ют...
     Вячеслав. Был уговор: без мистицизма.
     Фауст. Шутки в сторону,  я  не  знаю  никого,  кроме  этого  господина,
который мог бы с такою  ловкостию  пустить  по  свету,  например,  следующие
бессмысленные слова: факт, чистый опыт, положительные знания, точные науки и
проч. т. п. Этими словами человечество пробавляется уже не  первый  век,  не
присваивая  им  ровно  никакого  смысла;  например,  в  воспитании  говорят:
сделайте милость, без теории,  а  побольше  фактов,  фактов;  голова  дитяти
набивается фактами; эти факты толкаются в его юном мозгу без  всякой  связи;
один ребенок глуп, - другой, усиливаясь  найти  какую-нибудь  связь  в  этом
хаосе, сам себе составляет теорию, да какую! -  говорят:  "дурно  учили!"  -
совершенно согласен. В ученом мире то и дело вы слышите:  сделайте  милость,
без умозрений,  а  опыт,  чистый  опыт;  между  тем,  известен  только  один
совершенно чистый опыт, без  малейшей  примеси  теории  и  вполне  достойный
названия опыта: медик лечил портного от горячки; больной, при смерти, просит
напоследях покушать ветчины; медик, видя, что уже  спасти  больного  нельзя,
соглашается на его желание; больной покушал ветчины -  и  выздоровел.  Медик
тщательно внес в свою записную книжку следующее опытное наблюдение: "ветчина
- успешное средство от горячки". Через  несколько  времени  тому  же  медику
случилось  лечить  сапожника  также  от  горячки;  опираясь  на  опыт,  врач
предписал больному ветчину - больной  умер;  медик,  на  основании  правила:
записывать факт как он есть, не примешивая никаких умствований, - прибавил к
прежней отметке следующее примечание: "средство полезное лишь  для  портных,
но не для сапожников". - Скажите, не такого ли рода наблюдений  требуют  эти
господа, когда толкуют о чистом опыте; если бы опытный наблюдатель продолжал
собирать свои опытные наблюдения - то со временем из них бы составилось  то,
что называют теперь наукою...
     Виктор. Шутка не дело...
     Фауст. И дело не шутка, а я думаю, что эти господа просто шутят...
     Виктор. Но, помилуй!  Можно  ли  сравнивать  всех  людей,  занимающихся
опытами, - с глупцом, который записывал все, что ему кидалось в  глаза,  без
всякого разбора...
     Фауст. Извините! разбор уж  предполагает  какую-нибудь  теорию,  а  как
по-вашему теория может быть следствием лишь чистых опытов, то мой медик имел
полное право внести свое  наблюдение  в  памятную  книжку.  Я  не  сравниваю
эмпириков с этим медиком, - потому что  они,  говоря  одно,  делают  другое;
каждый из них, вопреки своей теории, имел теорию, так что, действительно,  в
их устах чистый опыт - есть слово без мысли. Но пойдем далее: часто в  слове
есть мысль, допустим, даже всем понятная, всем ясная; проходит время,  смысл
слова   изменяется,   но   слово   остается;   таково,   например,    слово:
нравственность; высоко было это слово в устах - хоть Конфуция;  что  сделали
из него его потомки? слово осталось - но оно теперь значит  у  них  не  иное
что, как наружная форма приличия; затем - обман, коварство, разврат  всякого
рода сделались чем-то посторонним. Любопытна  эта  страна  вообще  и  важная
указка для формалистов. Недаром ею  восхищались  философы  XVIII  века;  она
точь-в-точь приходилась по  мерке  их  разрушительному  учению;  все  в  ней
высказано,  выражено;  есть  форма  всего;  есть  форма  просвещения,  форма
военного искусства; даже форма пороха и огнестрельных орудий -  но  сущность
сгнила, и сгнила так, что трехсотмиллионное государство может  рухнуться  от
малейшего европейского натиска. {* Легкая победа англичан над китайцами  {3}
доказала  справедливость  этого  замечания,  написанного  еще  в  1838   г.}
Загляните в историю, в это кладбище фактов - и вы увидите, что  значат  одни
слова, когда смысл их не опирается на внутреннее достоинство  человека.  Что
значат все эти скопища людей, эти домашние раздоры, мятежи - как не  спор  о
словах, не имеющих значения, как, например, хоть форма общественная; не ходя
далеко - вспомните  о  французской  революции;  {4}  люди  поднялись  против
угнетения, против деспотизма, как они его называли, - пролиты реки крови;  и
наконец сбылись  на  деле  мечты  Руссо  и  Вольтера;  люди,  к  величайшему
удовольствию, добились до республиканских форм, а с ними - до  Робеспьера  и
других господ того же разбора, которые,  под  защитою  тех  же  самых  форм,
показали на деле, а не на словах, что значит  угнетение  и  варварство.  Вот
шутки, которые разыгрываются на свете по милости  слов!  Ими  живет  царство
лжи!
     Вячеслав.  Прекрасно!  но  если  с  одной  стороны   -   ложь,   то   с
противоположной должна быть истина; и потому мне  бы  очень  было  любопытно
узнать, каким способом человеку можно обойтись  без  слов.  Например,  я  бы
желал  знать,  чего  добились  твои  приятели,  сочинители  читанной   тобою
рукописи, которые подобно тебе были убеждены в вреде этого снадобья. К  чему
довели их прыжки через язык человеческий?
     Фауст. Мои молодые друзья  были  люди  своего  времени.  Сегодня  между
бумагами я нашел кстати род заключения к их путешествию;  оно  недлинно,  но
довольно замечательно, по точке зрения, до которой  дошли  мои  мечтатели  -
также жертвы слова! Им принадлежит  одна  честь:  они  открыли  врага  -  но
победить его было не их дело, и, может быть, и не наше. Слушайте:
     "Нас спросят: "Чем же кончилось ваше путешествие?" -  Путешествием.  Не
окончив его, мы состарились тою старостию, которая в XIX веке  начинается  с
колыбели,  -  страданием.  Ничто  не  спасло  нас  от  него:   тщетны   были
определенная наука  одного,  неопределенное  искусство  другого.  Тщетно  мы
измеряли шагами пустыню души человеческой,  тщетно  с  верою  мы  стонали  и
плакали в преддверьях ее храмов, тщетно с горькою насмешкою рассматривали их
развалины, - безмолвна была пустыня и не раздралась еще завеса святилища! Мы
останавливали проходящих, мы вопрошали их о знаменитых  вестниках  неба,  на
минуту являвшихся на земле, они указывали нам  на  невидимые  часы  веков  и
отвечали: "страдание! страдание!" Вдали  алела  заря  какого-то  непонятного
солнца; но вокруг нас веял ветер полуночи, холод проникал до  костей,  и  мы
повторяли: "страдание!" Не для нас эта заря,  не  для  нас  это  солнце!  Не
согреть ему наше окостенелое сердце! Для нас одно солнце - страдание! -  Эти
листки опалены его жгучею теплотою!
     Было время, когда скептицизм почитался самою  ужасною  мыслию,  которую
когда-либо изобретала душа человека; эта мысль убила все  в  своем  веке:  и
веру, и науку, и искусство; она возмутила народы,  как  пески  морские;  она
увенчала кипарисным венцом клеветников провидения вместе с светителями мира;
она заставила  людей  искать,  как  надежной  пристани,  разрушения,  зла  и
ничтожества. Но есть еще чувство  ужаснейшее  самого  скептицизма,  -  может
быть, более благое в своих последствиях, но зато более мучительное для  тех,
которые осуждены испытать его.
     Скептицизм есть, в некотором смысле, мир своего рода, мир, имеющий свои
законы, - словом, мир замкнутый, до некоторой степени мир спокойный.
     У  скептицизма  есть  удовлетворенное  желание  -  ничего  не   желать;
исполненная надежда - ничего не надеяться; успокоенная деятельность - ничего
не искать; есть и  вера  -  ничему  не  верить.  Но  отличительный  характер
настоящего мгновения - не есть собственно скептицизм, но  желание  выйти  из
скептицизма, чему-либо  верить,  чего-либо  надеяться,  чего-либо  искать  -
желание ничем не удовлетворяемое и потому мучительное до невыразимости. Куда
ни обращает свой грустный взор друг человечества  -  все  опровергнуто,  все
поругано, все осмеяно: нет жизни в науке, нет святыни в  искусстве!  что  мы
говорим, нет мнения,  которого  бы  противное  не  было  подтверждено  всеми
доказательствами,  возможными   для   человека.   Такие   несчастные   эпохи
противоречия  оканчиваются  тем,  что  называется  синкретизмом,   то   есть
соединением в безобразную систему, вопреки уму,  всех  самых  противоречащих
мнений; такие примеры нередки в истории: когда, в последних  веках  древнего
мира, все системы, все мнения были  потрясены,  тогда  просвещеннейшие  люди
того времени спокойно соединяли  самые  противоречащие  отрывки  Аристотеля,
Платона и еврейских преданий. В нынешней старой Европе мы видим то же...
     Горькое и странное зрелище! Мнение против мнения, власть против власти,
престол против престола, и вокруг сего раздора -  убийственное,  насмешливое
равнодушие! Науки, вместо того чтобы стремиться  к  тому  единству,  которое
одно может возвратить им их мощную силу, науки раздробились в прах  летучий,
общая связь их потерялась, нет в них органической жизни; старый  Запад,  как
младенец, видит одни части, одни признаки - общее  для  него  непостижимо  и
невозможно; частные факты, наблюдения, второстепенные причины - скопляются в
безмерном количестве; для чего? с  какою  целию?  -  узнать  их,  не  только
изучить, не только проверить, было невозможностию уже во  времена  Лейбница;
что  ж  ныне,  -  когда  скоро  изучение  незаметного  насекомого  завладеет
названием науки, когда скоро и на нее человек посвятит жизнь  свою,  забывая
все подлунное; ученые отказались от всесоединяющей силы  ума  человеческого;
они еще не наскучили наблюдать, следить за природою, но верят лишь случаю, -
от случая ожидают они вдохновения истины,  -  они  молятся  случаю.  Eventus
magister stultorum. {Случай - учитель неразумного (лат.).} Уже в  том  видят
возвышение науки, когда она обращается в ремесло!.. и  слово  язычника:  "Мы
ничего не знаем!" {5} глубоко напечатлелось на всех творениях нашего века!..
наука погибает.
     В искусстве давно уже истребилось его значение; оно уже не  переносится
в тот чудесный мир, в котором, бывало, отдыхал человек  от  грусти  здешнего
мира; поэт потерял свою силу; он потерял веру в самого себя - и люди уже  не
верят ему; он сам издевается над своим вдохновением - и лишь этой  насмешкою
вымаливает внимание толпы... искусство погибает.
     Религиозное чувство на Западе? - оно было бы давно уже забыто,  если  б
его внешний язык еще не остался для украшения, как  готическая  архитектура,
или иероглифы на мебелях, или для корыстных видов людей, которые  пользуются
этим  языком,  как  новизною.  Западный  храм  -  политическая  арена;   его
религиозное чувство -  условный  знак  мелких  партий.  Религиозное  чувство
погибает!
     Погибают  три  главные  деятели  общественной   жизни!   Осмелимся   же
выговорить слово, которое, может быть, теперь многим  покажется  странным  и
через несколько времени - слишком простым: Запад гибнет!
     Так! он гибнет! Пока он сбирает свои мелочные сокровища, пока предается
своему отчаянию - время бежит, а у времени есть собственная жизнь,  отличная
от жизни народов; оно бежит, скоро обгонит старую, одряхлевшую Европу  -  и,
может быть, покроет ее теми же слоями  недвижного  пепла,  которыми  покрыты
огромные здания народов древней Америки - народов без имени.
     Неужли в самом деле такая судьба ожидает это гордое  средоточие  десяти
веков просвещения?  Неужли  как  дым  разлетятся  изумительные  произведения
древней науки и древнего  искусства?  Неужли  заглохнут,  не  распустившись,
живые растения, посеянные гениями-просветителями?
     Иногда, в счастливые мгновения, кажется, само провидение  возбуждает  в
человеке уснувшее чувство веры и любви к науке и  искусству;  иногда  долго,
вдалеке от бурь мира, хранит оно народ, долженствующий доказать снова  путь,
с которого совратилось человечество, и занять первое место  между  народами.
Но один новый, один невинный народ достоин  сего  великого  подвига;  в  нем
одном,  или  посредством  его,  еще  возможно   зарождение   нового   света,
обнимающего все сферы ума и общественной жизни. {[**  Внимательный  читатель
заметит, что в этих строках вся теория славянофилизма, появившегося  во  2-й
половине текущего столетия.]}
     Когда азийские царства, которых имена, как грозные привидения, являются
нам на страницах истории, в кровавой борьбе спорили  о  первенстве  мира,  -
свет истины тихо возрастал в пустыне евреев; когда науки и искусство  Египта
погасли в разврате, - Греция обновила их силу в своих  объятиях;  когда  дух
отчаяния заразил все общественные стихии гордого  Рима,  -  христиане,  этот
народ народов, спасли человечество от погибели; когда в конце средних  веков
ослабевшая деятельность духа готова была поглотить сама себя, - новые  части
света дали новую пищу  и  новые  силы  ослабевшему  старцу  и  продлили  его
искусственную жизнь.
     О, верьте! будет призванный из  народа  юного,  свежего,  непричастного
преступлениям старого мира! Будет достойный взлелеять в душе  своей  высокую
тайну и восставить светильник на свешницу, и путники изумятся, каким образом
разрешение задачи было так близко, так ясно - и так долго скрывалось от глаз
человека.
     Где же ныне шестая часть света,  определенная  провидением  на  великий
подвиг? Где ныне народ,  хранящий  в  себе  тайну  спасения  мира?  Где  сей
призванный... где он? Куда увлекло нас высокое чувство народной гордости? Не
этим ли языком говорили все народы, вступавшие на поприще жизни?  Они  также
мечтали видеть в  себе  разрешение  всех  тайн  человека,  зародыш  и  залог
блаженства вселенной!
     Что, если?.. страшная мысль! но позабудем о ней!  полководец,  готовясь
на смертный бой, не говорит  о  погибели!  он  вспоминает  предания  мудрых,
заблуждения неудачных.
     Много царств улеглось на широкой груди орла русского! В годину страха и
смерти один русский меч рассек узел, связывавший трепетную Европу, - и блеск
русского меча доныне грозно светится посреди мрачного хаоса старого  мира...
Все явления природы суть  символы  одно  другому:  Европа  назвала  русского
избавителем! в  этом  имени  таится  другое,  еще  высшее  звание,  которого
могущество должно проникнуть все сферы  общественной  жизни:  не  одно  тело
должны спасти мы - но и душу Европы!
     Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего;  мы  новы  и
свежи; мы непричастны преступлениям старой Европы; пред  нами  разыгрывается
ее странная, таинственная драма, которой  разгадка,  может  быть,  таится  в
глубине русского духа;  мы  -  только  свидетели;  мы  равнодушны,  ибо  уже
привыкли к этому странному  зрелищу;  мы  беспристрастны,  ибо  часто  можем
предугадать развязку, ибо часто узнаем пародию вместе  с  трагедиею...  Нет,
недаром провидение водит нас на эти сатурналии, как некогда спартанцы водили
своих юношей смотреть на опьянелых варваров!
     Велико наше звание и труден подвиг! Все  должны  оживить  мы!  Наш  дух
вписать в историю ума человеческого,  как  имя  наше  вписано  на  скрижалях
победы. Другая, высшая победа - победа науки, искусства и веры - ожидает нас
на  развалинах  дряхлой  Европы.  Увы!  может  быть,  не  нашему   поколению
принадлежит это великое дело! Мы еще слишком близки к зрелищу, которое  было
пред нашими глазами!.. Мы еще  надеялись,  мы  еще  ожидали  прекрасного  от
Европы! На нашей одежде еще остались знаки праха, ею  возмущенного.  Мы  еще
разделяем ее страдания! Мы еще не уединились в свою самобытность. Мы  струна
не настроенная - мы еще не поняли того звука, который мы должны занимать  во
всеобщей гармонии. {[* Теперь с этим,  может  быть,  другие  славянофилы  не
согласятся, - но тогда сомнение еще дозволялось.]} Все эти страдания -  удел
века или удел человечества? мы еще не  знаем!  Несчастные,  мы  даже  готовы
верить, что таков удел человечества! Страшная, ледяная мысль! она преследует
нас, она проникла в кровь нашу, она растет, она мужает  вместе  с  нами!  мы
заражены! один гроб исцелит нашу заразу.
     Тебя, новое поколение, тебя ждет новое солнце, тебя! - а ты не  поймешь
наших страданий! ты не поймешь нашего века противоречий! ты не поймешь этого
столпотворения, в котором смешались все  понятия  и  каждое  слово  получило
противоположное себе значение! ты не поймешь, как мы жили без верований, как
мы жили одним страданием! ты будешь смеяться над нами! - Не презирай нас! мы
были скудельным сосудом, который провидение бросило в первое  горнило,  чтоб
очистить грехи отцов наших; для тебя оно  сохранило  искусный  чекан,  чтобы
возвести тебя на свое пиршество.
     Соедини же в себе опытность старца с силою юноши; не щадя  сил,  выноси
сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы - и, вперя глаза свои  в
последние судорожные движения издыхающей, углубись внутрь себя!  в  себе,  в
собственном  чувстве  ищи  вдохновения,  изведи  в  мир  свою   собственную,
непрививную деятельность, и в святом триединстве веры, науки и искусства  ты
найдешь то спокойствие, о котором  молились  отцы  твои.  Девятнадцатый  век
принадлежит России!"
     - Если бы их устами, да мед пить, - сказал Ростислав.
     - Разумеется, - возразил Вячеслав, - но согласитесь,  господа,  что  за
пафос!..
     - Фразы и фразы, вот и все! - произнес Виктор диктаторским тоном.
     - Согласен, что фразы, - отвечал Фауст, - но мои покойники жили в  веке
фраз, - тогда не говорили иначе; нынче те же фразы, только с  претензией  на
краткость, на сжатость; сделались ли они  оттого  яснее?  -  Бог  знает.  Со
времени Бентама фразы мало-помалу все сжимались и наконец обратились в  одну
гласную букву: я. Что может быть короче?  но  едва  ли  фраза  в  этом  виде
сделалась яснее  десятка  бентамовых  томов,  где  она  выражена  на  каждой
странице длинными периодами. - Я, признаюсь, люблю фразы; в  фразах  человек
иногда  забудет  свое  ремесло  актера  и  проговорится  от  души,   а   что
проговаривается от души, то бывает иногда истиной, хотя часто сам  говорящий
того не заметил.
     Виктор. Да что ж истинного в филиппике твоих покойников? в  самом  деле
что ли Запад погибает? что за вздор! Напротив, когда, в какую эпоху  он  был
так богат силами и средствами жизни, как в нынешнюю?  Все  в  нем  движется:
железные дороги пересекают его из  края  в  край;  промышленность  дошла  до
чудесного; война сделалась невозможностию;  личная  безопасность  ограждена;
школы размножаются;  тюрьмы  смягчаются;  науки  идут  исполинскими  шагами;
съезды ученых делают малейшее  открытие  достоянием  всей  Европы;  а  сила,
вещественная сила такова, что весь мир преклоняется  пред  Западом.  Где  же
признаки падения, погибели?
     Фауст. Я бы на это мог тебе отвечать словами  натуралистов,  политиков,
медиков - о том, что высшее развитие сил какого бы то ни было организма есть
начало его конца; но я лучше хочу  согласиться  с  тобою,  что  мнение  моих
друзей о Западе преувеличено; я собственно не вижу в нем  признака  близкого
падения, но потому только, что не  вижу  и  того  высшего  развития  сил,  о
котором ты говоришь; подождем аэростата - и тогда увидим. Касательно  оценки
текущего времени я буду  несколько  невежливее  моих  друзей;  они  характер
настоящей эпохи назвали синкретизмом, я осмелюсь сказать,  что  ее  характер
просто - ложь, какой еще не бывало в прежней истории мира.
     Виктор. Нечего  церемониться;  Шлецер  прежде  тебя  сказал  в  детской
книжке, "что род человеческий еще вообще очень глуп". {*  Шлецерова  история
для детей, кн. 2. {7}}
     Вячеслав. То есть, Шлецеру этими словами хотелось сказать: "как я умен"
или "я один умен".
     Ростислав. Это тайный смысл каждого слова, произносимого человеком...
     Вячеслав. Оттого и Фауст уверен, что он один в свете искренен...
     Фауст. Нет, к сожалению, я еще далек от этой уверенности, я еще не имею
на нее права, ибо считаю эту уверенность высшим благом, которое  может  быть
доступно человеку. Ложь столькими покровами охватывает его с  первой  минуты
рождения, что борьба с нею поглощает все его  силы.  Эти  покровы  кровяными
жилами приросли к человеческому организму. Часто, с плачем и  воплем  срыва