познаний  и
мыслей часто совершенно разнородных; он сердился на то,  что  ему  недостает
слов, дабы сделать речь свою нам понятною, и употреблял для объяснения  все,
что ему ни попадалось: и химию, и иероглифику, и медицину, и математику;  от
пророческого тона он  нисходил  к  самой  пустой  полемике,  от  философских
рассуждений к  гостиным  фразам;  везде  смесь,  пестрота,  странность.  Но,
несмотря на все его недостатки, я жалею, что бумага не может  сохранить  его
сердечного убеждения в истине слов, им сказанных, его драматического участия
в судьбе художников, его особенного искусства от простого предмета восходить
постепенно до сильной мысли и до сильного чувства, его грустную насмешку над
обыкновенными занятиями обыкновенных людей.
     Когда мы все уселись вокруг него, он окинул  все  собрание  насмешливым
взором и начал так:
     "Я уверен, милостивые государи, что многие из вас слыхали  -  хоть  имя
Себастияна Баха; {[* В то время, когда это писалось, в Москве имя Себастияна
Баха было известно лишь весьма немногим музыкантам. {2}  Для  меня  Бах  был
почти первою учебною  музыкальною  книгою,  которой  большую  часть  я  знал
наизусть. Ничто тогда меня так не сердило, как наивные  отзывы  любителей  о
том, что они и не слыхивали о Бахе.]} даже, может  быть,  некоторым  из  вас
приносил ваш фортепьянный  учитель  какую-нибудь  сарабанду  или  жигу,  или
что-нибудь с таким же варварским названием, доказывал вам,  что  эта  музыка
будет очень полезна для выправления ваших пальцев, - и  вы  играли,  играли,
проклинали учителя и сочинителя и, верно, спрашивали у самих  себя:  что  за
охота была этому немецкому органисту прибирать трудности к  трудностям  и  с
насмешкой бросить их в толпу своих потомков, как лук  одиссеев?  {3}  С  тех
пор, посреди блестящих, искрометных произведений новой школы,  вы  забыли  и
Себастияна Баха, и его однообразные, минорные напевы, или одна мысль  о  них
обдает вас холодом, как будто комментарий к  поэме,  предисловие  к  роману,
вист посреди концерта, московские газеты {[* В эту эпоху  московские  газеты
("Московские ведомости") издавались на плохой бумаге, в каком-то старомодном
формате и  с  удивительным  во  всех  отношениях  неряшеством.  Известен  ли
читателю характеристический анекдот в ту эпоху, когда "Московские ведомости"
увеличили свой формат. Это нововведение весьма не понравилось большей  части
подписчиков. Один помещик писал из деревни в редакцию: нельзя  ли  для  него
одного печатать экземпляры газеты в прежнем формате, обещаясь за то  платить
вдвое.]} между  иностранными  журналами  в  палевой  веленевой  обвертке,  с
розовыми листочками. Между тем вы встречаете художника с пламенным  сердцем,
с возвышенным умом, который, в уединении кабинета, изучает творения забытого
вами Баха, величает его именем вечно  юного...  сказать  ли?  -  равного  не
находит ему в святилище звуков.
     Вас  удивляет  это  непонятное  пристрастие;  вы   пробегаете   мельком
произведения бессмертного; и они вам кажутся гробницею какого-то Псамметиха,
{4} покрытою иероглифами; между ими и вами ряды веков,  разноцветные  облака
новых  произведений:  они  застилают  пред  вами  таинственный  смысл   этих
символов. Вы спрашиваете портрет Баха, - но искусство, описанное  Лафатером,
{5} искусство переряжать лица великих людей в карикатуры,  впрочем  сохраняя
всевозможное сходство, еще не исчезло между живописцами, - и вместо Баха вам
показывают какого-то брюзгливого старика  с  насмешливою  миною,  с  большим
напудренным париком, - с величием директора департамента. Вы принимаетесь за
словари, за историю музыки, - о! не ищите ничего в биографиях  Баха:  в  них
поразит вас одно, что Фридрих  Великий,  {6}  которого  поэтическая  душа  в
музыке искала убежища  от  антипоэтизма  своего  века  и  своих  собственных
мыслей, что  насмешливый  венценосец  преклонял  колено  пред  гармоническим
алтарем Себастияна; биографы Баха, как  и  других  поэтов,  описывают  жизнь
художника, как жизнь всякого другого человека; они расскажут вам,  когда  он
родился, у кого учился, на ком женился; они готовы доказать вам,  что  Данте
принадлежал к партии гибелинов, был гоним гвельфами и  оттого  написал  свою
поэму, {7} что Шекспир пристрастился к театру, держа лошадей у подъезда, что
Шиллер в пламенных стихах изливал  свою  душу  оттого,  что  ставил  ноги  в
холодную  воду,  что  Державин  был  министром  юстиции  и  оттого   написал
"Вельможу"; для них не существует святая  жизнь  художника  -  развитие  его
творческой силы, эта настоящая его жизнь, которой одни  обломки  являются  в
происшествиях ежедневной жизни; а они  -  они  описывают  обломки  обломков,
или... как бы сказать? - какой-то ненужный отсед,  оставшийся  в  химическом
кубе, из которого выпарился могучий воздух,  приводящий  в  движение  колеса
огромной машины. Изуверы! они рисуют золотые кудри поэта - и не видят в нем,
подобно  Гердеру,  священного  леса  друидов,  {8}  за  которым  совершаются
страшные таинства; на костылях входят они  во  храм  искусства,  как  древле
недужные входили в храм эскулапов, впадают в животный сон,  пишут  грезы  на
медных досках, во обман потомкам, и забывают о боге храма.
     Материалы для жизни художника одни: его произведения. Будь он музыкант,
стихотворец,  живописец  -  в  них  найдете  его  дух,  его  характер,   его
физиономию, в них найдете  даже  те  происшествия,  которые  ускользнули  от
метрического пера историков. Трудно выпытать творца из творения, как  трудно
открыть тайну всесоздателя в глыбах гнейса и  кристаллах  оксинита  {9}  гор
первородных; но одна вселенная вещает нам о всемогущем, - одни  произведения
говорят о художнике. Не ищите в его жизни происшествий простолюдина, - их не
было; нет минут непоэтических в жизни поэта; все явления бытия освещены  для
него незаходимым солнцем  души  его,  и  она,  как  Мемнонова  статуя,  {10}
беспрерывно издает гармонические звуки...

                                   -----

     Семейство Бахов сделалось известным в Германии  около  половины  XVI-го
столетия. Немецкие писатели, собиравшие материалы о сем семействе,  начинают
его историю с того времени, когда глава его, Фохт Бах, {11} гонимый за веру,
переселился из Пресбурга в Турингию. Наши господа историки занимаются  очень
важными делами, - ну что бы им значило доказать, что Фохт Бах принадлежал  к
славянскому поколению, подобно Гайдну  и  Плейелю  {12}  (в  чем  почти  нет
никакого сомнения), и превратить мое нравственное убеждение в  историческое?
{[*  Довольно  любопытно,  что  эта  мысль,  наведенная  просто   характером
некоторых мелодий Баха,  впоследствии  нашла  себе  действительно  некоторое
историческое подтверждение. Бах есть не имя, а - прозвище.] {13}} Ведь им бы
стоило только написать статью, {14} потом другую, да  хорошенько  испестрить
ссылками, а потом сослаться на ту статью, как на  дело  решенное:  ведь  они
основывают же первые века русской  истории  на  сборнике  монаха,  {15}  для
препровождения  времени  списывавшего  гофмановские   повести   византийских
летописцев! И кто до Нибура {16} сомневался в существовании  Ромула  и  Нумы
Помпилия? Давно ли троянская война выпущена  из  введений  к  историям  всех
народов? {17}
     А это, право, стоит работы.  Здесь  идет  дело  не  о  спорах  удельных
князьков за дюжину деревянных избушек,  не  о  куньих  мордках,  {18}  но  о
многочисленном семействе, в  продолжение  нескольких  поколений  сохранившем
поэтическое чувство, - явление беспримерное в летописях изящных  искусств  и
физиологии. Долго ли нам, вместе с компанией промышленников, поселившихся  в
Северной Америке, и с европейскими китайцами, которых  обыкновенно  называют
англичанами, почитать поэзию за излишнюю стихию в политическом обществе -  и
внутреннюю сущность жизни взвешивать на деньги, доказывать, что  она  ничего
не весит, и потом простосердечно удивляться бедствиям общества  и  бедствиям
человека?
     В самом деле, чувство религиозное и любовь  к  гармонии  свыше  осенили
семью Бахов. В безмятежной пристани Фохт посвящал простосердечные дни  своим
детям и музыке, в  течение  времени  дети  его  разошлись  по  разным  краям
Германии; каждый из них завел свое  семейство,  каждый  вел  жизнь  тихую  и
простую, подобно отцу своему, и  каждый  в  храме  господнем  возвышал  души
христиан духовною музыкою; но в назначенный день в году они все соединялись,
как разрозненные звуки одного и  того  же  созвучия,  посвящали  целый  день
музыке и снова расходились к своим прежним занятиям.
     В одном из этих семейств родился Себастиян; вскоре потом умерли отец  и
мать его: природа сотворила их,  чтоб  произвести  великого  мужа,  и  потом
уничтожила, как предметы,  более  не  нужные.  Себастиян  остался  на  руках
[Иоганна] Христофора, {19} своего старшего брата.
     [Иоганн] Христофор Бах был человек важный в своем околодке. Он  никогда
не забывал, что отец его, Амвросий Бах, был гоф-унд-ратсмузикус в  Эйзенахе,
а  дядя  его,  [также]  Иоганн  Христофор  Бах,  -  гоф-унд-штатс-музикус  в
Арнштадте и что он сам  имеет  честь  быть  органистом  ордруфской  соборной
церкви. {[* Себ. Бах род. в Эйзенахе 1685 марта 21, ум 1750 июля 30  (по
"Real-Encyklopa'die" - июля  28).  Христофор  Бах  был  его  Zwillingsbruder
.  Старший  брат  Баха  назывался:  lohann  Cristopf  и  был
органистом в Ордруфе. Reissman, "Von Bach zu Wagner", 1861, Berlin, p.  4.]}
Он уважал свое искусство, как почтенную старую женщину, и был с ним  вежлив,
осторожен и почтителен до чрезвычайности. Бюффон {20} перенял  у  Христофора
Баха  привычку  приниматься  за  работу  не  иначе,  как  во  всем   параде.
Действительно, Христофор садился за клавикорд или за органы не иначе, как  в
чулках и башмаках и в  пуклях  с  кошельком,  величественно  возлегавшим  по
плисовому оранжевому кафтану, между двумя стразовыми блестящими  пуговицами;
никогда ни септима, ни нона {21} без приготовления не вырывались из-под  его
пальцев; не только в церкви, но даже дома, даже из любопытства Христофор  не
позволял себе этого в его молодости бывшего нововведения, которое он называл
неуважением к искусству. Из музыкальных теоретиков  он  знал  лишь  Гаффория
{22}  "Opus  musicae  disciplinae"  {*}  и  держался  этой  дисциплины,  как
воинской; 40 лет он прожил органистом одной и той же церкви; 40  лет  каждое
воскресенье играл почти один и тот же хорал, 40 лет одну  и  ту  же  к  нему
прелюдию - и только по большим праздникам  присоединял  к  ней  в  некоторых
местах один форшлаг и два триллера, {25} и тогда  слушатели  говорили  между
собою: "о! сегодня наш Бах  разгорячился!".  Но  зато  он  был  известен  за
чрезвычайного искусника  составлять  те  музыкальные  загадки,  которые,  по
тогдашнему обычаю, задавали музыканты друг другу: никто  труднее  Христофора
не выдумывал хода канону; {* Знающие музыку догадаются, что здесь дело  идет
о том, что немцы называют Rathsel-Canon; для не знающих музыки тщетно  хотел
бы я объяснить значение этого слова.} никто не приискивал  ему  замысловатее
эпиграфа. Неподвижный даже в выборе разговора, он в веселый час  обыкновенно
говорил только о двух предметах: 1-е, о заданном им каноне с эпиграфом:  Sit
trium series una, {* .  Читателям  веберовой
"Цецилии" известно, что подобный канон был задан и музыкантам XIX столетия.}
в котором голоса должны  были  идти  блошиным  шагом  и  которого  не  могли
разрешить все эйзенахские контрапунктисты, и 2-е,  о  черной  обедне  (Messa
nigra), сочинении его современника Керля, {26} так названной потому,  что  в
ней были употреблены не одни белые ноты, но и четверти, что тогда почиталось
удивительною смелостью. Христофор Бах  удивлялся  ему,  но  называл  вредным
нововведением, которое некогда  должно  будет  вконец  разорить  музыкальное
искусство. Следуя  сим-то  правилам,  Христофор  Бах  занимался  музыкальным
воспитанием своего меньшего брата Себастияна; он  любил  его,  как  сына,  и
потому не давал ему поблажки. Он  написал  на  нотном  листочке  прелюдию  и
заставил Себастияна играть ее по нескольку часов в день,  не  показывая  ему
никакой другой музыки; а по истечении  двух  лет  перевернул  нотный  листок
вверх ногами и заставил Себастияна в  этом  новом  виде  разыгрывать  ту  же
прелюдию, и также в продолжение  двух  лет;  а  чтоб  Себастиян  не  вздумал
портить своего вкуса какой-нибудь фантазией, он никогда не забывал  запирать
своего клавихорда, выходя из дома. По той же причине тщательно скрывал он от
Себастияна все произведения новейших музыкантов,  хотя  сам  уже  не  совсем
следовал правилам Гаффория; но дабы наиболее утвердить Себастияна в  началах
чистой гармонии, не давал  ему  читать  никакой  другой  книги;  часто  свои
объяснения  на  нее  перерывал  сильными  выходками  против  итальянцев;   в
доказательство  показывал  на  приведенную  Гаффорием  в   пример   Litaniae
mortuorum discordantes, {Душераздирающую заупокойную службу (лат.).} музыку,
всю составленную из диссонансов, и старался вселить в юную  душу  Себастияна
ужас к такому беззаконию. Часто слыхали, как Христофор хвалился, что, следуя
своей системе,  он  через  30  лет  сделает  своего  меньшего  брата  первым
органистом в Германии.
     {[*  Gaforus, oder Gafurius, как  написано  в
Valthern "Musik. Lexicon", Leipzig, 1732, p. 270. Самый  этот  лексикон  уже
библиографическая редкость. На приложенной  к  лексикону  гравюре  изображен
органист, играющий  на  органе,  и  за  ним  капельмейстер  и  оркестр,  где
замечательно, что смычки скрипок, или точнее виол - не прямые, но  согнутые,
почти как контрабасные; еще любопытны весьма  длинные  трубы,  ныне  уже  не
существующие. На стене висят валторна, теорба {23} и нечто похожее на рожки.
Все музыканты, разумеется, в огромных париках с косами, чулках и башмаках.
     Мне удалось видеть лишь  два  сочинения  Гафурия  в  дивной  библиотеке
Сергея   Александровича   Соболевского;   {24}   оба   -   суть   величайшая
библиографическая редкость и  высшей  важности  для  истории  музыки;  одно:
Practice musica Franchini Gafori Londensis, Milano, 1496, in 4ь,  и  другое:
Franchini Gafurii... de VHarmonia  musicorum  instrumentorum  opus,  Milano,
1518, in 4ь.]}
     Себастиян  почитал  Христофора,  как  отца,  и,  по  древнему   обычаю,
беспрекословно  во  всем  ему  повиновался;  ему  и  в  мысль  не  приходило
сомневаться в братнем благоразумии; он играл, играл, учил, учил, и прямо,  и
вверх ногами, четырехлетнюю прелюдию своего наставника: но  наконец  природа
взяла свое: Себастиян  заметил  у  Христофора  книгу,  в  которую  последний
вписывал различные жиги, сарабанды, мадригалы знаменитых тогда Фроберга,
{27} Фишера, {28} Пахельбеля, {29} Букстегуда; {30} в ней также находилась и
славная  керлева  черная  обедня,  о  которой  Христофор  не  мог   говорить
равнодушно.  Часто  Себастиян  заслушивался,  когда   брат   его   медленно,
задумываясь  на   каждой   ноте,   принимался   разыгрывать   эти   заветные
произведения.  Однажды  он  но  утерпел  и  робко,  сквозь  зубы,   попросил
Христофора позволить ему испытать свои силы над этими иероглифами.
     Христофору  показалось  такое  требование  непростительною  в   молодом
человеке самонадеянностию; он с презрением улыбнулся, прикрикнул,  притопнул
и поставил книгу на прежнее место.
     Себастиян  был  в  отчаянии;  и  днем  и  ночью   недоконченные   фразы
запрещенной музыки звенели в ушах его;  их  докончить,  разгадать  смысл  их
гармонических соединений -  сделалось  в  нем  страстию,  болезнию.  Однажды
ночью, мучимый бессонницею,  юный  Себастиян  напевал  потихоньку,  стараясь
подражать  звукам  глухого  клавихорда,  некоторые  фразы  заветной   книги,
оставшиеся у него в памяти, но многого он не понимал и  многого  не  помнил.
Наконец, выбившись из сил, Себастиян решился на дело страшное:  он  поднялся
потихоньку с постели на цыпочки и, пользуясь светлым лунным сиянием, подошел
к шкафу, засунул ручонку в  его  решетчатые  дверцы,  выдернул  таинственную
тетрадь, раскрыл ее... Кто опишет восторг его? мертвые ноты  зазвучали  пред
ним; то, чего тщетно он отыскивал в неопределенных представлениях памяти,  -
то ясно выговаривалось ими. Целую ночь провел он в этом занятии, с жадностию
перевертывая листы, напевая, ударяя пальцами по столу, как бы  по  клавишам,
беспрестанно  увлекаясь  юным,  пламенным  порывом  и  беспрестанно  пугаясь
каждого своего несколько громкого звука, от которого мог проснуться  строгий
Христофор. Поутру Себастиян положил книгу на прежнее место, дав  себе  слово
еще раз повторить свое наслаждение. Едва он мог дождаться ночи  и  едва  она
наступила, едва Христофор выкурил и поколотил о стол свою фарфоровую трубку,
как Себастиян опять за работу; луна светит,  листы  перевертываются,  пальцы
стучат по деревянной доске, трепещущий голос напевает  величественные  тоны,
приготовленные для органа во всем его  бесконечном  великолепии...  Вдруг  у
Себастияна рождается мысль сделать это наслаждение еще более сподручным:  он
достает листы нотной бумаги и, пользуясь  слабым  светом  луны,  принимается
списывать заветную книгу; ничто его не останавливает, - не рябит  в  молодых
глазах, сон не клонит молодой головы, лишь сердце его бьется и  душа  рвется
за звуками... О, господа, этот восторг был не тот восторг,  который  находит
на нас к концу обеда и проходит с пищеварением, и не тот,  который  называют
наши поэты мимолетным: восторг Себастияна длился шесть  месяцев,  ибо  шесть
месяцев употребил он на свою работу, - и во все это время, каждую ночь,  как
пламенная дева, приходило к нему знакомое наслаждение; оно не  вспыхивало  и
не гасло, оно тлело тихо,  ровным,  но  сильным  огнем,  как  тлеет  металл,
очищаясь в плавильном горниле. Вдохновение Себастияна в это время, как и  во
все время  земного  бытия  его,  было  вдохновение,  возведенное  в  степень
терпения. Уже работа, изнурившая его силы,  испортившая  на  всю  жизнь  его
зрение, приходила к окончанию,  как  однажды,  когда  днем  Себастиян  хотел
полюбоваться на свое сокровище, Христофор вошел в комнату; едва взглянул  он
на книгу, как угадал хитрость Себастияна и, несмотря ни на  просьбы,  ни  на
горькие его слезы, жестокосердый с хладнокровием  бросил  в  печь  долгий  и
тяжкий труд бедного  мальчика.  Удивляйтесь,  господа,  после  этого  вашему
мифологическому Бруту: я здесь рассказываю вам не мертвый вымысел,  а  живую
действительность, которая выше вымысла. Христофор нежно любил своего  брата,
понимал, как тяжко огорчит он его гениальную душу, отняв у него плод  долгой
и тяжкой работы, видел его слезы, слышал его  стоны,  -  и  все  это  весело
принес в жертву своей системе, своим правилам, своему образу мыслей. Не выше
ли он Брута, господа? или  по  крайней  мере  не  равен  ли  этот  подвиг  с
знаменитейшими подвигами языческой добродетели?
     Но  Себастиян  не  имел  нашего  высокого   понятия   об   общественных
добродетелях,  не  понял  всего  величия  христофорова   поступка:   комната
завертелась вокруг него, он готов был вслед за  своею  работою  отправить  и
экземпляр этого проклятого Гаффория, который был всему виною, - а  я  должен
предуведомить гг. библиоманов,  что  этот  экземпляр,  подвергавшийся  столь
явной опасности, был ни больше, ни меньше, как напечатанный  в  Неаполе  per
Fraciscum de Dine, anno Domini 1480, in 4ь, то есть editio princeps, {Первое
издание (лат.).}  и  что,  может  быть,  это  был  тот  самый,  едва  ли  не
единственный  экземпляр,  который  сохранился  до  нашего  времени.  Но  бог
библиомании,  неизвестный  древним,  спас  драгоценное  издание;  и  обратил
Немезиду на голову Христофора, который вскоре после сего происшествия  умер,
как мы увидим ниже. Это также нечто вроде истории Брутов, и  я  уверен,  что
оно попадет в какую-нибудь хрестоматию  в  число  поучительных  исторических