Владимир Федорович Одоевский.
    Русские ночи


     Серия "Литературные памятники"
     В.Ф. Одоевский "Русские ночи", М., "Наука", 1975
     OCR Бычков М.Н.


ОТ РЕДАКЦИИ

     "Русские ночи" В. Ф. Одоевского - один из самых сложных и драматических
этапов в истории русской культуры и литературы.
     Казалось бы, один из бывших организаторов кружка  русских  философов  -
"любомудров", довольно далекого от политики и социальности, мог к  сороковым
годам XIX века оказаться удовлетворенным и жизнью, и философским  развитием:
наступил самый "тихий" в истории николаевского царствования (да и  вообще  в
Европе) период, который можно бы выдать  за  воплощенную  эпоху  гармонии  и
шеллингианского  "тождества";  в  философском  мире   господствовала   самая
грандиозная и систематичнейшая из всех известных  учений  философия  Гегеля:
как будто реализовались мечты любомудров о философском счастье...
     Но Одоевский в присмиревшей Европе увидел угнетение человека  и  волчьи
законы буржуазного эгоизма, в систематичности современных философских учений
- казенную иерархию  ценностей,  разрушение  целостного  отношения  к  миру,
опасный  путь  к  бездуховным,   безосновным   позитивизму   и   вульгарному
материализму (которые он ошибочно называл материализмом  вообще).  Одоевский
прозорливо  почувствовал  всемирно-исторический  характер  обуржуазивания  и
политики, и науки, и быта  и  не  мог  не  ужаснуться  этому.  Реакция  его,
рюриковича, русского  дворянина,  современника  1812  года,  была  в  чем-то
сходной  со  славянофильской:  он  тоже  проникался  романтически-феодальным
утопизмом, представлением об особом пути России (хотя,  как  и  славянофилы,
отнюдь не идеализировал николаевскую эпоху). Но, в отличие от  славянофилов,
Одоевский не возвращался вспять, он, наоборот, бесстрашно бросался  в  самую
гущу современной культуры, науки, искусства, стремясь найти  у  современного
человечества  опору  и  тенденцию  такого  движения,  которое  победило   бы
"Бентамию", меркантильный мир, распадающийся на эгоистические атомы.
     Одоевский не чужд и опытным наукам (он неплохо знал математику, физику,
химию, физиологию), внимательно  изучает  психологию,  находится  под  явным
воздействием идей  французского  христианского  социализма  (ср.  интересную
запись Одоевского: "Христианство  должно  было  возбудить  гонения  и  общее
негодование; оно вошло в противоречие с основным  элементом  древнего  мира:
неравенством между людьми ....  Безусловный  гнет  человека  человеком,  как
всякое  движение,  есть   явление   неестественное,   которое   может   быть
поддерживаемо лишь материальною силою; этот гнет чуяли все народы до Р. Хр.,
но никто до Христа не выговорил слова об общей взаимной  любви  между  всеми
людьми без различия". - "Русский архив", 1874, э 2, стлб. 301).
     Убежденный романтик, Одоевский главную роль в преображении мира отводил
идеям и художественным образам, поэтому органичный для мыслителя  синтетизм,
энциклопедизм особенно ярко выделялся в соединении науки и искусства, ибо во
всех своих произведениях и особенно - в "Русских ночах", Одоевский воплощает
социальную или философскую мысль в художественных  картинах,  а  поэтические
образы его становятся идеологическими  символами.  Отсюда  такой  насыщенный
интеллектуализм  повестей  и  рассказов  писателя,   доходящий   иногда   до
"метаязыка", т. е. до описания самого процесса творчества (обе эти  черты  в
перспективе ведут к сложному искусству XX века, например, одновременно  и  к
"Доктору Фаустусу", и к "Роману  одного  романа"  Томаса  Манна).  С  другой
стороны, Одоевский тревожно чувствовал трагедию любой крайности, в том числе
интеллектуализма  и  творческой  гениальности,  лишающей  человека  полноты,
универсальности.
     Боясь  крайностей,  боясь  завершенных   точек   над   "и",   Одоевский
принципиально  диалогичен  (что  для   романтика   необычайно   трудно!)   и
принципиально  фрагментарен.  Фрагмент  Одоевского  как  бы   воюет   против
деспотизма рамок, против лозунгов окончательных решений - и одновременно  он
доверчиво, демократично отдан читателю на досказывание, доосмысление.  В  то
же время фрагментарность связана с глубинными представлениями  Одоевского  о
всеобщей взаимосвязанности явлений и структур, о том, что небольшой  отрезок
бытия отображает для вдумчивого читателя целостные свойства мира.
     Оригинальность  мировоззрения  и  метода  Одоевского  не  означает  его
автономной отрешенности от века:  в  его  наследии,  наоборот,  поразительно
много идей и жанрово-стилистических  черт,  роднящих  его  с  произведениями
таких выдающихся деятелей его эпохи, как Белинский и  Герцен  (поразительных
именно при большом отличии от них). Особенно много  общего  у  Одоевского  с
Герценом    тридцатых-сороковых    годов:    универсальный    энциклопедизм,
"платоновская"  диалогичность,  фрагментарность,  а  главное  -  решительная
борьба за целостность, синтетичность мира и знаний,  что  невольно  сближало
"шеллингианца" с "гегельянцем" (ср., например, совершенно "одоевские"  фразы
Герцена в цикле "Дилетантизм в науке", создававшемся в 1842-1843  годах,  т.
е.  одновременно  с  "Русскими  ночами":  "Одностороннее   пониманье   науки
разрушает неразрывное - т. е.  убивает  живое  ...  специализм...  всеобщего
знать не хочет; он до  него  никогда  не  поднимается;  он  за  самобытность
принимает всякую дробность и частность". {Герцен  А.  И.  Собр.  соч.  в  30
томах. Т. III.  М.,  1954,  с.  59.}  Недаром  Герцен  любил  художественное
творчество Одоевского (особенно новеллу "Себастиян Бах").
     От  "Русских  ночей"  многие  нити  протягиваются  к  исканиям  русских
утопических социалистов, петрашевцев, к повестям и  романам  Достоевского  и
далее, к мыслителям и писателям XX века.
     "Русские ночи", которым невозможно дать точного жанрового определения и
совокупность  идей  и  форм  которых  невозможно  описать  в  пределах  даже
академической монографии, предлагается современному читателю не  только  как
памятник русской культуры середины XIX века,  но  и  как  произведение,  чей
идеологический и художественный потенциал имеет много точек  соприкосновения
с  проблемами  и  перспективами  нашего  времени.   Статьи   и   примечания,
приложенные к текстам Одоевского, более обстоятельно  разъяснят  читателю  и
историческую ограниченность художественного  творчества  Одоевского,  и  его
значение для наших дней.


                                Русские ночи

                                        Nel mezzo del cammin di nostra vita
                                        Mi ritrovai per una selva oscura
                                        Che la diritta via era smaritta. {1}

                                                          Dante. Inferno {*}


                                             Lassen  sie mich nun zuvorderst
                                        gleichnissweise  reden!  Bei  schwer
                                        begreiflichen  Dingen  thut man wohl
                                        sich auf diese Weise zu helfen. {2}

                                                    Goethes Wilhelm Meisters
                                                           Wanderjahre. {**}

     {* Земную жизнь пройдя  до  половины,  Я  очутился  в  сумрачном  лесу,
Утратив правый путь  во  тьме  долины.  Данте.  Ад  (итал.;  перевод  М.  Л.
Лозинского).
     ** Позвольте же мне сперва  говорить  притчей.  При  трудно  понимаемых
вещах, пожалуй, только  таким  образом  и  можно  помочь  делу.  Гете.  Годы
странствий Вильгельма Мейстера (нем.).}



     Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы,  невольно,  как
магнит к северу, обращается к задачам, коих разрешение скрывается во глубине
таинственных  стихий,  образующих  и  связующих  жизнь  духовную   и   жизнь
вещественную; ничто не останавливает сего стремления, ни житейские печали  и
радости, ни мятежная деятельность, ни смиренное созерцание;  это  стремление
столь постоянно, что иногда, кажется,  оно  происходит  независимо  от  воли
человека,  подобно   физическим   отправлениям;   проходят   столетия,   все
поглощается  временем:  понятия,   нравы,   привычки,   направление,   образ
действования; вся прошедшая жизнь тонет в  недосягаемой  глубине,  а  чудная
задача всплывает над утопшим миром; после долгой борьбы, сомнений,  насмешек
- новое поколение, подобно прежнему, им осмеянному, испытует глубину тех  же
таинственных стихий; течение веков разнообразит имена их, изменяет и понятие
об оных, но не изменяет ни их существа, ни их образа действия;  вечно  юные,
вечно мощные, они постоянно пребывают в первозданной своей девственности,  и
их  неразгаданная  гармония  внятно  слышится  посреди  бурь,  столь   часто
возмущающих сердце человека. Для  объяснения  великого  смысла  сих  великих
деятелей естествоиспытатель вопрошает произведения вещественного  мира,  эти
символы вещественной жизни, историк - живые символы,  внесенные  в  летописи
народов, поэт - живые символы души своей.
     Во всех случаях способы исследования, точка зрения, приемы  могут  быть
разнообразны до бесконечности: в естествознании одни принимают всю  природу,
во всей ее общности, за предмет своих исследований, другие  -  гармоническое
построение одного отдельного организма; так и в поэзии.
     В истории встречаются лица вполне  символические,  которых  жизнь  есть
внутренняя   история   данной   эпохи   всего   человечества;    встречаются
происшествия, разгадка которых может означить, при известной  точке  зрения,
путь, пройденный человечеством по  тому  или  другому  направлению;  не  все
досказывается мертвою буквою летописца; не всякая  мысль,  не  всякая  жизнь
достигает полного развития, как не  всякое  растение  достигает  до  степени
цвета и плода; но возможность сего развития тем не  уничтожается;  умирая  в
истории, оно воскресает в поэзии.
     В глубине внутренней жизни поэту встречаются свои символические лица  и
происшествия; иногда  сими  символами,  при  магическом  свете  вдохновения,
дополняются исторические символы,  иногда  первые  совершенно  совпадают  со
вторыми; тогда обыкновенно думают, что поэт возлагает на исторические  лица,
как на очистительную жертву, свои собственные прозрения, свои надежды,  свои
страдания; напрасно! поэт лишь покорялся законам  и  условиям  своего  мира;
такая встреча есть случайность, могущая быть и не быть, ибо для души,  в  ее
естественном, т. е. вдохновенном состоянии,  находятся  указания  вернейшие,
нежели в пыльных хартиях всего мира.
     Таким образом, могут существовать  отдельно  и  слитно  исторические  и
поэтические символы; те и другие истекают  из  одного  источника,  но  живут
разною жизнию: одни - жизнию неполною,  в  тесном  мире  планеты,  другие  -
жизнию безграничною, в бесконечном царстве поэта; но - увы! и  те  и  другие
хранят внутри себя под несколькими  покровами  заветную  тайну,  может  быть
недосягаемую  для  человека  в  сей  жизни,  но  к  которой  ему   позволено
приближаться.
     Не вините художника, если под одним  покровом  он  находит  еще  другой
покров, по той же причине, почему вы не обвините химика, зачем он с  первого
раза не открыл самых простых, но и  самых  отдаленных  стихий  вещества,  им
исследуемого. Древняя надпись на статуе Изиды:  "никто  еще  не  видал  лица
моего" - доныне не потеряла своего значения во  всех  отраслях  человеческой
деятельности.
     Вот теория автора; ложная или истинная - это не его дело. Еще несколько
слов о форме того сочинения, которое называется "Русскими ночами" и которое,
вероятно,   наиболее   подвергнется   критике:   автор   почитал   возможным
существование такой драмы,  которой  предметом  была  бы  не  участь  одного
человека, но  участь  общего  всему  человечеству  ощущения,  проявляющегося
разнообразно в [историко]-символических лицах; словом, такой драмы,  где  бы
не речь, подчиненная минутным  впечатлениям,  но  целая  жизнь  одного  лица
служила бы вопросом или ответом на жизнь другого.
     За сим, и без того уже слишком длинным теоретическим изложением, автору
кажется излишним входить здесь в дальнейшие объяснения;  сочинения,  имеющие
притязание на  название  эстетических,  должны  сами  отвечать  за  себя,  и
преждевременно  защищать  их  полным  догматическим  изложением  теории,  на
которой они основаны, было бы напрасным оскорблением прав художника.
     Автор не может  и  не  должен  окончить  сего  предисловия,  не  сказав
"спасибо" лицам, которых советами он воспользовался, равно  и  тем,  которые
нашли его сочинения, до сих пор рассеянные по  разным  журналам,  достойными
перевода, {3} в особенности знаменитому  берлинскому  литератору  Фарнгагену
фон Энзе, {4} который посреди  непрерывной  благородной  своей  деятельности
передал своим соотечественникам в  изящном  переводе,  далеко  превосходящем
подлинник, некоторые из произведений автора сей книги.
     На трудном и  странном  пути,  который  проходит  человек,  попавший  в
очарованный круг, называемый литературным, из которого нет  выхода,  отрадно
слышать отголосок своим чувствам между людьми, нам незнакомыми,  отдаленными
от нас и пространством и обстоятельствами жизни,

НОЧЬ ПЕРВАЯ

     Мазурка кончилась. Ростислав уже насмотрелся на белые, роскошные  плечи
своей дамы и счел на  них  все  фиолетовые  жилки,  надышался  ее  воздухом,
наговорился с нею обо всем, о чем можно наговориться в  мазурке,  напр
обо всех тех домах, где они должны были встречаться в продолжение недели,  -
и, неблагодарный, чувствовал лишь жар и усталость; он подошел  к  окошку,  с
наслаждением впивал тот  особенный  запах,  который  производится  трескучим
морозом, и с чрезвычайным любопытством рассматривал свои часы; было два часа
за полночь. Между тем на дворе все белело и  кружилось  в  какой-то  темной,
бездонной пучине, выл северный ветер, хлопьями пушило окна  и  разрисовывало
их своенравными узорами. Чудное зрелище!  за  окном  пирует  дикая  природа,
холодом,  бурею,  смертью  грозит  человеку,  -  здесь,  через  два  вершка,
блестящие люстры, хрупкие вазы, весенние цветы, все  удобства,  все  прихоти
восточного неба, климат Италии, полунагие женщины, равнодушная насмешка  над
угрозами природы, - и Ростислав невольно поблагодарил в  глубине  души  того
умного человека, который выдумал строить дома, вставлять рамы и топить печи.
"Что было бы с нами, - рассуждал он, - если бы не случилось на  свете  этого
умного человека? Каких усилий стоило человечеству достигнуть весьма  простой
вещи, на которую обыкновенно никто не обращает внимания, то есть жить в доме
с рамами и печами?"  -  Эти  вопросы  нечувствительно  напомнили  Ростиславу
сказку одного его приятеля,  {1}  которая  начинается,  кажется,  со  времен
изобретения огня и  оканчивается  сценою  в  гостиной,  где  некоторые  люди
находят весьма похвальным, что в просвещенной  Англии  господа  ремесленники
ломают  и  жгут  драгоценные  машины  своих  хозяев.  Общество   первобытных
обитателей земли, окутанных в звериные шкуры, сидит на  голой  земле  вокруг
огня; им горячо спереди, им холодно сзади, они проклинают дождь  и  ветер  и
смеются над одним из чудаков, который пытается сделать себе  крышку,  потому
что, разумеется, ее беспрестанно сносит ветер. Другая сцена: люди сидят  уже
в лачуге; посреди разложен костер, дым ест  глаза,  ветром  разносит  искры;
надобно смотреть за огнем беспрестанно, иначе он  разрушит  едва  сплоченное
жилище человека; люди проклинают ветер и холод, и опять смеются над одним из
чудаков, который пытается обложить костер камнями, потому  что,  разумеется,
от того огонь часто гаснет. Но вот гений, которому пришло в голову закрывать
трубу в печке! Этот, несчастный должен выдержать батальный  огонь  насмешек,
эпиграмм, упреков, ибо много людей  угорело  от  первой  закрытой  на  свете
печки. - А чему не подвергался тот, кому первому пришло в мысль  приготовить
обед в глиняном горшке, выковать железо, обратить песок в прозрачную  доску,
выражать свои мысли  с  трудом  остающимися  в  памяти  знаками,  наконец  -
подчинить законному порядку сборище людей, привыкших к своеволию  и  полному
разгулу страстей? Какие успехи должны были сделать физика, химия, механика и
проч., чтоб  обратить  произведение  пчелы  в  свечку,  склеить  этот  стол,
обтянуть эти стены штофом, расписать потолок,  зажечь  масло  в  лампах?  Ум
теряется в бесконечно многочисленных, разнообразных открытиях,  без  которых
не было бы светлого дома с рамами и печами. -  "Что  ни  говори,  -  подумал
Ростислав, - а просвещение доброе дело!"
     "Просвещение"... на этом слове он невольно остановился. Мысли его более
и более распространялись, более и более становились важнее...  "Просвещение!
Наш XIX век называют просвещенным; но в самом ли  деле  мы  счастливее  того
рыбака, который некогда,  может  быть,  на  этом  самом  месте,  где  теперь
пестреет газовая толпа, расстилал свои сети? Что вокруг нас?
     Зачем мятутся народы? Зачем, как  снежную  пыль,  разносит  их  вихорь?
Зачем плачет младенец,  терзается  юноша,  унывает  старец?  Зачем  общество
враждует с обществом и, еще более, с каждым  из  своих  собственных  членов?
Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление и  несчастие
считается необходимою буквою в математической формуле общества?
     Являются народы  на  поприще  жизни,  блещут  славою,  наполняют  собою
страницы истории и  вдруг  слабеют,  приходят  в  какое-то  беснование,  как
строители вавилонской башни, - и  имя  их  с  трудом  отыскивает  чужеземный
археолог посреди пыльных хартий.
     Здесь общество страждет, ибо нет среди его сильного  духа,  который  бы
смирил порочные страсти, а благородные направил ко благу.
     Здесь общество изгоняет гения, явившегося ему на славу, - и  вероломный
друг, в угоду обществу, предает позору память великого человека.  {[*  Намек
на Томаса Мура, {2} по семейным   не  решившегося  издать  записки
Байрона, ожидавшиеся с нетерпением.]}
     Здесь  движутся  все  силы  духа  и  вещества;  воображение,  ум,  воля
напряжены, - время и пространство обращены в ничто, пирует воля человека,  -
а общество страждет и грустно чует приближение своей кончины.
     Здесь, в стоячем болоте, засыпают силы; как взнузданный  конь,  человек
прилежно вертит все одно и то же колесо  общественной  махины,  каждый  день
слепнет более и более, а  махина  полуразрушилась:  одно  движение  молодого
соседа - и исчезло стотысячелетнее царство.
     Везде вражда, смешение языков, казни без  преступлений  и  преступления
без казни, а на конце поприща  -  смерть  и  ничтожество.  Смерть  народа...
страшное слово!
     Закон природы! - говорит один.
     Форма правления! - говорит другой.
     Недостаток просвещения! - говорит третий.
     Излишество просвещения!
     Отсутствие религиозного чувства!
     Фанатизм!
     Но кто вы, вы, гордые истолкователи таинства жизни? Я  не  верю  вам  и
имею право не верить! Нечисты слова ваши, и под ними  скрываются  еще  менее
чистые мысли.
     Ты говоришь мне  о  законе  природы;  но  как  угадал  ты  его?  Пророк
непризванный! где твое знамение?
     Ты говоришь мне о пользе просвещения? Но твои руки окровавлены.
     Ты говоришь мне о вреде просвещения? Но ты косноязычен, твои  мысли  не
вяжутся одна с другою, - природа темна для тебя, - ты сам не понимаешь себя!
     Ты говоришь мне о форме правления? Но где та форма, которою ты доволен?
     Ты говоришь мне о религиозном чувстве? Но смотри - черное  платье  твое
опалено костром, на  котором  терзался  брат  твой;  его  стенания  невольно
вырываются из твоей гортани вместе с твоею сладкою речью.
     Ты говоришь мне о фанатизме? Но смотри - душа твоя обратилась в паровую
машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жиз