ав  знак  другим  к
молчанию, во весь обед не говорил более ни слова об этом предмете.
     Когда обед кончился, Банделер отвел Албрехта в сторону от молодых людей
и сказал:
     - Послушай, мой милый и любезный Иоганн! Не сердись  на  меня,  старого
своего сотоварища и соученика; я не хотел тебе говорить при  молодых  людях;
но теперь, наедине, как старый твой друг, говорю  тебе;  войди  в  себя,  не
стыди своих седых волос - неужели  ты  в  самом  деле  хочешь  свой  нелепый
регистр приделать к органу?..
     - Как приделать! - вскричал Албрехт громко. - Да  это  уже  сделано,  и
повторяю тебе, ни один доселе существовавший орган  не  может  сравниться  с
моим...
     - Послушай меня, Иоганн! Ты  знаешь,  я  лет  пятьдесят  уже  занимаюсь
органным мастерством; дет тридцать живу мастером; вот сосед  Гартманн  тоже;
наши отцы, деды наши делали органы, - как же ты хочешь нас уверить  в  таком
деле, которое противно первым основаниям нашего мастерства?..
     - И, однако же, не противно природе!
     -  Да  помилуй;  тут  не  только  фальшивые  квинты,   но   совершенная
нескладица.
     -  И  между  тем  эти  фальшивые  квинты  в  полном  органе  составляю!
величественную гармонию.
     - Да фальшивые квинты...
     - Неужели вы думаете, - прервал его Албрехт, - вы, господа,  которые  в
продолжение 50 лет обтачиваете трубы точно так же,  как  отцы  и  деды  ваши
обтачивали, - неужели вы думаете,  что  это  занятие  дало  вам  возможность
постигнуть все таинства гармонии? Этих таинств не откроете молотком и пилою:
они далеко, далеко в душе человека, как в закрытом сосуде; бог выводит их  в
мир, они принимают тело и образ не по воле человека, но по воле божией.  Вам
ли остановить ее действие, потому что вы ее не понимаете?.. Но окончим  это.
Повторяю, что в к вам пришел с просьбою, к тебе, Карл, и к тебе, Гартманн: я
теперь завален работою, мне  нужны  помощники  -  ссудите  меня  несколькими
учениками.
     - Помилуй! -  сказал  Банделер,  рассерженный.  -  Да  кто  же  из  них
согласится пойти к тебе в ученики после всего того, что ты здесь наговорил?
     - Если б я смел... - проговорил тихо Себастиян.
     - Как? ты, Себастиян? лучший, прилежнейший из моих учеников...
     - Мне хотелось бы послушать новый орган господина Албрехта...
     - Послушать фальшивые квинты... Неужели ты веришь,  что  это  возможное
дело?..
     - Фома неверующий! - вскричал Албрехт. - Да поезжай сам  в  Люнебург  -
там по крайней мере уверишься своими собственными ушами...
     - Кто? я? я поеду в Люнебург? зачем? чтобы сказали,  что  я  ничего  не
смыслю в своем мастерстве, что я такой же чудак, как Албрехт, что я верю его
выдумкам, которым поверит разве мальчик, -  чтоб  все  стали  смеяться  надо
мною...
     - Не беспокойся; ты будешь в  такой  компании,  над  которою  не  будут
смеяться. Император, в проезд свой через Люнебург, был у меня... {36}
     - Император?
     - Ты знаешь, какой он глубокий знаток музыки. Он слышал мой новый орган
и заказал мне такой же для венской соборной церкви; вот условие в  10  тысяч
гульденов; вот другие заказы для Дрездена, для Берлина... Теперь  веришь  ли
мне? Я до сих пор не говорил вам об этом и ожидал, что  вы  поверите  словам
вашего старого Албрехта...
     Руки  опустились  у  присутствующих.  После  некоторого  молчания  Клоц
подошел к Албрехту и, низко поклонясь ему, сказал: "Хоть я  и  не  занимаюсь
органным мастерством, но такое важное открытие  заставляет  и  меня  просить
вас, господин Албрехт, позволить мне  посмотреть  на  ваш  новый  регистр  и
поучиться". Гартманн, не говоря ни слова, тотчас пошел домой  приготовляться
к отъезду. Один Банделер остался  в  нерешимости;  он  отпустил  к  Албрехту
несколько учеников, а с ними и Себастияна, но сам в Люнебург не поехал.

                                   -----

     Недолго работал Себастиян у  Албрехта.  Однажды,  в  праздничный  день,
когда юноша, сидя за клавихордом, напевал духовные песни,  старик  незаметно
вошел в комнату и долго его слушал. "Себастиян! - наконец  сказал  он.  -  Я
теперь только узнал  тебя;  ты  не  ремесленник;  не  твое  дело  обтачивать
клавиши; другое, высшее предназначение тебя ожидает. Ты музыкант, Себастиян!
- вскричал пламенный старец. - Ты определен на это высокое звание,  которого
важность немногие понимают. Тебе дало в удел провидение говорить тем языком,
на котором человеку понятно божество и на котором душа человека  доходит  до
престола всевышнего. Со временем мы больше  поговорим  об  этом.  Теперь  же
оставь свои ремесленные занятия; я теряю в тебе надежного помощника,  но  не
хочу противоборствовать воле провидения: оно тебя недаром создало.
     Тебе, - продолжал Албрехт после  некоторого  молчания,  -  тебе  трудно
будет здесь получить  место  органиста;  у  тебя  хороший  голос  -  надобно
образовать его; Магдалина ходит  учиться  пению  к  здешнему  пастору:  ходи
вместе с нею; между тем я  постараюсь  поместить  тебя  в  хор  Михайловской
церкви - это обеспечит твое  содержание;  а  ты  пока  изучай  орган  -  это
величественное подобие божия мира: в обоих много таинств; их  открыть  может
одно прилежное изучение". Себастиян бросился к ногам Албрехта.

                                   -----

     С тех пор Себастиян был как родной в доме Иоганна.

                                   -----

     Магдалина была проста и прекрасна.  Мать  ее,  итальянка,  передала  ей
черные лоснистые локоны,  которые  кудрями  вились  над  северными  голубыми
глазами; но в этом  заключалось  все,  чем  Магдалина  отличалась  от  своих
сверстниц. Лишившись матери на третьем году  от  рождения  и  воспитанная  в
простоте старинных немецких  нравов,  она  не  знала  ничего,  кроме  своего
маленького мира: поутру посмотреть за кухней, потом полить цветы в  огороде,
после обеда уголок возле  окошка  и  пяльцы,  в  субботу  принять  белье,  в
воскресенье к пастору. Про нее тогдашние  люнебургские  музыканты  говорили,
что она похожа на итальянскую тему, обработанную в немецком вкусе. Себастиян
ходил с нею учиться петь,  как  будто  с  товарищем.  На  неопытного  юношу,
воспламененного  речами  Албрехта,  не  действовала  красота  и   невинность
девушки; в чистой душе его не было места для земного чувства: в ней носились
одни звуки, их чудные сочетания, их таинственные отношения к миру. Напротив,
гордый  юноша  еще  сердился  на  прелестную  и  выговаривал  ей,  когда  ее
несозревший голос перерывался на необходимой  ноте  аккорда  или  когда  она
простодушно спрашивала объяснения в музыкальных  задачах,  которые  казались
так легкими Себастияну.
     Себастиян плавал в своей стихии: албрехтово огромное хранилище  книг  и
нот было ему открыто. Утром он изощрял свои силы на различных  инструментах,
особливо  на  клавихорде,  или  занимался  пением;  в  продолжение  дня   он
выпрашивал у знакомого органиста ключ от церковного органа и там, один,  под
готическими сводами, изучал таинства чудного инструмента. Лишь алтарь божий,
покрытый завесою, внимал ему в  величественном  безмолвии.  Тогда  Себастиян
вспоминал свое приключение в  эйзенахской  церкви;  снова  его  младенческое
сновидение восставало из-за мрачных углублений  храма:  с  каждым  днем  оно
становилось ему понятнее - и  благоговейный  ужас  находил  на  душу  юноши,
сердце его горело, и  волосы  подымались  на  голове.  Ввечеру,  возвращаясь
домой,  он  заставал  Албрехта,  уставшего  от  дневных  забот,  окруженного
учениками; тихо беседовал он с ними, и  высокие  речи,  позлащенные  игривым
иносказанием, выливались из уст его. Не думайте,  однако  же,  господа,  что
Албрехт принадлежал  к  числу  тех  красноречивых  риторов,  которые  сперва
начертят голый скелет, а потом и  примутся,  для  удовольствия  почтеннейшей
публики,  украшать  его  метафорами,  аллегориями,  метонимиями  и   другими
конфектами. Язык обыкновенный был потому редок в устах Албрехта, что  он  не
находил в нем слов для выражения своих мыслей: он был  принужден  искать  во
всей   природе   предметов,   которые   могли   бы   облечь   его   чувство,
недоговариваемое словом. Есть язык, которым говорит полудикий, перешедший на
первую  точку  просвещения,  когда  его  только  что  поразили   новые   еще
неразгаданные мысли; тем же языком говорит и  вошедший  в  святилище  тайных
наук, желая дать тело предметам, для  которых  недостаточен  язык  человека;
таким языком говорил и Албрехт, который, может быть, был соединением того  и
другого; немногие сочувствовали Албрехту и понимали  его;  другие  старались
поймать в словах его какое-либо новое  руководство  для  своего  мастерства;
остальные рассеянно - из почтения - слушали его.
     "Было время, - говаривал Албрехт, - от  которого  нам  не  осталось  ни
звука, ни слова, ни очерка: тогда  выражение  было  не  нужно  человечеству;
сладко покоилось оно в невинной, младенческой колыбели и  в  беспечных  снах
понимало и бога и природу, настоящее и будущее. Но... всколыхалась  колыбель
младенца; нежному, неоперенному, как мотыльку в  едва  раздавшейся  личинке,
предстала природа грозная, вопрошающая: тщетно юный алкид {37} хотел в  свой
младенческий лепет заковать ее огромные, разнообразные формы; она  коснулась
главою мира идей, пятою - грубого инстинкта кристаллов, и  вызвала  человека
сравниться с собою. Тогда  родились  два  постоянные,  вечные,  но  опасные,
вероломные союзника души человека: мысль и выражение.
     Никто не знает, как долго длилась эта первобытная распря: на поле битвы
до сих пор остались лишь пирамиды, брошенные в песках  Египта;  великолепные
чертоги, свидетельствующие о древней силе,  занесенные  илом:  остались  еще
болезни  человека,  которых  тяжкая  цепь  исчезает  во   мраке   древности.
Побежденный, но сильный прежнею силою, человек продолжал эту  битву,  падал,
но с каждым новым падением, как Антей,  приобретал  новое  могущество;  уже,
казалось, он подчинил себе необоримую,  -  как  вдруг  пред  душою  человека
явился  новый  противник,  более  страшный,   более   взыскательный,   более
докучливый, более недовольный -  он  сам:  с  появлением  этого  сподвижника
проснулась и усмиренная на время сила природы. Грозные, неотступные враги  с
ожесточенней устремились на человека  и,  как  титаны  в  битве  с  Зевесом,
поражали его  громадой  страшных  вопросов  о  жизни  и  смерти,  о  воле  и
необходимости, о движении и покое, и тщетно бы доныне философ  уклонялся  за
щит логических заключений, тщетно математик скрывался бы в извилинах спирали
и конхоиды, {38} - человечество погибло бы, если  бы  небо  не  послало  ему
нового поборника: искусство! Эта могучая, ничем не  оборимая  сила,  отблеск
зиждителя, скоро покорила себе и природу, и человека; как Эдип, она  угадала
все символы  двуглавого  сфинкса  -  и  это  торжественное  мгновение  жизни
человечества люди назвали Орфеем, покоряющим камни силою гармонии. С помощью
этой  живительной,  творческой  мощи  человек  соорудил  здание  иероглифов,
статуй, храмов, "Илиаду" Гомера, "Божественную комедию"  Данте,  олимпийские
гимны и псальмы жристианства: он сомкнул в них таинственные силы  природы  и
души своей; заключенные в их великолепных, но тесных темницах, они рвутся из
них на свободу,  и  оттого  при  взгляде  на  "Цецилию"  Дюрера,  на  Венеру
Медичейскую, со сводов страсбургской колокольни на нас  пашет  тем  дыханием
бурным, которое хладом проходит по жилам и погружает душу в священную думу.
     Но есть еще высшая степень души человека, которой  он  не  разделяет  с
природою, которая ускользает  из-под  резца  ваятеля,  которую  не  доскажут
пламенные строки стихотворца, - та степень, где душа, гордая  своею  победой
над природою, во всем блеске славы, смиряется пред вышнею силою,  с  горьким
страданием жаждет перенести себя к подножию  ее  престола  и,  как  странник
среди роскошных наслаждений чуждой  земли,  вздыхает  по  отчизне;  чувство,
возбуждающееся на этой степени, люди назвали невыразимым; единственный  язык
сего чувства - музыка: в этой высшей сфере человеческого  искусства  человек
забывав! о бурях земного странствования; в ней, как на высоте Альпов, блещет
безоблачное солнце гармонии;  одни  ее  неопределенные,  безграничные  звуки
обнимают беспредельную душу человека;  лишь  они  могут  совокупить  воедино
стихии  грусти  и  радости,  разрозненные  падением  человека,  -  лишь  ими
младенчествует сердце и переносит нас в  первую  невинную  колыбель  первого
невинного человека.
     Не ослабевайте же, юноши! Молитесь, сосредоточивайте все познания  ума,
все силы сердца на усовершенствование орудий сего дивного  искусства;  в  их
простых, грубых трубах сокрыто таинство возбуждения возвышеннейших чувств  в
душе человека; каждый новый шаг их к успеху приближает  их  к  той  духовной
силе, которой они должны служить выражением; каждый новый шаг их есть  новая
победа человека над жизнию, над этим призраком, который, смеясь над усилиями
ума, с каждым днем становится ужаснее и грозит в прах  разрушить  скудельный
сосуд человека".
     Так часто беседовал Албрехт; вокруг его царствовало глубокое безмолвие;
лишь изредка вспыхивал уголь погасавшего очага  и  мгновенно  освещал  седую
голову  старца,  молодые,  свежие  лица  германских  юношей,  черные  локоны
Магдалины,  блестящие  развалины  недоконченных  инструментов...  Раздавался
голос  ночного  сторожа,  старец  благословлял  присутствующих  и  оканчивал
гармонический день торжественною, звучною молитвою.
     Слова Албрехта падали  на  душу  Себастияна;  часто  он  терялся  в  их
таинственности; он не мог  бы  даже  пересказать  их,  но  понимал  чувство,
которое они выражали; этим чувством бессознательно  возрастала  душа  его  и
укреплялась в пламенной внутренней деятельности...

                                   -----

     Годы протекали; Албрехт окончил  постройку  своих  органов,  полученные
деньги роздал по ученикам или употребил на новые опыты - и, не  помышляя  об
умножении  своего  достатка,  уже  снова   трудился   над   каким-то   новым
усовершенствованием своего  любимого  инструмента:  говорят,  что  он  хотел
соединить в нем представителей всех стихий мира - земли и  воздуха,  воды  и
огня. Между тем в Люнебурге только и говорили, что о молодом органисте Бахе;
и голос Магдалины развивался с летами: уже она могла разбирать партицию {39}
с первого взгляда, пела и играла себастиянову музыку.
     Однажды Албрехт сказал молодому музыканту: "Слушай, Себастиян; тебе уже
не у кого учиться в Люнебурге: ты далеко обогнал всех здешних органистов; но
искусство бесконечно: тебе надобно познакомиться с теми,  которых  место  ты
некогда должен  заступить  в  музыкальном  мире.  Я  тебе  выхлопотал  место
придворного скрипача в Веймаре; {40} оно тебе доставит деньги -  необходимую
вещь на земле, а деньги  доставят  тебе  возможность  побывать  в  Любеке  и
Гамбурге, где ты услышишь славных друзей моих: Букстегуда и  Рейнкена.  {41}
Мешкать нечего в этом свете; время летит - собирайся в дорогу".
     Сначала это предложение  обрадовало  Себастияна:  услышать  Букстегуда,
Рейнкена, которых сочинения он знал почти наизусть, поверить себя, так ли он
понимал их высокие мысли; услышать их  блистательные  импровизации,  которых
нельзя приковать к бумаге; узнать их способ соединения  регистров;  испытать
свои силы пред этими знаменитыми судиями; распространить свою известность  -
все это в минуту представилось юному воображению; но оставить дом, в котором
развился его младенческий талант,  дом,  в  котором  все  дышало,  все  жило
гармониею; не слыхать более Албрехта, попасть снова в среду людей  холодных,
не понимающих святыни искусства!.. Тут пришла ему в голову и Магдалина с  ее
черными локонами, с ее голубыми глазами, с ее  простосердечной  улыбкой.  Он
так привык  к  ее  мягкому,  будто  бархатом  подернутому  голосу;  к  нему,
казалось, приросли все любимые мелодии Себастияна; она так  хорошо  помогала
ему разыгрывать новые партиции; она с таким участием слушала его  сочинения;
он так любил, чтобы она была перед ним, когда, в грезах импровизации,  глаза
его неподвижно останавливались на одном и том же месте...  Еще  недавно  она
догадалась, что Себастияновы пальцы не захватывали всех необходимых звуков в
аккорде, встала, наклонилась на стул и положила свой  маленький  пальчик  на
клавиш... Себастиян задумался; чем больше он думал, тем  больше  видел,  что
Магдалина  мешалась  со  всеми  происшествиями  его  музыкальной  жизни;  он
удивлялся, как до сих пор не замечал этого...  посмотрел  вокруг  себя;  вот
ноты, которые она для него переписывала; вот  перо,  которое  она  для  него
чинила; вот струна, которую она навязала в его отсутствие;  вот  листок,  на
котором она записала его импровизацию, без чего эта импровизация навсегда бы
потерялась...  Из  всего  этого  Себастиян  заключил,  что   Магдалина   ему
необходима; углубляясь больше в самого себя, он наконец нашел, что  чувство,
которое он ощущал к Магдалине, было то, что  обыкновенно  называют  любовью.
Это открытие его очень изумило: ежедневное обращение в одной и той же  сфере
мыслей  и  чувств;  ежедневное  спокойствие,  столь  естественное,   сродное
характеру Себастияна, даже однообразный порядок занятий в доме  Албрехта,  -
все это так приучило душу юноши к тихому,  гармоническому  бытию;  Магдалина
была столь стройным, необходимым звуком в этой гармонии, что самая любовь их
зародилась, прошла все свои периоды почти незаметно для самих молодых людей,
- так полно слилась она со всеми происшествиями их  целомудренной  жизни.  -
Может быть, Магдалина стала раньше понимать это  чувство;  но  одна  разлука
могла объяснить его Себастияну.
     "Магдалина! сестрица! - сказал ей Себастиян, запинаясь, когда она вошла
в комнату. - Отец твой посылает меня в Веймар... мы не будем вместе... может
быть, долго не увидимся: хочешь ли быть моею женою?  {42}  тогда  мы  всегда
будем вместе".
     Магдалина закраснелась, подала ему руку и сказала: - Пойдем к батюшке.
     Старик встретил их, улыбаясь:
     "Я уже давно предвидел это,  -  сказал  он,  -  видно,  божья  воля,  -
прибавил он со вздохом, -  бог  да  благословит  вас,  дети;  искусство  вас
соединило: пусть оно будет крепкою связью для всего вашего существования. Но
только, Себастиян, не слишком прилепляйся к пению; ты слишком часто поешь  с
Магдалиною: голос исполнен  страстей  человеческих;  незаметно  -  в  минуту
самого чистого вдохновения - в голос прорываются звуки из другого, нечистого
мира; на человеческом голосе лежит  еще  печать  первого  грешного  вопля!..
Орган, тебе подвластный,  не  есть  живое  орудие;  но  зато  и  непричастен
заблуждениям нашей воли: он  вечно  спокоен,  бесстрастен,  как  бесстрастна
природа; его ровные созвучия не  покоряются  прихотям  земного  наслаждения;
лишь душа,  погруженная  в  тихую,  безмолвную  молитву,  дает  душу  и  его
деревянным трубам, и они, торжественно потрясая  воздух,  выводят  пред  нею
собственное ее величие...".

                                   -----

     Я не буду вам расказывать, милостивые государи, подробностей о  свадьбе
Себастияна, о его  поездке  в  Веймар,  о  кончине  Албрехта,  вскоре  затем
последовавшей, о разных  должностях,  которые  Себастиян  занимал  в  разных
городах; о его знакомстве с разными знаменитыми людьми. Все эти  подробности
вы найдете в различных биографиях Баха,  мне  -  не  знаю,  как  вам  -  мне
любопытнее происшествия внутренней жизни Себастияна.  Чтоб  познакомиться  с
этими происшествиями, есть единственное средство:  я  вам  советую,  подобно
мне, проиграть всю бахову музыку от начала до  конца.  Жаль,  что  умер  мой
говорливый старик Албрехт: он по крайней мере рассказывал то, что чувствовал
Себастиян; когда Себастиян  слушал  Албрехта,  то  всегда  думал,  что  себя
слушает; сам же словесным языком гов