдалина  перестала  просить  у  Себастияна
итальянских канцонетт, снова принялась за хозяйство - и Бах  успокоился:  он
мог по-прежнему предаться усовершенствованию своего искусства, - а это  одно
и надобно ему было в  жизни;  он  полагал,  что  прихоть  Магдалины  исчезла
совершенно, и хотя она редко, как бы нехотя, разбирала с  ним  партиции,  но
Бах  привык  даже  и  к  ее  равнодушию:  он  писал  тогда  свою  знаменитую
Passion's-Musik,  {52}  {*  музыка  на  евангельский  текст,   о   "страстях
господних" (нем.).} был ею доволен - ему не надобно было ничего более.
     В то же время новое