дан тот орган,  которым  она  может  быть
схвачена". Если так, то что значит слово, употребляемое нами  для  выражения
мысли? Изменяемая форма, ясная для одного, менее понятная для другого, вовсе
непонятная для третьего!
     Ростислав. Так! Я согласен с тобою в том, что может относиться к высшим
положениям философии, но в других подчиненных науках...
     Фауст. Философия есть наука науки; ее основное положение не может  быть
вполне выражено словом, ибо как бы слово ни  было  совершенно,  между  им  и
мыслию будет всегда minimum  разницы,  которое  дифферентируется  смотря  по
философскому органу, о котором говорит Шеллинг; довести сей minimum  разницы
до нуля - есть в настоящую минуту высшая  задача  философии;  до  разрешения
этой задачи, какое бы положение ни было взято за первоначальное (и чем  выше
оно, тем труднее),  оно,  проходя  сквозь  слова,  будет  иметь  столько  же
смыслов, сколько голов  человеческих...  Это  положение,  приспособленное  к
какой-либо отдельной отрасли  знаний  человеческих,  вносит  и  в  нее  свой
изменяющийся, шаткий характер; отсюда логическое построение  этой  отдельной
отрасли  становится  ложным,  обманчивым,  основанным  на  шатком   значении
употребленных слов...
     Ростислав. Следственно, еще  раз,  по-твоему,  никакая  наука,  никакое
знание невозможно...
     Фауст. Нет! если б я сказал, то я бы  спорил  против  действительности;
всякое знание возможно - ибо возможно первоначальное знание,  т.  е.  знание
акта самовоззрения; но как это знание есть знание внутреннее, инстинктивное,
не извне, но из собственной сущности души порожденное, -  то  таковы  должны
быть и все знания человека. Оттого я не  признаю  возможности  существования
наук,  искусственно  построенных  учеными,  я  не  понимаю  науки,   которая
называлась бы  философиею,  историею,  химиею,  физикою...  это  оторванные,
изуродованные части одного  стройного  организма,  одной  и  той  же  науки,
которая живет в душе человека и которой форма должна разнообразиться, смотря
по его философскому органу, или, другими словами, по сущности  его  духа.  В
этой науке также должны соединяться все науки, существующие  под  различными
названиями, как в телесном организме соединяются все  формы  природы,  а  не
одни химические, не одни математические и так далее. Словом, каждый  человек
должен образовать  свою  науку  из  существа  своего  индивидуального  духа.
Следственно, изучение не должно состоять в  логическом  построении  тех  или
других знаний (это  роскошь,  пособие  для  памяти  -  не  более,  если  еще
пособие); оно должно состоять в постоянном интегрировании духа, в возвышении
его, - другими словами, в увеличении его самобытной деятельности.  Вопрос  о
том, до какой степени и каким образом возможно это возвышение, каким образом
оно может проливать свет на все неизмеримое царство знания,  -  этот  вопрос
важен, и я не могу теперь отвечать на него вполне; укажу только на некоторые
отдельные его разрешения. {[* Дифференцирование  в  простейшем  смысле  есть
путь  от  многоугольника  к  кругу;  интегрирование  -  путь  от   круга   к
многоугольнику. Фауст недаром  употребляет  эти  выражения:  в  мистике  все
чувственное выражается кругом;  духовное  -  единицею,  которой  проявления:
линия и треугольник, играющий столь важную роль в мистических книгах. Отсюда
в кабалистике значение  числ:  6  и  9,  встречающихся  постоянно,  между
прочим, у Сен-Мартена; шесть 6 есть торжество единицы над кругом, разрушение
чувственного; девять 9 торжество  чувственного  над  духовным  -  разрушение
духовного.]} Так, напр, для меня совершенно ясно, что эта деятельность
не возбудится тем  или  другим  фактом,  тем  или  другим  силлогизмом,  ибо
силлогизмом можно доказать, но не уверить; но  что  эта  деятельность  может
быть возбуждена,  между  прочим,  путем  эстетическим,  т.  е.  "посредством
непонятного начала, как говорит  Шеллинг,  {*  Ibidem,  pag.  457.}  которое
невольно, и даже против воли, соединяет предметы с познанием".  Эстетическая
деятельность проникает до души  не  посредством  искусственного  логического
построения мыслей, но непосредственно; ее условие есть то особое  состояние,
которое называется вдохновением, -  состояние,  понятное  только  тому,  кто
имеет орган сего состояния, но имеющее необъяснимую привилегию действовать и
на тех, у кого этот орган на низшей  степени.  Низшие  степени  предполагают
существование высших степеней сего чудного духовного процесса - и Шеллинг...
     (Входят Вячеслав и Виктор).
     Вячеслав. Так! толкуют о Шеллинге!  поздравляю  вас,  господа,  учитесь
снова, Шеллинг вовсе переменил свою систему...
     Фауст (к Ростиславу). Не правду ли я  говорил,  что  язык  человеческий
есть предатель его мысли и что мы друг друга не понимаем? Так Шеллинг  вовсе
изменил свои мысли, не правда ли? и вы верите этому?
     Виктор. Во всех журналах, даже в ваших философских...
     Фауст. Знаю! знаю!  -  есть  люди,  для  которых  всякая  неудача  есть
истинное наслаждение; они радуются опечатке в роскошном  издании;  фальшивой
ноте у отличного музыканта;  грамматической  ошибке  у  искусного  писателя;
когда неудачи нет, они, по  доброте  сердца,  ее  предполагают,  -  все-таки
слаще. Успокойтесь, господа, великий  мыслитель  нашего  века  не  переменил
своей теории. Вас обманывают  слова:  слова  похожи  на  морскую  зрительную
трубу, которая колеблется в руках у стоящего на палубе; в  этой  трубе  есть
для глаза некоторое ограниченное поле, но на  этом  поле  предметы  меняются
беспрестанно, смотря по положению глаза; он видит  много  предметов,  но  ни
одного явственно;  к  сожалению,  слова  наши  еще  хуже  этого  оптического
инструмента - не на что и опереть их!  мысли  скользят  под  фокусом  слова!
мыслитель сказал одно  -  для  слушателя  выходит  нечто  другое;  мыслитель
избирает лучшее слово для той же мысли, силится приковать слово  к  значению
мысли нитями других слов - а вы, господа, думаете, что он переменил и  самую
мысль! оптический обман! оптический обман!
     Вячеслав. Это очень утешительно для самолюбия господ философов, но  еще
следует доказать...
     Фауст. Я даю слово доказать это убеждение,  как  скоро  явятся  в  свет
новые лекции Шеллинга. {5}
     Виктор. Ну, а что же знаменитая рукопись? какую  еще  сказку  расскажут
нам твои эксцентрические путешественники?
     Фауст. Рукопись кончена.
     Вячеслав. Как кончена? - Стало быть, это был пуф! эти господа  брались,
кажется,  прояснить  все  тайны  мира  духовного  и  вещественного,  а  дело
ограничилось  только  какими-то  идеальными  биографиями  каких-то  чудаков,
которые бы спокойно могли пробыть в полной неизвестности без всякого  изъяна
для человеческой истории.
     Фауст. Мне кажется, что мои  друзья  видели  неразрывную,  живую  связь
между всеми этими лицами - идеальными или нет, не в том дело.
     Виктор. Признаюсь в моей непроницательности: я этой связи не заметил.
     Фауст. Мне она кажется довольно явною; но если вы сомневаетесь в ней, я
прочту вам еще несколько листков, которых я не хотел было читать, ибо они не
что иное, как жертва систематическому характеру века,  которому  мало  мысли
безграничной, неопределенной, - а непременно надобно что-нибудь такое,  чтоб
можно было ощупать. Так слушайте ж! вот вам систематическое оглавление  всей
рукописи и даже эпилог к ней.
     Фауст читал:
     Судилище. Подсудимый! понял ли ты себя? нашел ли ты себя? что сделал ты
с своею жизнию?
     Пиранези. Я обошел вселенную; я начал с востока, возвратился с  запада.
Везде я искал самого себя! Я искал себя в пучинах океана, в  кристаллах  гор
первородных, в сиянии солнца - все  охватил  в  мои  могучие  объятия  -  и,
пораженный собственною моею силою, я забыл о людях и  не  поделился  с  ними
моею жизнию!
     Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала людям, а не тебе!
     Экономист.  Я  отдал  душу  мою  людям;  моя  жизнь  развилась  пышным,
роскошным цветом - я отдал его людям: люди оборвали, растерзали его -  и  он
исчез прежде, нежели я надышался его упоительным запахом. В горячей любви  к
ним, я сошел в мрачный кладезь науки, я исчерпал  его  до  изнеможения  сил,
думая утолить жажду человечества; но предо мною был сосуд данаид! {6}  я  не
наполнил его, - лишь забыл о себе.
     Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не людям.
     Город без имени.  Я  много  занимался  моею  жизнию;  я  расчел  ее  по
математической формуле  и,  заметив,  что  всякое  высокое  чувство,  всякая
поэзия, всякий энтузиазм, всякая вера не входит в мое уравнение, я принял их
за нуль и, чтобы жить  спокойно  и  удобно,  увидел  необходимость  без  них
обойтись; но отринутое мною чувство сожгло меня самого, и я  поздно  увидел,
что в моем уравнении забыта важная буква...
     Судилище. Подсудимый! твоя жизнь принадлежала не тебе, но чувству.
     Бетховен. Душа моя жила в громогласных созвучиях чувства; в нем думал я
собрать  все  силы  природы  и  воссоздать  душу   человека...   я   изнемог
недоговоренным чувством.
     Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не чувству.
     Импровизатор. Я  страстно  любил  жизнь  мою  -  я  хотел  и  науку,  и
искусство, и  поэзию,  и  любовь  закласть  на  жертвеннике  моей  жизни;  я
лицемерно преклонял колени пред их алтарями - и пламя его опалило меня.
     Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала искусству, а не тебе!
     Себастиян Бах. Нет! Я не лицемерил  моему  искусству!  В  нем  я  хотел
сосредоточить всю жизнь мою, ему я принес в жертву все дарования, данные мне
провидением,  отдал  все  семейные  радости,  все,  что  веселит  последнего
простолюдина...
     Судилище. Подсудимый! жизнь твоя принадлежала тебе, а не искусству.
     Сегелиель. Что это за забавное судилище? Помилуйте, да  на  что  ж  это
похоже; оно на каждом шагу себе противоречит:  то  живи  для  себя,  то  для
искусства, то для себя, то для науки, то для себя, то для людей. Ему  просто
хочется обманывать нас! - Что ни говори, как ни называй вещи, какое на  себя
ни надевай платье - все я остается я и все делается для этого я. Не  верьте,
господа, этому судилищу, оно само не знает, чего от нас требует.
     Судилище. Подсудимый! ты укрываешься от меня. Я вижу твои символы -  но
тебя, тебя я не вижу. Где ты? кто ты? отвечай мне.
     Голос в неизмеримой бездне. Для меня нет полного выражения!

ЭПИЛОГ

     Ростислав. То есть, эти господа разными окольными дорогами дошли  опять
до того, с чего начали, то есть до рокового вопроса о значении жизни...
     Вячеслав. Нет, они, кажется, по предчувствию, что ли,  хотели  доказать
любимую фаустову мысль о том, что мы не можем выражать своих мыслей  и  что,
говоря, мы друг друга не понимаем...
     Фауст. Твои слова могут служить одним из  доказательств  моей,  как  ты
говоришь, любимой мысли. Я часто обращаюсь к ней, - но, видно,  не  довольно
ясно выражаюсь, несмотря на все мои усилия:  и  немудрено  -  я  должен  для
доказательства, что орудие не годится, употреблять то же самое  орудие.  Это
все равно, как  бы  поверять  неверный  аршин  тем  же  самым  аршином,  или
голодному питаться своим голодом. Нет, я не говорю, чтоб слова наши вовсе не
годились для выражения мысли, - но утверждаю, что тожество  между  мыслию  и
словом простирается  лишь  до  некоторой  степени;  определить  эту  степень
действительно невозможно посредством слов - ее должно ощутить в себе.
     Вячеслав. Так пробуди же во мне это ощущение.
     Фауст. Не могу - если оно само в тебе не пробуждается;  можно  человека
навести на это ощущение, указывая на разные психологические, физиологические
и физические явления; но произвести это ощущение в другом  без  собственного
его внутреннего процесса - нет возможности; точно так же, как можно человека
навести на идею красоты, совершенства, гармонии; но дать  ощупать  эту  идею
невозможно, ибо полного выражения этой идеи не найдешь в природе, - она лишь
в голове Рафаэля, Моцарта и других людей в этом роде.
     Виктор. Если так, то и никакие твои физические явления не могут служить
для выражения мысли, а ты когда-то сказал, что в природе  буквы  постоянные,
стереотипные. Уж воля твоя, для меня всего яснее слово или цифра, нежели все
эти сравнения и  метафоры,  которыми  ты  и  твоя  рукопись  так  щедро  нас
наделяешь.
     Фауст. Ты напрасно хочешь обвинить меня в противоречии;  действительно,
буквы природы постояннее букв человеческих, и  вот  тому  доказательство:  в
природе дерево всегда ясно и вполне выговаривает свое слово  -  дерево,  под
какими бы именами оно ни существовало в языке  человеческом;  между  тем,  к
уничижению нашей гордости, - нет слова, нами произносимого,  которое  бы  не
имело тысячи различных смыслов и не подавало повода к  спорам.  Дерево  было
деревом для всякого от начала веков; но вспомни хоть одно слово,  выражающее
нравственное понятие, которого бы смысл не изменялся почти с  каждым  годом.
Слово "изящество" то ли значило для  людей  прошлого  века,  что  для  людей
нынешнего? добродетель язычника  -  была  бы  преступлением  в  наше  время;
вспомни злоупотребление  слов:  равенство,  свобода,  нравственность.  Этого
мало;  несколько  саженей  земли  -  и  смысл  слов  переменяется:  баранта,
вендетта, {1} все роды кровавой мести - в некоторых  странах  значат:  долг,
мужество, честь.
     Виктор. Я согласен, что эта  неопределенность  выражений  существует  в
метафизике,  но  кто  в  этом  виноват?  отчего  этой  неопределенности   не
существует в точных  науках?  здесь  каждое  слово  определено,  потому  что
предмет его определен, осязаем.
     Фауст.  Совершенная  правда  -   и   тому   доказательство:   например,
бесконечность,   величины   бесконечно   великие   и    бесконечно    малые,
математическая точка -  словом,  все  те  основания,  с  которых  должна  бы
начинаться  математика;  в  химии  рекомендую  слова:  сродство,  катализис,
простое тело; не говоря о других науках, где идет дело о  живой  природе.  -
Вспомни слова Биша {2} - великого экспериментатора, опытного физика, убитого
анатомическими опытами, которого кто-то, и не совсем без основания, поставил
наряду с Наполеоном. Биша должен был сознаться, что  "для  тел  органических
надобно выдумать  новый  язык,  ибо  все  слова,  которые  мы  переносим  из
физических наук в животную или растительную экономию, напоминают  нам  такие
понятия,  которые  вовсе  не  соответствуют  физиологическим  явлениям".  {*
Bichat,  "Recherches  physiologiques  sur  la  vie  et   la   mort"   , Paris,  1829,  р.
108.} Когда мы говорим, мы  каждым  словом  вздымаем  прах  тысячи  смыслов,
присвоенных этому слову и веками, и различными странами, и  даже  отдельными
людьми. В природе этого нет, ибо в природе  нет  воли;  она  -  произведение
вечной необходимости; растение цвело за тысячу лет, как оно цветет  сегодня.
Оттого, когда мы хотим нашему слову дать характер определенный, мы  невольно
хватаемся за определенную букву природы,  как  за  постоянный  символ  живой
мысли, однородной с нашею мыслию; мы стараемся нашей мысли дать  ту  прочную
одежду, которой сами сотворить не умеем, ибо не умеем направить  нашей  воли
по таким же прочным законам, по которым действует природа.
     Виктор. Еще противоречие: не сам ли ты еще недавно силился убедить нас,
что произведение природы гораздо ниже  произведений  человеческих...  теперь
выходит наоборот...
     Фауст. Опять спор в словах! заметь, что я сказал таким же, но не тем же
законам природы; как скоро человек хочет подражать природе, - он всегда ниже
ее; но он всегда выше, когда творит своей внутреннею силою; что  нужды,  что
он для своих потребностей пользуется теми удобствами, которые он  находит  в
природе! в парке у богатого владельца есть и хижины, и развалины, и луга, но
из этого не следует, чтобы он спал на траве или жил в хижине:  у  него  есть
свои чертоги, - и главное дело, чтоб владелец-то был богат сам по себе.
     Вячеслав. В  чем  же  может  заключаться  это  богатство,  или,  оставя
сравнения, когда же человек может вполне выразить свою мысль?
     Фауст. Когда его воля достигла до той степени высоты, где она уверена в
своей искренности.
     Вячеслав. Но чем уверится она в этой искренности?
     Фауст. Тем же процессом, которым математик уверяется, что а может  быть
равно б, ибо этой аксиомы он не может доказать ничем существующим в природе;
в природе человек может найти лишь сходство, но  равенства  -  никогда;  эта
идея безусловно существует в человеке...
     Виктор. Как? равенства двух предметов не существует в природе?  я  вижу
два листа на дереве: вижу, что они оба зелены, оба остроконечны, оба  растут
на дереве - и заключаю, что они равны между собою; это равенство прикладываю
к другим предметам и так далее...
     Фауст. По какому праву? ты не можешь не видеть, что как бы два листа ни
были сходны между собою, между ними нет математического равенства, что между
ними есть minimum разницы...
     Виктор. Согласен.
     Фауст. Если ты видишь этот minimum разницы, следственно, сам замечаешь,
что есть нечто в предмете, что  противоречит  идее  совершенного  равенства;
следственно, ты берешь из  природы,  чего  в  ней  не  заметил;  и  я  снова
спрашиваю: по какому праву? другими словами: откуда?
     Виктор. Посредством отвлечения...
     Фауст. Но отвлечение есть процесс, которым  мы  сжимаем  в  одну  форму
тысячи различных свойств предмета; нельзя сжать того, чего нет; если  нет  в
природе  совершенного  равенства  -  то  неоткуда  ему  взяться  и  в   твое
отвлечение. Ты хочешь сделать верное сокращение какой-нибудь книги; если  ты
к своему сокращению прибавил мысли, которых нет в книге, -  твое  сокращение
неверно, ты обманываешь и себя и других; так  и  со  всеми  так  называемыми
отвлечениями. Они сжимают несколько частных понятий и прибавляют к ним новое
- откуда же взялось оно? Словом, если  мы  имеем  идею  равенства,  красоты,
совершенного добра и проч. т. п. - то  они  существуют  в  нас  сами  собою,
безусловно, и мы лишь как мерку прикладываем их  к  видимым  предметам.  Это
говорил еще Платон, и я не постигаю, как можно до сих пор толковать о  деле,
столь ясном.
     Ростислав. Мы отдалились от вопроса: дело шло  -  о  выражении  мыслей.
Признаюсь, убеждение Фауста весьма меня беспокоит; оно потрясает все  здание
наших наук, ибо они все - выражаются словами...
     Фауст. Большею частию, - но не все.
     Вячеслав. Как не все? но чем же? нельзя ли без загадок...
     Фауст. Вопрос: может ли быть наука, не выражаемая словами, -  завел  бы
нас слишком далеко; я пока настаиваю только  на  том,  чтоб  мы  не  слишком
доверяли нашим словам и не думали, что наши мысли вполне выражаются словами;
недаром эта настойчивость пугает Ростислава; дело довольно важное, и от него
происходит довольно бед на земле.
     Вячеслав. Вольтер уже давным-давно говорил об этом...
     Фауст. У Вольтера была сумасбродная и  преступная  цель,  и  потому  он
видел только одну сторону вопроса, одно то, что мог он употребить как оружие
против предмета  своей  ненависти.  Между  тем,  никто  так  не  пользовался
двусмысленностию слов, как сам Вольтер;  все  его  мнения  завернуты  в  эту
оболочку. - Здесь дело другое; двусмысленность слов - большое неудобство; но
бессмысленность  еще  важнее,  и  слов  последнего  рода  гораздо  больше  в
обращении - благодаря, между прочим, и Вольтеру...
     Вячеслав. Не слишком ли строго, особливо в отношении к такому человеку,
у которого нельзя отнять гениальности...
     Фауст. Я знаю существо, у которого еще  менее  можно  отнять  права  на
гениальность...
     Вячеслав. Кто же такое...
     Фауст. Его называют иногда Луцифером.
     Вячеслав. Я не имею чести его знать...
     Фауст. Тем хуже; мистики говорят, что он больше всего  знаком  с  теми,
которые его не зна