примеров.
     Незадолго перед кончиною Христофора настал день,  в  который  Себастиян
должен был явиться на так называемую в лютеранской церкви конфирмацию.  {31}
Христофор Бах пожелал, чтоб это  важное  происшествие  в  жизни  протестанта
случилось при могиле общего отца их, дабы она была, так сказать, свидетелем,
что старший брат вполне исполнил родительскую обязанность. Для сего в первый
раз завили букли Себастияну, напудрили его,  приделали  кошелек,  сшили  ему
французский полосатый кафтан из  старого  бабушкина  робронда  и  повезли  в
Эйзенах.
     Здесь в первый  раз  Себастиян  услышал  звуки  органа.  Когда  полное,
потрясающее сердце  созвучие,  как  дуновение  бури,  слетело  с  готических
сводов, - Себастиян позабыл все  его  окружающее;  это  созвучие,  казалось,
оглушило его душу; он не видал ничего - ни великолепного храма, ни  рядом  с
ним стоявших юных исповедниц, почти не понимал  слов  пастора,  отвечал,  не
принимая  никакого  участия  в  словах  своих;  все  нервы  его,   казалось,
наполнились этим воздушным звуком; тело его невольно отделялось от  земли...
он не мог  даже  молиться.  Христофор  сердился  и  не  мог  понять,  отчего
прилежный, смиренный, кроткий, даже робкий Себастиян, столь твердо выучивший
катехизис в Ордруфе, хуже всех и как  будто  с  досадою  отвечал  пастору  в
Эйзенахе, отчего Себастиян замарал свой кафтан об стену, оставил на  башмаке
пряжку незастегнутою,  был  рассеян,  невежлив,  толкал  своих  соседей,  не
уступал места старикам и не умел  никому  выговорить  одну  из  тех  длинных
кудрявых фраз, которыми немцы в то время измеряли степень своего уважения. В
понятиях Христофора музыка соединялась со всеми  семейными  и  общественными
обязанностями: фальшивая квинта и невежливое слово были для него  совершенно
одно и то же, и он был твердо уверен,  что  человек,  не  наблюдающий  всеми
принятых обыкновений, невежливый, неопрятно одетый, никогда  не  может  быть
хорошим музыкантом, и наоборот, - и в добром Христофоре зародилось  грустное
сомнение: неужели он ошибся в своей системе - или, лучше  сказать,  в  своем
брате - и из Себастияна не выйдет ничего путного?
     Это сомнение обратилось в уверенность,  когда  после  обедни  он  повел
Себастияна  к  Банделеру,  славному  органному  мастеру   того   времени   и
родственнику семейства Бахов. После обеда веселый  Банделер,  по  старинному
обычаю, предложил собеседникам спеть так называемый  Quodlibet  {Что  угодно
(лат.).} - род музыки, бывшей  тогда  в  большом  употреблении;  в  ней  все
участвовавшие пели  народные  песни,  все  вместе,  но  каждый  свою,  и  за
величайшее искусство почиталось вести свой голос так, чтоб он,  несмотря  на
разноголосицу,  составлял  с  другими  голосами  чистую   гармонию.   Бедный
Себастиян  попадал  беспрестанно  в  фальшивые  квинты,  и   немудрено:   он
засматривался, засматривался, увы! не на кроткую и  прекрасную  Энхен,  дочь
Банделера, которой живой портрет можете видеть  в  Эрмитаже,  в  изображении
молодой девушки, нарисованной Лукою Кранахом, {32} - Себастиян засматривался
на  огромные  деревянные  и  свинцовые  трубы,  клавиши,  педали  и   другие
принадлежности недоконченного органа, находившиеся в столовой  комнате;  его
юный ум, пораженный видом этого  хаоса,  трудился  над  разрешением  задачи:
каким образом  столь  низкие  предметы  порождают  величественную  гармонию?
Христофор был в отчаянии.
     После обеда старики развеселились,  разговорились.  Христофор  Бах  уже
выкурил десятую трубку, уже в десятый раз рассказывал анекдот про свой канон
и про арнштадтских органистов,  и  уже  в  десятый  раз  все  присутствующие
принимались смеяться от чистого сердца,  -  когда  заметили,  что  Себастиян
исчез. Общее смятение. Туда, сюда  -  нет  Себастияна;  Христофор  в  первую
минуту подумал, что Себастиян, уставший от  дневных  хлопот,  захотел  ранее
лечь в постелю; но  он  ошибся:  Себастиян  не  возвращался.  Христофор,  не
нашедши  его  дома,  рассердился,  огорчился,  выкурил  трубку  и  заснул  в
обыкновенное время.
     И немудрено, что не отыскали  Себастияна.  Никому  не  могло  прийти  в
голову, что он в то время по узким эйзенахским улицам пробирался к  соборной
церкви. Мысль - рассмотреть, откуда и как  происходят  те  волшебные  звуки,
которые поразили его душу еще поутру, во время обедни, зародилась  в  голове
Себастияна, и он  положил:  во  что  бы  то  ни  стало  доставить  себе  это
наслаждение.
     Долго искал он  входа  в  церковь.  Главные  врата  были  заперты;  уже
Себастиян готов был забраться по наружной стене в открытое в двух саженях от
земли окошко, не боясь ни сломить головы, ни навлечь на  себя  подозрения  в
святотатстве, когда вдруг, к великой радости, он увидел низенькую, не крепко
притворенную  дверь;  он  толкнул  -  дверь  отворилась;  маленькая  круглая
лестница представилась глазам его; дрожа от  страха  и  радости,  он  быстро
побежал по ней,  шагая  через  несколько  ступеней,  и  наконец  очутился  в
каком-то узком  месте...  перед  ним  ряды  колонн,  разной  величины  мехи,
готические украшения. Луна, и теперь покровительствовавшая ему, мелькнула  в
разноцветные стекла полукруглых окошек, и Себастиян  едва  не  вскрикнул  от
восхищения, когда увидел, что находится  на  том  месте,  где  поутру  видел
органиста; смотрит - перед ним и клавиши, - как будто манят его изведать его
юные силы; он бросается, сильно ударяет по ним, ждет, как полногласный  звук
грянет о своды церкви, - но орган, как будто стон  гневного  мужа  раздался,
испустил нестройное созвучие по храму и умолкнул. Тщетно Себастиян брал  тот
и другой аккорд,  тщетно  трогал  то  одну,  то  другую  клавиатуру,  тщетно
выдвигал и вдвигал находившиеся вблизи рукоятки, - орган  молчал,  и  только
глухой костяной стук от клавишей, приводивших в движение клапаны  труб,  как
будто насмехался над усилиями юноши. Холод пробежал по жилам Себастияна:  он
помыслил, что бог наказывает  его  за  святотатство  и  что  органу  суждено
навсегда молчать под его рукою; эта мысль привела его почти в  беспамятство;
но наконец он вспомнил виденные им мехи и с улыбкою догадался,  что  без  их
движения орган играть не может, что первый звук, им слышанный, происходил от
небольшого количества воздуха, оставшегося в каком-либо  воздухопроводе;  он
подосадовал на свое невежество и бросился к мехам; сильною рукою он приводил
их в движение и потом опрометью бегал к  клавиатуре,  чтобы  воспользоваться
тем количеством воздуха, которое не  успевало  вылетать  из  меха,  пока  он
добегал до клавиатуры; но тщетно, - не  вполне  потрясенные  трубы  издавали
лишь нестройные звуки, и Себастиян обессилел от долгого  движения.  Чтоб  не
потерять напрасно плодов своего  ночного  путешествия,  он  вознамерился  по
крайней мере осмотреть это чудное для него произведение искусства. По  узкой
лестнице, едва приставленной к верхнему этажу органа,  он  пробрался  в  его
внутренность. С изумлением смотрел он на все его окружавшее: здесь  огромные
четвероугольные трубы, как будто  остатки  от  древнего  греческого  здания,
тянулись стеною одна над другой, а вокруг их ряды готических башен возвышали
свои остроконечные металлические колонны;  с  любопытством  рассматривал  он
воздухопроводы, которые, как жилы огромного  организма,  соединяли  трубы  с
несметными клапанами клавишей, чудно устроенную машину, не издающую никакого
особенного звука, но громкое  сотрясение  воздуха,  соединяющееся  со  всеми
звуками, которому никакой инструмент подражать не может...
     Вдруг он смотрит:  четвероугольные  столбы  подымаются  с  мест  своих,
соединяются с готическими колоннами, становятся ряд за рядом, еще... еще - и
взорам Себастияна явилось бесконечное, дивное здание, которого наяву описать
не может бедный язык человеческий. Здесь таинство  зодчества  соединялось  с
таинствами гармонии;  над  обширным,  убегающим  во  все  стороны  от  взора
помостом полные созвучия пересекались в образе легких сводов и опирались  на
бесчисленные ритмические колонны; от тысячи курильниц восходил  благоухающий
дым и всю внутренность храма наполнял  радужным  сиянием...  Ангелы  мелодии
носились на легких об лаках  его  и  исчезали  в  таинственном  лобзании;  в
стройных геометрических линиях воздымались сочетания музыкальных орудий; над
святилищем  восходили  хоры  человеческих   голосов;   разноцветные   завесы
противозвучий свивались  и  развивались  пред  ним,  и  хроматическая  гамма
игривым барельефом струилась по  карнизу...  Все  здесь  жило  гармоническою
жизнию, звучало  каждое  радужное  движение,  благоухал  каждый  звук,  -  и
невидимый голос внятно произносил таинственные слова религии и искусства...
     Долго  длилось  сие  видение.   Пораженный   пламенным   благоговением,
Себастиян упал ниц на землю, и мгновенно звуки усилились,  загремели,  земля
затряслась  под  ним,  и  Себастиян  проснулся.  Величественные  звука   еще
продолжались, с ними сливается говор голосов  ...  Себастиян  осматривается:
дневной свет поражает глаза, - он видит себя  во  внутренности  органа,  где
вчера он заснул, обессиленный своими трудами.
     Себастиян никак не мог уверить своего брата, что провел ночь в  церкви,
играя на органе; невольное движение  души,  руководившее  Себастияна  в  сем
случае,  было  непонятно  Христофору.  Напрасно  говорил  ему  Себастиян   о
непостижимом чувстве, которое увлекло  его,  о  своем  нетерпении,  о  своем
восторге.  Христофор  отвечал,  что  ему  самому  это  все   известно,   что
действительно восторг должен существовать в музыканте, как  о  том  пишет  и
Гаффорий, но что для восторга должно выбирать пристойное время; он доказывал
убедительными доводами и  примерами,  что  всякий  восторг,  всякая  страсть
должна основываться на правилах благоразумия и пристойного поведения,  точно
так же, как всякая музыкальная идея - на  правилах  контрапункта,  а  не  на
нарушении всех правил, приличий и обычаев; что увлекаться  каким  бы  то  ни
было чувством есть дело человека безнравственного и неблаговоспитанного;  за
сим непосредственно он с новым жаром начинал упрекать Себастияна,  напоминал
ему, что ни отцу, ни деду его, ни прадеду никогда не случалось  не  ночевать
дома, и в заключение приписывал все бывшее с  Себастияном  выдумке  молодого
человека, который хочет ею прикрыть какие-нибудь непозволительные шалости.
     Это происшествие утвердило Христофора в мысли, что Себастиян -  человек
погибший, и столько огорчило его, что причинило ему болезнь, от  которой  он
вскорости переселился в вечную жизнь. Себастиян ужаснулся, не нашедши у себя
в сердце полного сожаления о потере своего воспитателя.

                                   -----

     Себастиян не возвращался более в  Ордруф,  но,  оставшись  в  Эйзенахе,
посвятил жизнь свою развитию своего музыкального дара. {[* В  одну  из  моих
заграничных поездок я нарочно остановился в Эйзенахе и,  разумеется,  прежде
всего  спросил:  где  дом  Себастияна  Баха.  Трактирный  лакей   долго   не
возвращался, но наконец пришел ко мне с  известием,  что  господина  Баха  в
Эйзенахе уже нет. - Где же он? - спросил я. "Говорят, что г.  Бах  умер",  -
отвечал аккуратный лакей.]}  С  благоговением  он  выслушивал  уроки  разных
славных органистов, находившихся в  этом  городе,  но  ни  один  из  них  не
удовлетворял его неумолимой любознательности. Тщетно выспрашивал он у  своих
учителей тайны  гармонии;  тщетно  спрашивал  их,  каким  образом  наше  ухо
понимает соединения звуков? отчего чувства  слуха  нельзя  поверить  никаким
другим физическим чувством? отчего такое соединение одних и  тех  же  звуков
приводит в восторг, а другое раздирает слух? Учители отвечали ему  условными
искусственными правилами, но  эти  правила  не  удовлетворяли  ума  его;  то
чувство о музыке, которое  осталось  в  его  душе  после  таинственного  его
видения, было ему понятнее, но словами он сам не мог себе дать в нем отчета.
     Воспоминание об этом видении не оставляло Себастияна ни на  минуту;  он
не мог бы вполне даже рассказать его,  но  впечатление,  произведенное  этим
чувством, жило и мешалось со всеми его мыслями и чувствами и  накидывало  на
них как бы  радужное  покрывало.  Когда  он  рассказывал  о  сем  Банделеру,
которого не переставал посещать после смерти Христофора,  старик  смеялся  и
советовал ему не думать о грезах,  а  употреблять  свое  время  на  изучение
органного мастерства, уверяя, что оно может доставить ему безбедное  на  всю
жизнь пропитание.
     Себастиян, в простоте сердца, почти верил словам Банделера и  негодовал
на себя, зачем сновидение так часто и против его  воли  приходит  к  нему  в
голову.
     В самом деле, Себастиян в скором времени переселился к Банделеру  и  со
всем возможным рвением принялся учиться его ремеслу, а потом и помогать ему.
С величайшим рачением он  обтачивал  клавиши,  вымеривал  трубы,  приделывал
поршни, выгибал проволоку, обклеивал клапаны; но  часто  работа  выпадала  у
него из рук, и он с горестию помышлял о неизмеримом расстоянии,  разделявшем
чувство, возбужденное в  нем  таинственным  его  видением,  от  ремесла,  на
которое он был осужден; смех работников, их пошлые шутки, визг настроиваемых
органов выводили его из задумчивости, и он, упрекая себя в своем  ребяческом
мечтательстве, снова принимался за работу. Банделер не замечал таких горьких
минут души Себастияновой; он видел только его прилежание, и в голове старика
вертелись другие мысли: он часто ласкал  Себастияна  при  своей  Энхен,  или
ласкал свою Энхен при Себастияне; часто заводил  он  речь  об  ее  искусстве
вести расход и заниматься другим домашним хозяйством, потом о ее набожности,
а  иногда  и  о  миловидности.  Энхен  краснела,  умильно  посматривала   на
Себастияна, и с некоторого времени стали замечать в доме, что она с  большим
рачением начала крахмалить и  выглаживать  свои  манжеты  и  еще  с  большим
прилежанием и гораздо больше времени, нежели прежде, проводить на кухне и за
домашними счетами.
     Однажды Банделер объявил своим домашним,  что  у  него  будет  к  обеду
старый его товарищ, недавно  приехавший  в  Эйзенах,  люнебургский  органный
мастер Иоганн Албрехт. "Я его до сих пор люблю, -  говорил  Банделер,  -  он
человек добрый и тихий, истинный христианин, и  мог  бы  даже  быть  славным
органным мастером; но человек странный; за все хватается: мало ему  органов,
нет! он хочет делать и органы, и клавихорды, и скрипки, и теорбы; и над всем
этим уж мудрит, мудрит - и что же из этого выходит? Слушайте, молодые  люди!
Закажут ему орган - он возьмет и, нечего сказать, работает рачительно  -  не
месяц, не два, а год и больше, - да не утерпит, ввернет в него  какую-нибудь
новую штуку, к которой не привыкли наши органисты; орган у него и  останется
на руках; рад, рад, что продаст его за полцены. Скрипку ли станет  делать...
Вот сосед наш Клоц {33} - он нашел секрет: возьмет скрипку  старого  мастера
Штейнера, {34} снимет с нее мерку, вырежет доску точь-в-точь по ней, и дужку
подгонит, и подставку поставит, и колки ввернет, и выйдет у него из  рук  не
скрипка, а чудо; оттого у него скрипки нарасхват  берут,  не  только  что  в
нашей благословенной Германии,  но  и  во  Франции,  и  в  Италии  -  и  вот
посмотрите, наш сосед какой себе домик выстроил. Старик же Албрехт? - станет
он мерку снимать... все вычисляет, да вымеривает, ищет  в  скрипке  какой-то
математической пропорции:  то  снимет  с  нее  четвертую  струну,  то  опять
навяжет, то выгнет деку, то выпрямит, то сделает ее вздутою, то плоскою -  и
уж хлопочет, хлопочет; а что выходит? Поверите ли, вот уж двадцать лет,  как
ему не удалось сделать ни одной порядочной скрипки. Между тем, время идет, а
торговля его никак не подвигается: все он как будто  в  первый  раз  заводит
мастерскую... Не берите с него примера, молодые люди; худо бывает,  когда  у
человека ум за разум зайдет. Новизна и мудрованье в нашем  деле,  как  и  во
всяком другом, никуда не годятся. Наши отцы, право, не глупые были люди; они
все хорошее придумали, а нам уж ничего выдумывать не оставили; дай бог и  до
них-то добраться!"
     При этих словах вошел Иоганн Албрехт. {* В  летописях  музыки  известны
три Иоганна Албрехта, явившиеся несколько позже; неизвестно,  о  котором  из
них говорит повествователь; впрочем, кажется, у  него  своя  хронология.  Мы
предоставляем самому читателю поверить ее как следует.}  "Кстати,  -  сказал
Банделер, обнимая его, - кстати пришел, мой добрый Иоганн. Я  сейчас  только
бранил тебя и советовал моим молодым людям не подражать тебе".
     - Дурно сделал, любезный Карл! - отвечал Албрехт. - Потому  что  мне  в
них будет большая нужда. Я приехал просить у тебя  помощников  для  новой  и
трудной работы...
     - Ну, уж верно еще какая-нибудь выдумка! - вскричал Банделер с хохотом.
     - Да! выдумка, и которая, подивись, удалась мне...
     - Как все твои скрипки...
     - Нечто поважнее скрипок; дело идет  о  совершенно  новом  регистре  {*
Орган, как известно, составлен как  бы  из  нескольких  оркестров  ила  масс
различных   инструментов.   Деревянные   трубы   составляют   одну    массу;
металлические  другую;  каждая  из  них  имеет  многие  подразделения.   Сии
подразделения имеют каждое свое наименование: Vox humana, Quintadena и проч.
т. п. Сии-то подразделения называются регистрами.} в органе.
     - Так! я уже знал это. Нельзя ли сообщить? Поучимся у тебя хоть  раз  в
жизни...
     - Ты знаешь, я не люблю говорить на ветер. Вот, за обедом, на  свободе,
потолкуем о моем новом регистре.
     - Посмотрим, посмотрим.
     К  обеду  собралось  несколько   человек   эйзенахских   органистов   и
музыкантов; к ним, по древнему немецкому обычаю, присоединились все  ученики
Банделера, так что за столом было довольно многочисленное собрание.
     Албрехту напомнили о его обещании.
     - Вы знаете, мои друзья, - сказал  он,  -  что  я  уже  давно  стараюсь
проникнуть в таинства гармонии и для этого  беспрестанно  занимаюсь  равными
опытами.
     - Знаем, знаем, - сказал Банделер, - к сожалению, знаем.
     - Как бы то ни было, я почитаю такое  занятие  необходимым  для  нашего
мастерства...
     - В этом-то и беда твоя...
     - Дослушай меня терпеливо! Недавно, занимаясь пифагоровыми опытами  над
монохордом, {35} я сильно рванул толстую, длинную струну, крепко  натянутую,
и - вообразите себе мое удивление: я заметил, что  к  звуку,  ею  изданному,
присоединялись другие тоны. Я повторил несколько раз свой опыт -  и  наконец
явственно удостоверился, что эти тоны были: квинта и терция; это  наблюдение
озарило мой ум ярким светом: итак,  подумал  я,  все  в  мире  приводится  к
единству - так и должно быть!  Во  всяком  звуке  мы  слышим  целый  аккорд.
Мелодия есть ряд  аккордов;  каждый  звук  есть  не  иное  что,  как  полная
гармония. Я начал над этим думать; думал, думал - наконец решился сделать  к
органу новый регистр, в котором каждый клавиш  открывает  несколько  трубок,
настроенных в полный аккорд, - и этот регистр я  назвал  мистерией:  {*  Это
слово в нынешних органах превратилось в прозаическое  выражение:  Mixtures.}
ибо, действительно, в нем скрывается важное таинство.
     Все старики захохотали, а молодые на ухо стали перешептываться  друг  с
другом. Банделер не утерпел, вскочил с места, открыл клавихорд: "Послушайте,
господа, - вскричал он,  -  какое  изобретение  нам  предлагает  наш  добрый
Албрехт",  -  и  заиграл  какую-то  комическую  народную  песню   фальшивыми
квинтами. Общий смех удвоился; один  Себастиян  не  участвовал  в  нем,  но,
вперив глаза на Албрехта, с нетерпением ожидал ответа.
     - Смейтесь, как хотите, господа, - но я принужден вам сказать, что  мой
новый регистр придал такую силу и величие органу, каких у него до сих пор не
было.
     - Это уж  слишком!  -  проговорил  Банделер  и,  под