ь своих теорий, и для того ли, чтоб рассеять себя,  или
чтоб послушать мнений живых людей, или даже чтоб минутным  отдыхом  освежить
свои силы, он бросился в светский вихрь. Эта атмосфера была ему не по сердцу
- и, вероятно, в минуту досады, он набросал на бумагу эти строки, из которых
одним  я  дал  название  "Бала";  другой  отрывок  носит  на  себе  заглавие
"Мститель";  в  обеих   статьях   отражается   и   некоторая   напыщенность,
обыкновенная человеку деловому, принявшемуся за поэтическое перо, и какая-то
статистическая привычка к исчислениям; и вместе  впечатление,  произведенное
на сочинителя чтением новых романов, - чтением, необходимым  для  посетителя
гостиных.

БАЛ

                                           [Gaudium magnum nuntio vobis {*}]

     {[* "Великую радость возвещаю вам", - обыкновенная формула,  которою  в
Риме объявляется об избрании папы.]}

1

     [Победа! победа!  читали  вы  бюллетень?  важная  победа!  историческая
победа! особенно отличились картечь и разрывные бомбы; десять тысяч  убитых;
вдвое против того отнесено на перевязку; рук и ног груды; взяты пушки с бою;
привезены  знамена,  обрызганные  кровью  и  мозгом;  на  иных  отпечатались
кровавые руки. Как, зачем, из-за чего была свалка, знают немногие, и то  про
себя; но что нужды! победа! победа! во всем городе  радость!  сигнал  подан:
праздник за праздником; никто не хочет отстать от других. Тридцать тысяч вон
из строя! Шутка ли! все веселится, поет и пляшет...]
     Бал  разгорался  час  от  часу  сильнее;  тонкий  чад  волновался   над
бесчисленными тускнеющими свечами; сквозь него трепетали  штофные  занавесы,
мраморные вазы, золотые кисти, барельефы, колонны,  картины;  от  обнаженной
груди красавиц поднимался знойный воздух, и  часто,  когда  пары,  будто  бы
вырвавшиеся из рук чародея, в быстром кружении промелькали перед глазами,  -
вас, как в безводных степях Аравии, обдавал горячий, удушающий ветер; час от
часу скорее развивались душистые локоны; смятая дымка небрежнее свертывалась
на распаленные плечи; быстрее бился пульс; чаще встречались руки,  близились
вспыхивающие лица; томнее делались взоры,  слышнее  смех  и  шопот;  старики
поднимались с мест своих, расправляли бессильные члены,  и  в  полупотухших,
остолбенелых  глазах  мешалась  горькая  зависть  с  горьким   воспоминанием
прошедшего,  -  и  все  вертелось,  прыгало,  бесновалось  в  сладострастном
безумии...
     На небольшом возвышении с визгом скользили смычки по натянутым струнам;
трепетал могильный голос волторн, и  однообразные  звуки  литавр  отзывались
насмешливым хохотом. Седой капельмейстер, с улыбкой на  лице,  вне  себя  от
восторга, беспрестанно учащал  размер  и  взором,  телодвижениями  возбуждал
утомленных музыкантов.
     "Не правда ли? - говорил он мне отрывисто, не  оставляя  смычка.  -  Не
правда ли? я говорил, что бал будет на славу, - и сдержал  свое  слово;  все
дело в музыке; я ее нарочно так и составил, чтобы она с места поднимала  ...
не давала бы задуматься... так приказано ... в сочинениях славных музыкантов
есть странные места - я славно подобрал их - в этом все дело; вот,  слышите:
это вопль Доны-Анны, {10} когда  Дон-Жуан  насмехается  над  нею;  вот  стон
умирающего командора; вот минута, когда Отелло {11}  начинает  верить  своей
ревности, - вот последняя молитва Дездемоны".
     Еще  долго  капельмейстер  исчислял  мне  все  человеческие  страдания,
получившие голос в произведениях славных музыкантов;  но  я  не  слушал  его
более, - я заметил в музыке что-то обворожительно-ужасное: я заметил, что  к
каждому звуку присоединялся другой звук, более  пронзительный,  от  которого
холод пробегал по жилам и волосы дыбом становились на голове; прислушиваюсь:
то как будто крик страждущего младенца, или буйный  вопль  юноши,  или  визг
матери над окровавленным сыном, или трепещущее стенание старца, и все голоса
различных терзаний человеческих явились мне разложенными по  степеням  одной
бесконечной  гаммы,  продолжавшейся  от  первого  вопля  новорожденного   до
последней мысли умирающего Байрона; каждый звук вырывался  из  раздраженного
нерва, и каждый напев был судорожным движением.
     Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими, - при каждом
ударе  оркестра  вырывались  из  облака:  и  громкая  речь  негодования;   и
прерывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор  отчаяния;  и  резкая
скорбь  жениха,  разлученного  с  невестою;  и  раскаяние  измены;  и   крик
разъяренной, торжествующей черни; и насмешка неверия; и  бесплодное  рыдание
гения; и таинственная печаль лицемера; и плач; и взрыд;  и  хохот...  и  все
сливалось  в  неистовые  созвучия,  которые  громко  выговаривали  проклятие
природе и ропот на провидение; при каждом  ударе  оркестра  выставлялись  из
него то посинелое лицо изможденного пыткою, то смеющиеся глаза сумасшедшего,
то трясущиеся колена убийцы, то спекшиеся уста убитого;  из  темного  облака
капали на паркет кровавые [капли и]  слезы,  -  по  ним  скользили  атласные
башмаки красавиц... и все  по-прежнему  вертелось,  прыгало,  бесновалось  в
сладострастно-холодном безумии...
     [Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре.  Если  сквозь  колеблющийся
туман всмотреться в толпу, то  иногда  кажется,  что  пляшут  не  люди...  в
быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело ...  и  пляшут  скелеты,
постукивая друг о друга костями... а над  ними  под  ту  же  музыку  тянется
вереница других скелетов, изломанных, обезображенных...  но  в  зале  ничего
этого не замечают... все пляшет и беснуется, как ни в чем не бывало.]

2

     Долго за рассвет  длился  бал;  долго  поднятые  с  постели  житейскими
заботами останавливались посмотреть на мелькающие тени в светлых окошках.
     Закруженный, усталый, истерзанный его мучительным весельем, я  выскочил
на улицу из душных комнат и впивал в себя свежий воздух; утренний  благовест
терялся в глуме разъезжающихся экипажей; предо мною были растворенные  двери
храма.
     Я вошел; в церкви пусто, одна свеча горела пред иконою, и  тихий  голос
священника раздавался под сводами: он произносил заветные слова любви, веры,
надежды; он возвещал таинство искупления, он говорил о том, кто  соединил  в
себе все страдания человека; он говорил о  высоком  созерцании  божества,  о
мире душевном, о милосердии к ближнему, о братском соединении  человечества,
о забвении обид, о  прощении  врагам,  о  тщете  замыслов  богопротивных,  о
беспрерывном совершенствовании  души  человека,  о  смирении  пред  судьбами
всевышнего; [он молился об убиенных и убийцах,] он молился об оглашенных,  о
предстоящих!
     Я бросился к притвору храма, хотел  удержать  беснующихся  страдальцев,
сорвать с сладострастного ложа  их  помертвелое  сердце,  возбудить  его  от
холодного сна огненною гармониею любви и веры, - но  уже  было  поздно!  все
проехали мимо церкви, и никто не слыхал слов священника...

МСТИТЕЛЬ

     ...Злодей торжествовал. Но в эту  минуту  я  увидел  человека,  который
пристально устремил глаза свои на счастливца. В  сих  неподвижных  глазах  я
видел благородную злобу и ненасытное, неумолимое,  но  высокое  мщение;  его
взоры до костей проникали  счастливца;  они  поняли  все,  всю  глубину  его
низости, исчислили  все  беззаконные  трепетания  его  сердца,  угадали  все
нечистые расчеты ума... грозная улыбка была на  устах  незнакомца...  он  не
оставит счастливца, нигде преступный не укроется от ядовитого острия,  образ
нравственного  чудовища  врезался  в  памяти  мстителя,  и  когда-нибудь  он
совершит  над  счастливцем  очистительную  тризну,  сдернет   с   него   его
блистательные покровы - и обнаженного, во всей его  гнусности  вытолкнув  на
лобное место, позором заклеймит лицо его до третьего поколения... И в  юноше
пробежит  святой  огонь  негодования,  старец  трепещущею  рукою  укажет  на
счастливца своим внукам; может  быть,  когда-либо  в  тишине  ночи,  посреди
радостей  домашнего  счастия,  жена,  завлеченная  очаровательным  рассказом
поэта, вдруг закроет лицо руками и воскликнет:  это  муж  мой!  Может  быть,
посреди шумной беседы, юноша прислушается к разговору товарищей, разделит  с
ними глубокую насмешку, возбужденную словом поэта, и вдруг,  опамятовавшись,
скажет в душе своей: это отец мой!
     И счастливец удивится,  отчего,  посреди  всех  даров  счастия,  он  не
находит приветной улыбки;  отчего  не  возбуждает  ничьего  участия,  отчего
содрогается жена в его объятиях, отчего, при взоре  на  него,  краска  стыда
выступает на лицо его сына;  поверженный  на  одр  болезни,  с  ослабленными
силами, с сжатым сердцем, он будет вокруг себя искать того сладкого участия,
которое, как баснословный элексир жизни, врачует все язвы, - но заклейменный
поэтом образ будет между счастливцем и  его  друзьями;  этот  образ  удержит
руку, протягивающуюся к страдальцу, обратит стон его в презренное  лепетание
ядовитого насекомого, сожаление - в невольную улыбку, помощь -  в  тягостный
долг, и счастливец познает весь ужас бесплодного раскаяния; он будет  искать
ту невидимую руку, которая поразила его, но эта рука уже забыла о  нем,  она
ведет новые жертвы к алтарю Немезиды, где совершается таинственное  служение
поэта во времена духовного смрада и общественного гниения...
     Кажется, что наш сочинитель завертелся в светском вихре  долее,  нежели
сколько ему хотелось, и по самой простой причине: он  влюбился.  Но,  видно,
это новое занятие не удалось ему, и он от любви вкусил только горькие плоды.
В отрывке, который он  сам  назвал  "Насмешка  мертвого",  видны  страдания,
которые может испытать только тот, кто не привык ежедневно издерживать  свою
душу и чувствует редко, но сильно, и вместе с тем видна  уже  ирония  против
прежних наставников-бухгалтеров,  которых  расчеты  не  могли  ему  принести
никакой пользы в его предприятии.

НАСМЕШКА МЕРТВЕЦА

     Ревела осенняя  буря;  река  рвалась  из  берегов;  по  широким  улицам
качалися фонари; от них тянулись и шевелились  длинные  тени;  казалось,  то
подымались с земли, то опускались темные кровли, барельефы, окна.  В  городе
еще все было  в  движении;  прохожие  толпились  по  тротуарам;  запоздавшие
красавицы, как будто от бури, то закрывали, то  открывали  свои  личики,  то
оборачивались, то останавливались; толпа молодежи их преследовала и, смеясь,
благодарила ветер за его невежливость; степенные люди осуждали  то  тех,  то
других и продолжали путь свой, жалея, что им  самим  уже  поздно  за  то  же
приняться; колеса то быстро, то лениво  стучали  о  мостовую;  звук  уличных
рылей носился по воздуху; и из всех этих разнообразных,  отдельных  движений
составлялось  одно  общее,  которым  дышало,  жило  это  странное  чудовище,
складенное из груды [людей и] камней, которое называют многолюдным  городом.
Одно небо было чисто, грозно, неподвижно - и тщетно ожидало  взора,  который
бы поднялся к нему.
     Вот с  моста,  вздутого  прибывшей  волною,  вихрем  скатилась  пышная,
щегольская карета, во всем похожая на другие, но в которой было нечто такое,
почему прохожие останавливаются, говорят друг другу; "Это, верно,  молодые!"
- и с глупою радостью долго провожают карету глазами.
     В карете сидела молодая женщина; блестящая перевязка струилась между ее
черными  локонами  и  перевивалась  с  нераспустившимися   розами;   голубой
бархатный плащ сжимал широкую блонду, которая, вырываясь из  своей  темницы,
волновалась над  лицом  красавицы,  как  те  воздушные  занавески,  которыми
живописцы оттеняют портреты своих прелестниц.
     Подле нее сидел человек средних лет, с одним из  тех  лиц,  которые  не
поражают вас ни телесным  безобразием,  ни  душевной  красотою;  которые  не
привлекают вас и не отталкивают. Вас бы  не  оскорбило  встретиться  с  этим
человеком в гостиной; но вы двадцать раз прошли бы мимо, не заметив его,  но
вы не сказали б ему ни одного сердечного слова, но при нем бы  вы  побоялись
того чувства, которое невольно вырывается из бездны душевной и терзает  вас,
пока вы не дадите ему тела и образа. Словом,  в  минуту  сильной  умственной
деятельности вам было бы неловко, беспокойно  с  этим  человеком;  в  минуту
вдохновения - вы бы выкинули его за окошко.
     Испуганная валами разъяренной реки, грозным завыванием ветра, красавица
невольно то выглядывала в окошко, то робко прижималась  к  своему  товарищу;
товарищ утешал ее теми пошлыми словами, которые  издавно  изобрело  холодное
малодушие, которые произносятся без уверенности и принимаются без убеждения.
Между тем карета быстро приближалась к ярко освещенному дому,  где  в  окнах
мелькали тени под веселый ритм бальной музыки.
     Вдруг карета остановилась: раздалось протяжное пение; улица  осветилась
багровым пламенем; несколько человек  с  факелами;  за  ними  гроб  медленно
двигался через улицу.  Красавица  выглянула;  сильный  порыв  ветра  отогнул
оледенелый покров  с  мертвеца,  и  ей  показалось,  что  мертвец  приподнял
посинелое лицо и посмотрел на нее с той неподвижной улыбкой, которою мертвые
насмехаются над живыми. Красавица ахнула и,  в  беспамятстве,  прижалась  ко
внутренней стенке кареты.
     Красавица некогда видала этого молодого  человека.  Видала!  она  знала
его, знала все изгибы души  его,  понимала  каждое  трепетание  его  сердца,
каждое недоговоренное слово, каждую незаметную черту на лице его; она знала,
понимала все это, но на ту пору одно из тех  людских  мнений,  которое  люди
называют вечным, необходимым основанием семейственного  счастия  и  которому
приносят в жертву и гений, и добродетель, и сострадание,  и  здравый  смысл,
все  это  на  несколько  месяцев,  -  одно  из   таких   мнений   поставляло
непреоборимую преграду между красавицею и  молодым  человеком.  И  красавица
покорилась. Покорилась не  чувству,  -  нет,  она  затоптала  святую  искру,
которая было затеплилась в душе  ее,  и,  падши,  поклонилась  тому  демону,
который раздает счастье и славу мира; и демон похвалил ее  повиновение,  дал
ей  "хорошую  партию"  и  назвал  ее  расчетливость   -   добродетелью,   ее
подобострастие - благоразумием, ее оптический обман -  влечением  сердца;  и
красавица едва не гордилась его похвалою.
     Но в любви юноши соединялось  все  святое  и  прекрасное  человека;  ее
роскошным огнем жила жизнь его, как блестящий, благоухающий алоэс под опалою
солнца; юноше были родными те минуты,  когда  над  мыслию  проходит  дыхание
бурно; те минуты, в которые живут века; когда ангелы  присутствуют  таинству
души человеческой и  таинственные  зародыши  будущих  поколений  со  страхом
внимают решению судьбы своей.
     Да! много будущего было в этой мысли, в этом чувстве. Но им ли  оковать
ленивое  сердце  светской  красавицы,  беспрерывно   охлаждаемое   расчетами
приличий? Им ли пленить ум,  беспрестанно  сводимый  с  толку  теми  судьями
общего мнения, которые постигли искусство судить о других по себе, о чувстве
по расчету, о мысли по тому, что им случилось видеть на свете, о  поэзии  по
чистой прибыли, о вере по политике, о будущем по прошедшему?
     И все было презрено; и бескорыстная любовь юноши, и силы,  которые  она
оживляла... Красавица назвала свою любовь порывом  воображения,  мучительное
терзание юноши -  преходящею  болезнью  ума,  мольбу  его  взоров  -  модною
поэтическою причудою. Все было презрено, все было забыто. Красавица  провела
его  через  все  мытарства   оскорбленной   любви,   оскорбленной   надежды,
оскорбленного самолюбия...
     Что я рассказал долгими речами, то в  одно  мгновение  пролетело  через
сердце красавицы при виде мертвого: ужасною показалась ей смерть юноши, - не
смерть тела, нет! черты искаженного лица  рассказывали  страшную  повесть  о
другой смерти. Кто знает,  что  сталось  с  юношей,  когда,  сжатые  холодом
страдания, порвались струны на гармоническом орудии души его; когда  изнемог
он, замученный недоговоренною  жизнию;  когда  истощилась  душа  на  тщетное
борение и, униженная, но не убежденная, с хохотом отвергла даже сомнение,  -
последнюю, святую искру души - умирающей. Может быть, она вызвала из ада все
изобретения разврата; может быть, постигла сладость коварства, негу  мщения,
выгоды явной, бесстыдной подлости; может  быть,  сильный  юноша,  распаливши
сердце свое молитвою, проклял  все  доброе  в  жизни!  Может  быть,  вся  та
деятельность, которая была предназначена на святой подвиг жизни,  углубилась
в науку порока, исчерпала ее мудрость с тою же силой, с которою она  некогда
исчерпала бы науку добра; может быть, та деятельность, которая  должна  была
помирить гордость  познания  с  смирением  веры,  слила  горькое,  удушающее
раскаяние с самою минутою преступления...
     Карета остановилась. Бледная, трепещущая красавица едва могла  идти  по
мраморным ступеням, хотя насмешки мужа и возбуждали ее  ослабевшие  силы.  -
Вот она вошла; она танцует; но кровь поднимается  в  ее  голову;  деревянная
рука, которая увлекает ее за танцующими, напоминает ей  ту  пламенную  руку,
которая судорожно сжималась, прикасаясь до  ее  руки;  бессмысленный  грохот
бальной музыки  отзывается  ей  той  мольбою,  которая  вырывалась  из  души
страстного юноши.
     Между  толпами  бродят  разные  лица;  под  веселый  напев   контрданса
свиваются  и  развиваются  тысячи  интриг  и  сетей;  толпы  подобострастных
аэролитов вертятся вокруг однодневной кометы; предатель  униженно  кланяется
своей жертве; здесь послышалось незначущее слово, привязанное  к  глубокому,
долголетнему плану; там улыбка презрения скатилась с  великолепного  лица  и
оледенила  какой-то  умоляющий  взор;  здесь  тихо  ползут  темные  грехи  и
торжественная подлость гордо носит на себе печать отвержения...
     Но послышался шум... вот красавица  обернулась,  видит  -  иные  шепчут
между собою... иные быстро побежали из комнаты и трепещущие  возвратились...
Со всех сторон раздается крик: "Вода! вода!"; все бросились к дверям: но уже
поздно! Вода захлестнула весь нижний этаж. В другом конце  залы  еще  играет
музыка; там еще танцуют, там еще говорят о будущем, там еще думают  о  вчера
сделанной подлости, о той, которую надобно  сделать  завтра;  там  еще  есть
люди, которые ни о чем не думают. Но вскоре всюду достигла  страшная  весть,
музыка прервалась, все смешалось.
     Отчего ж побледнели все  эти  лица?  Отчего  стиснулись  зубы  у  этого
ловкого, красноречивого ритора? Отчего так залепетал язык у  этого  угрюмого
героя? Отчего так забегала эта важная дама, [эта блонда пополам с грязью]? О
чем спрашивает этот великолепный муж, для которого и лишний  взгляд  казался
оскорблением?.. Как, милостивые государи, так есть  на  свете  нечто,  кроме
ваших ежедневных интриг, происков, расчетов? Неправда! пустое! все  пройдет!
опять наступит  завтрашний  день!  опять  можно  будет  продолжать  начатое!
свергнуть своего противника,  обмануть  своего  друга,  доползти  до  нового
места! Послушайте: вот, некоторые смельчаки, которые больше других не думали
ни о жизни, ни о смерти, уверяют, что опасность не велика и что вода  сейчас
начнет  убавляться:  они  смеются,  шутят,  предлагают   продолжать   танцы,
карточную игру; они радуются случаю остаться вместе до завтрашней ночи; вы в
продолжение  этого  времени  не  потерпите  ни   малейшего   неудовольствия.
Смотрите:  в  той  комнате  приготовлены  столы,  роскошные  вина  кипят   в
хрустальных сосудах, все произведения  природы  сжаты  для  вас  на  золотых
блюдах; нет дела, что вокруг вас раздаются стоны погибающих; вы люди мудрые,
вы приучили свое сердце не увлекаться этими слабодушными движениями.  Но  вы
не слушаете, но вы трепещете,  холодный  пот  обдает  вас,  вам  страшно.  И
подлинно: вода все растет и растет; вы отворяете окошко,  зовете  о  помощи:
вам отвечает  свист  бури,  и  белесоватые  волны,  как  разъяренные  тигры,
кидаются в светлые окна. Да! в самом де