: "Жиамбатиста Пиранезе, знаменитый архитектор... умер в 1778...".
     - Это вздор! это ложь! - закричал  мой  архитектор.  -  Ах,  я  был  бы
счастлив, если б это была правда! Но я живу, к несчастию моему живу, - и эта
проклятая книга мешает мне умереть.
     Любопытство мое час от часу возрастало. - Объясните мне эту странность,
- сказал я ему, - поверьте мне свое горе: повторяю, что  я,  может  быть,  и
могу помочь вам.
     Лицо старика прояснилось: он взял меня  за  руку.  -  "Здесь  не  место
говорить об этом; нас могут подслушать люди, которые в  состоянии  повредить
мне. О! я знаю людей...  Пойдемте  со  мною;  я  дорогой  расскажу  вам  мою
страшную историю". - Мы вышли.
     - Так, сударь, - продолжал старик, - вы видите  во  мне  знаменитого  и
злополучного Пиранези. Я родился  человеком  с  талантом...  что  я  говорю?
теперь запираться уже поздно, - я родился с гением необыкновенным. Страсть к
зодчеству  развилась  во  мне  с  младенчества,  и  великий  Микель-Анджело,
поставивший Пантеон на так называемую огромную церковь Св. Петра в Риме, {8}
в старости был моим  учителем.  Он  восхищался  моими  планами  и  проектами
зданий, и когда мне исполнилось двадцать лет, великий мастер  отпустил  меня
от себя, сказав: "если ты останешься долее у меня,  то  будешь  только  моим
подражателем; ступай, прокладывай себе новый путь, и ты увековечишь свое имя
без моих стараний". Я повиновался, и с этой минуты начались  мои  несчастия.
Деньги становились редки. Я нигде не мог найти работы; тщетно представлял  я
мои проекты и  римскому  императору,  и  королю  французскому,  и  папам,  и
кардиналам: все меня выслушивали, все восхищались, все  одобряли  меня,  ибо
страсть к искусству, возженная покровителем Микель-Анджело,  еще  тлелась  в
Европе. Меня берегли как человека, владеющего  силою  приковывать  неславные
имена к славным памятникам; но  когда  доходило  дело  до  постройки,  тогда
начинали откладывать год за годом:  "вот  поправятся  финансы,  вот  корабли
принесут  заморское  золото"  -  тщетно!  Я  употреблял  все  происки,   все
ласкательства, недостойные гения, - тщетно! я сам пугался, видя,  до  какого
унижения доходила высокая душа  моя,  -  тщетно!  тщетно!  Время  проходило,
начатые здания оканчивались, соперники мои  снискивали  бессмертие,  а  я  -
скитался от двора к двору, от передней к передней, с моим портфелем, который
напрасно час от часу более и более наполнялся  прекрасными  и  неисполнимыми
проектами. Рассказать ли вам, что я чувствовал, входя в  богатые  чертоги  с
новою надеждою в сердце и выходя с новым  отчаянием?  -  Книга  моих  темниц
содержит в себе изображение сотой доли того, что происходило в душе моей.  В
этих вертепах страдал мой гений; эти цепи глодал  я,  забытый  неблагодарным
человечеством...  Адское   наслаждение   было   мне   изобретать   терзания,
зарождавшиеся в озлобленном сердце,  обращать  страдания  духа  в  страдание
тела, - но это было мое единственное наслаждение, единственный отдых.
     Чувствуя приближение старости и помышляя о  том,  что  если  бы  кто  и
захотел поручить мне какую-либо постройку, то недостало бы жизни моей на  ее
окончание, я решился напечатать свои проекты, на стыд моим  современникам  и
чтобы показать потомству, какого человека они не умели  ценить.  С  усердием
принялся я за эту работу, гравировал день и ночь, и проекты мои  расходились
по свету, возбуждая то смех, то удивление. Но со мной сталось совсем другое.
Слушайте и удивляйтесь... Я  узнал  теперь  горьким  опытом,  что  в  каждом
произведении,  выходящем  из  головы  художника,  зарождается  дух-мучитель;
каждое здание, каждая картина, каждая черта, невзначай проведенная по холсту
или бумаге, служит жилищем такому духу. Эти духи свойства злого:  они  любят
жить, любят множиться и терзать своего творца за тесное жилище. Едва почуяли
они, что жилище их должно ограничиться одними гравированными картинами,  как
вознегодовали на меня... Я уже был на смертной постели, как вдруг... Слыхали
ль вы о человеке, которого называют вечным жидом? {9} Все, что  рассказывают
о нем, - ложь: этот злополучный перед вами...  Едва  я  стал  смыкать  глаза
вечным сном, как меня окружили призраки  в  образе  дворцов,  палат,  домов,
замков, сводов, колонн. Все они  вместе  давили  меня  своею  громадою  и  с
ужасным хохотом просили у меня жизни. С той минуты я не  знаю  покоя;  духи,
мною порожденные, преследуют меня: там огромный свод обхватывает меня в свои
объятия, здесь башни гонятся за мною, шагая верстами; здесь  окно  дребезжит
передо мною своими  огромными  рамами.  Иногда  заключают  они  меня  в  мои
собственные темницы, опускают в бездонные колодцы, куют меня  в  собственные
мои цепи, дождят на меня  холодною  плесенью  с  полуразрушенных  сводов,  -
заставляют меня переносить все пытки, мною изобретенные, с костра сбрасывают
на дыбу, с дыбы на вертел, каждый нерв подвергают нежданному страданию, -  и
между тем, жестокие, прядают, хохочут вокруг  меня,  не  дают  умереть  мне,
допытываются, зачем осудил я их на жизнь неполную и на вечное терзание, -  и
наконец, изможденного, ослабевшего, снова выталкивают  на  землю.  Тщетно  я
перехожу из страны в страну,  тщетно  высматриваю,  не  подломилось  ли  где
великолепное здание, на смех мне построенное моими соперниками. Часто в Риме
ночью я приближаюсь к стенам, построенным этим счастливцем Микелем, и слабою
рукою ударяю в этот проклятый купол, который и не думает шевелиться, - или в
Пизе вешаюсь обеими руками на эту негодную  башню,  которая,  в  продолжение
семи веков, нагибается на землю и не хочет до нее дотянуться. Я уже пробежал
всю Европу, Азию, Африку, переплыл море: везде  я  ищу  разрушенных  зданий,
которые  мог  бы  воссоздать  моею  творческою  силой;  рукоплескав)  бурям,
землетрясениям. Рожденный с обнаженным сердцем поэта, я перечувствовал  все,
чем страждут несчастные, лишенные обиталища, пораженные ужасами  природы;  я
плачу  с  несчастными,  но  не  могу  не  трепетать  от  радости  при   виде
разрушения... И все тщетно! час создания не наступил еще для меня - или  уже
прошел: многое разрушается вокруг меня, но многое еще живет  и  мешает  жить
моим мыслям. Знаю, до тех пор не сомкнутся мои  ослабевшие  вежды,  пока  не
найдется мой спаситель и все колоссальные мои  замыслы  будут  не  на  одной
бумаге. Но где он? где найти его? Если и найду, то уже проекты мои устарели,
многое в них опережено веком, - а нет сил обновить их!  Иногда  я  обманываю
моих мучителей, уверяя, что занимаюсь приведением в  исполнение  какого-либо
из проектов моих; и тогда они на минуту оставляют  меня  в  покое.  В  таком
положении был я, когда встретился с вами; но пришло же вам в голову  открыть
передо мною мою проклятую книгу: вы не видали, но я...  я  видел  ясно,  как
одна из пиластр храма, построенного в средине Средиземного моря, закивала на
меня своей косматой головою... Теперь вы знаете мое несчастие:  помогите  же
мне, по обещанию вашему. Только десять миллионов червонцев, умоляю вас! -  И
с сими словами несчастный упал предо мною на колени.
     С удивлением и жалостию смотрел я на бедняка, вынул червонец и  сказал:
"вот все, что могу я дать вам теперь".
     Старик уныло посмотрел на меня. - Я это предвидел, - отвечал он,  -  но
хорошо и это: я приложу эти деньги к той сумме, которую сбираю  для  покупки
Монблана, чтоб срыть его до основания; иначе он будет отнимать вид  у  моего
увеселительного замка. - С сими словами старик поспешно удалился...".

                                   -----

     - Здесь оканчиваются чисто  написанные  страницы,  -  сказал  Фауст,  -
продолжение неизвестно; завтра я постараюсь привести в порядок связку  писем
и бумаг, которые показались мне более любопытными.
     - Мне кажется, - заметил Виктор, - что у  твоих  искателей  приключений
большая претензия на оригинальность...
     - Это одна из причуд века, - примолвил Вечеслав.
     - И оттого, - возразил Виктор, - теперь нет  ничего  пошлее,  как  быть
оригинальным. Какое внимание, какое участие может возбудить  чудак,  который
хочет возвратить время прошедшее и давнопрошедшее, когда сокровища  и  труды
погибали для удовлетворения ребяческого тщеславия, на постройку  бесполезных
зданий... теперь нет на  это  денег,  и  по  самой  простой  причине  -  они
употреблены на железные дороги.
     - Так по  твоему  мнению,  -  отвечал  Фауст,  -  египетские  пирамиды,
страсбургская колокольня, кельнский собор, флорентийский крещатик - все  это
произведение одного ребяческого  тщеславия;  твое  утверждение,  правда,  не
противоречит многим историкам  нашего  века,  но,  кажется,  они,  тщательно
собирая так называемые  факты,  забыли  два  довольно  важные:  первое,  что
названия, которые мы даем человеческим  страстям,  никогда  не  выражают  их
вполне, а лишь приблизительно, что вошло в привычку  человечества,  кажется,
со времени вавилонского смешения языков; и второе, что под всяким  ощущением
скрывается другое, более глубокое и, может  быть,  более  бескорыстное,  под
другим третье,  еще  более  бескорыстное,  и  так  до  самого  тайника  души
человеческой, где нет места для внешних, грубых страстей,  ибо  там  нет  ни
времени,  ни  пространства.  Человеку,  более  или  менее  огрубелому,   его
собственное,  внутреннее,  чистое  чувство  представляется  в  виде  внешней
страсти, тщеславия, гордости и проч.;  он  думает,  что  удовлетворяет  этой
страсти, а в самом деле повинуется лишь сему внутреннему,  для  него  самого
непонятному чувству. Символ такого претворения страстей  я  вижу  в  комете;
комета  никогда  не  следует  своему  нормальному  пути:  она   беспрестанно
уклоняется от него, притягиваемая то тем, то другим небесным телом, и оттого
прежние астрономы, не принимавшие в  расчет  сих  пертурбаций,  ошибались  в
своих предсказаниях; но, несмотря на то что эллиптический или параболический
путь кометы принимает  вид  других  кривых  линий,  ее  первоначальный  путь
остается неизменным и все-таки  влечет  ее  к  солнцу  какой-либо  планетной
системы.
     Виктор. Согласен, что такой оптический обман  действительно  существует
для человека, - но все я не вижу причины обращаться на тот путь, который уже
пройден, и вместе с Пиранези плакать о том, что ужо прошло то  время,  когда
деньги тратились на постройку гигантских и все-таки бесполезных зданий...
     Фауст. Мне кажется, что в Пиранези плачет человеческое чувство  о  том,
что оно потеряло, о том, что,  может  быть,  составляло  разгадку  всех  его
внешних действий, что составляло украшение жизни, - о бесполезном...
     Виктор.  Признаюсь,  если  б  страсбургскую  колокольню  вытянуть   еще
подлиннее - в рельсы железной дороги, то она для меня  была  бы  еще  лучшим
украшением жизни;  ибо  что  ни  говори,  а  железные  дороги,  сверх  своей
практической пользы, имеют своего рода поэзию...
     Фауст. Без сомнения; потому что человек, как  я  уже  заметил  однажды,
никак не может отделаться от поэзии; она, как один из необходимых элементов,
входит в каждое действие человека, без чего жизнь  этого  действия  была  бы
невозможна;  символ  этого  психологического  закона  мы  видим   в   каждом
организме; он образуется из углекислоты, водорода и  азота;  пропорции  этих
элементов разнятся почти в каждом животном  теле,  но  без  одного  из  этих
элементов  существование  такого   тела   было   бы   невозможно;   в   мире
психологическом поэзия есть один из тех элементов, без которых  древо  жизни
должно было бы исчезнуть; оттого  даже  в  каждом  промышленном  предприятии
человека есть quantum {некоторое  количество,  доля  (лат.).}  поэзии,  как,
наоборот, в каждом чисто поэтическом произведении есть quantum  вещественной
пользы; так напр, нет сомнения, что страсбургская колокольня вмешалась
невольно в акционерские расчеты и была одним из магнитов, которые  притянули
железную дорогу к городу.
     Виктор. Квит на квит; я  предпочитаю  пользу  с  наименьшей  пропорцией
поэзии...
     Фауст. Ты в этом случае похож на человека, который бы захотел застроить
целый город домами по одному фасаду: кажется, ничего, а такой город навел бы
тоску неодолимую. Да! железные дороги - дело важное и великое. Это  одно  из
орудий, которое дано человеку для победы над природой; глубокий смысл  скрыт
в этом явлении, которое, по-видимому,  разменялось  на  акции,  на  дебет  и
кредит;  в  этом  стремлении  уничтожить  время  и  пространство  -  чувство
человеческого достоинства и его превосходства над природою; в этом  чувстве,
может быть, воспоминание  о  его  прежней  силе  и  о  прежней  рабе  его  -
природе... Но сохрани нас бог сосредоточить все умственные,  нравственные  и
физические силы на одно материальное направление,  как  бы  полезно  оно  ни
было: будут ли то  железные  дороги,  бумажные  прядильни,  сукновальни  или
ситцевые фабрики. Односторонность есть яд нынешних обществ и тайная  причина
всех жалоб, смут и недоумений; когда одна ветвь живет на счет целого  дерева
- дерево иссыхает.
     Ростислав. Однако знаешь,  что  сказал  Гегель,  человек,  которого  ты
уважаешь? "Боязливая заботливость о том, чтоб не быть  односторонним,  очень
часто   обнаруживает   слабость,   способную    только    к    поверхностной
многосторонности..."
     Фауст. Несмотря на все мое уважение к Гегелю, я не могу  не  сознаться,
что от темноты ли человеческого языка, от нашей ли неспособности  вникать  в
таинственную связь умозаключений знаменитого германского мыслителя, но в его
сочинениях встречаются часто на одной и  той  же  странице  места,  которые,
по-видимому, находятся в совершенном противоречии. Так в том  же  сочинении,
{* Университ речь 1837 года.  {10}  См.  перев  в  "Московс
наблюд" 1838, N 1. Эта речь тем замечательнее, что ее  можно  принять
за последнюю форму гегелевых положений.} перед  теми  строками,  которые  ты
привел, Гегель говорит: "Только то  можно  назвать  последовательным  целым,
что, углубившись в свое начало, достигает своего совершенства; только  тогда
оно делается чем-нибудь  действительным  и  приобретает  глубину  и  сильную
возможность   многосторонности".   Если    целость,    действительность    и
многосторонность  неразрывно  связаны  между  собою;  если  условие  целости
явления  есть  углубление  в  его  начало,  то  из   сего   следует   скорее
необходимость общности и многосторонности, нежели важность  односторонности.
Впрочем, Виктора не убедишь такими авторитетами; я для него сошлюсь на  факт
положительный.  Мишель  Шевалье,  {11}  один  из  знаменитейших   поборников
промышленности, упоминает {* См. "Rocherches nonvolles sur l'industrie", par
Michel  Chevalier  , 1843.} с насмешкою о трудности, которая существовала для  древних
предпринять путешествие из поэтической Спарты в поэтические Афины и обратно,
и  доказывает  неопровержимыми  указаниями  и   цифрами,   что   когда   все
усовершенствования  в  паровых  машинах  войдут  в  общее  употребление,  то
путешествие вокруг всего земного  шара  можно  будет  совершить...  ужас!  в
течение одиннадцати дней! Но прозорливый ум этого замечательного писателя не
мог не остановиться на вопросе: какое будет  моральное  состояние  общества,
когда человечество достигнет этой эпохи?  Он  не  отвечает  на  этот  вопрос
положительно, но мысли его обращаются к Америке, и  вот  его  наблюдения:  в
этой стране быстрота сообщений,  удобство  переноситься  из  места  в  место
уничтожили все различия в нравах, в образе жизни,  в  одежде,  в  устройстве
дома и... в понятиях (когда они не касаются личных  выгод  каждого);  оттого
для  жителя  этой  страны  нет  ничего  нового,  любопытного,   нет   ничего
привлекательного; он везде дома - и, проехав из конца в конец свою  отчизну,
он встречает лишь то, что он каждый  день  видел;  оттого  цель  путешествия
американца всегда какая-либо личная польза и никогда  наслаждение.  Кажется,
что может быть  лучше  такого  состояния?  Но  умный  Шевалье  с  похвальной
откровенностью признается, что полное следствие такой  полезной,  удобной  и
расчетливой жизни - есть тоска неодолимая, невыносимая! - Явление  в  высшей
степени замечательное! Откуда же взялась эта  тоска?  -  Объясните,  господа
утилитаристы! Не этой ли  тоске  и  происходящей  от  нее  раздражительности
должно приписать, между прочим,  ныне  вошедшие  в  привычку  у  американцев
ежедневные  поединки,   которых   подробности   ужасают   даже   европейских
журналистов? как вы  думаете?  Вот,  господа,  следствие  односторонности  и
специальности, которая нынче почитается целию жизни; вот что  значит  полное
погружение в вещественные выгоды и полное забвение  других,  так  называемых
бесполезных порывов души.
     Человек думал закопать их  в  землю,  законопатить  хлопчатой  бумагой,
залить дегтем и салом, - а они являются к  нему  в  виде  привидения:  тоски
непонятной!

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     На пыльной связке, лежавшей на столе, было написано:

                                 Экономист

     Фауст читал:
     "Посылаю к вам, мм. гг., отрывки, найденные в бумагах  одного  молодого
человека, недавно умершего, ибо, как кажется, он принадлежал  к  тем  людям,
которых вы сделали предметом своих наблюдений.
     В жизни этого молодого человека не было ничего особенно замечательного;
он родился с положительным, даже сухим умом - с умом, ожидающим действия  за
причинами;  в  разговорах  он  любил  нападать  на  идеальность,  на   мечты
воображения, на безотчетное чувство - и доказывал, что они одни - вина  всех
бедствий человечества. Вследствие своих мыслей, он обратил всю  деятельность
своего ума  на  науки  положительные,  вступил  на  службу  по  Министерству
финансов, читал одних  экономистов,  от  аббата  Галияни  {1}  до  Сэя,  {2}
боготворил Мальтуса и беспрестанно  покрывал  листы  бумаги  статистическими
выкладками.
     Скачок от холодных цифр к отрывкам, которые я к вам посылаю, для многих
кажется удивительным; не постигают,  каким  образом  такие  странные,  часто
нелепые  мечты  могли  вселиться  в  голову  человека,  по-видимому,   столь
рассудительного, равнодушного, столь далекого от всех порывов воображения.
     Чтение этих отрывков и  замеченная  незадолго  пред  кончиною  глубокая
задумчивость в нашем экономисте заставили родных подозревать,  что  на  него
находили припадки сумасшествия, тем более что за  день  до  кончины  он  был
совершенно здоров и что скоропостижная смерть прервала жизнь его без  всякой
видимой  причины.   Соображая   все   эти   обстоятельства   с   несколькими
недосказанными словами, вырвавшимися у юноши в минуту  последних  страданий,
медики сначала  подумали,  что  несчастный  сам  лишил  себя  жизни;  но  по
тщательном осмотре на нем не нашлось никаких  признаков  ни  внутренней,  ни
наружной раны; при вскрытии трупа не оказалось  никаких  примет  отравления:
все  части  внутренностей  его  были  в  совершенном  порядке,  -  и  медики
принуждены были признаться, что физическая  причина  смерти  несчастного  Б.
была неизъяснима.
     Вопреки мнению медиков и их искривленному битурию, {3}  я  уверен,  что
бедного Б. нельзя хоронить в крещеной земле; он точно самоубийца, но он убил
свое тело ядом, которого и не подозревали медики,  честь  открытия  которого
принадлежит нашему XIX веку, - ядом, который олицетворил в себе все действия
баснословной aqua tofana, {вода Тофаны {4} (лат.).} который, согласно мнению
алхимиков, убивает не вдруг, а действует чрез год,  два,  а  иногда  и  чрез
десять. Этому яду еще не приискано точного определенного названия; но это не
мешает ему существовать, и доказательство тому - эти отрывки.
     Не знаю, ошибаюсь ли я, но для меня эти отрывки объясняют  многое.  Мне
кажется, они показывают, что логический ум несчастного Б., преследуя с жаром
свои выкладки, нашел на конце своих силлогизмов нечто такое, что  ускол