онятен; под
духом времени разумеют отличительный характер всех действий  человечества  в
данную эпоху, общее направление умов к тому или другому предмету, к тому или
другому образу мнений, общее убеждение,  -  наконец,  нечто  соответствующее
возрасту отдельного человека, нечто необходимое, неизбежное...
     Фауст. Кажется, ты определил довольно  верно;  но  вот  вопрос:  откуда
берется это общее направление, это общее убеждение? зависит ли оно от  одной
какой-либо мощной причины, или от нескольких разных начал? Если дух  времени
происходит от одного начала, то он должен производить одно общее  убеждение,
исключающее все другие убеждения; если дух времени проистекает от  различных
начал, тогда убеждение, им  производимое,  не  может  быть  общим,  ибо  оно
разделится на несколько разных убеждений,  из  которых  каждое  будет  иметь
притязание на первенство, и тогда:  прощай  необходимость.  Возьмем  частный
пример: какой, например, по-твоему, характер настоящего века?..
     Виктор. Промышленный, положительный, это ясно как дважды два - четыре.
     Фауст. Хорошо; вот необходимое призвание нашего века, не так ли? мы  во
всем ищем положительной, осязаемой пользы, не так ли?
     Виктор. Без сомнения.
     Фауст. Если так, то объясни мне, сделай милость, каким  образом  музыка
существует в  нашем  веке?  в  нашей  положительной  эпохе  она  совершенная
невозможность, нелепость! всякое  другое  искусство  имеет  хотя  отдаленную
пользу;  поэзия  нашла  себе  уголок  в  так  называемых   дидактической   и
анакреонтической поэзии; посредством стихов можно  научить,  например,  хоть
как нитки мотать; Делиль написал руководство для садовников; {62}  не  помню
кто - поэму о переплетном деле; живопись напоминает вещественные предметы  и
годится  для  изображения  машин,  домов,  местностей  и   других   полезных
предметов; архитектура - и говорить нечего. Но музыка? музыка решительно  не
может доставить никакой пользы! как же она уцелела  в  нашем  веке,  где  на
каждом шаге вопрос: а к  чему  это  полезно?  другими  словами:  а  к  какой
денежной операции это пригодно? - Если бы люди имели несчастие  быть  вполне
логическими, они бы должны были  выбросить  музыку  за  окошко,  как  старую
рухлядь. Человек, который, слушая музыку, сказал: Sonate! que me veux-tu? {*
Соната! чего ты от меня хочешь? (франц.).} - был человек весьма  логический,
ибо действительно посредством музыки  нельзя  себе  выпросить  даже  стакана
воды. Как втерлось это  бесполезное  искусство  в  наше  воспитание?  отчего
почтенному фабриканту хочется, чтоб дочь его бренчала на фортепьянах?  зачем
он на музыкальные уроки и на инструменты тратит  деньги,  которые  бы  могли
быть употреблены на более полезные предметы?
     Виктор. Утешься, причина такого мотовства очевидна: тщеславие и  больше
ничего!
     Фауст. Согласен! музыка действительно втерлась в  новейшее  общество  в
одном из его маскарадных платьев, под покровительством тщеславия, но  почему
наше тщеславие подружилось именно с музыкой? почему, например, не с  кухней?
что было бы гораздо легче и гораздо полезнее? Тут случилось  нечто  довольно
странное и любопытное. Почтенному фабриканту, заставлявшему свою дочь играть
блистательные варияции на di tanti palpiti,  {63}  {Ради  стольких  волнений
(итал.).} никак не приходило в голову,  что  несколько  пустых  филантропов,
занимающихся исправительною системою, наткнулись на факт, вполне непонятный:
они заметили, что лишь те из преступников склонны к исправлению,  в  которых
оказывается расположение к музыке. {* Appert,  "De  bagnes  et  prisons",  3
vol., in 8ь ,  и  многие
другие книги по сей части.} Что за странный термометр!
     Виктор. Уж воля твоя -  я  никак  не  могу  понять,  какое  может  быть
отношение между руладами и нравственными поступками человека.
     Фауст. Да, подлинно странно! а между тем это факт, un fait acquis a  la
science, {научно достоверный  факт  (франц.).}  как  говорят  французы.  Тут
невольно подумаешь о чьем-то вмешательстве  в  мире  действий  человеческих;
музыка, повторяю, втерлась в этот мир вопреки духу  времени!  Ты  видишь,  я
признаю существование этого духа, но даю ему другой  смысл,  который,  может
быть, не понравится утилитаристам. По-моему, дух времени - в вечной борьбе с
внутренним чувством человека; этот дух был принужден принять  в  свои  недра
противную ему музыку, покоряясь какому-то темному чувству человека,  которое
бессознательно угадало высокий смысл этого искусства...
     Вячеслав.  Я  очень  рад  этому  открытию;  вперед,  когда  в  концерте
какая-нибудь певица или signer Castratto затянет: "di tanti  palpiti".  -  я
закричу: "молчание, господа, - это курс нравственности!".
     Фауст. Твоя насмешка кстати, но ты ошибся целью - и попал не в  музыку,
а в дух времени. Этому духу  очень  бы  хотелось  переиначить  на  свой  лад
ненавистное ему искусство; для этого  он  двинул  музыку  на  ту  разгульную
дорогу, где она теперь шатается со стороны на  сторону.  Гимнам,  выражающим
внутреннего  человека,  -   материальный   дух   времени   придал   характер
контраданса, {64}  унизил  его  выражением  небывалых  страстей,  выражением
духовной лжи, облепил бедное искусство блеском,  руладами,  трелями,  всякою
мишурою, чтоб люди не узнали его, не открыли его глубокого смысла!  Вся  так
называемая бравурная музыка, вся новая концертная музыка -  следствие  этого
направления; еще шаг,  и  божественное  искусство  обратилось  бы  просто  в
фиглярство, - темный дух времени уж  близок  был  к  торжеству,  но  ошибся:
музыка так сильна своею силою, что фиглярство в ней недолговечно!  Случилась
странность:  все,  что  музыканты  писали  в  угождение  духу  времени,  для
настоящей минуты, для эффекта, ветшает, надоедает и забывается. Кто  захочет
теперь слушать нежности Плейеля и рулады времен Чимарозо? {65} Россиниевский
блеск уже погас! от Россини осталось  лишь  несколько  мелодий,  проникнутых
искренним чувством; все, что было им писано по заказу, для  той  или  другой
ноты певца, для той или другой публики, исчезает из  людской  памяти;  певцы
умерли, формы устарели. Беллини, который па сотни сажен ниже  Россини,  {66}
еще живет, потому что еще не  успел  надоесть  и  потому  что  в  его  оперы
закрались  две-три  искренние  мелодии.  Фиглярство  концертное  надоело  до
чрезвычайности: все внимание  концертистов  обращено  на  то,  чтоб  удивить
публику чем-либо новым: скрипка просится в фортепьяны, фортепьянам до смерти
хочется  петь,  флейта  добивается  до  pizzicato,  {пиццикато,  музыкальный
термин.}  -  люди  собираются,  слушают,  удивляются   и   -   по   темному,
бессознательному чувству зевают; завтра все забыто: и зевота  и  музыка;  не
пройдет четверти столетия - и вопрос: "что вы думаете об операх Пачини, {67}
Беллини?" будет так же странен, как теперь вопрос: "что вы думаете об операх
Галуппи, {68} Караффа?" {69} - хотя последний даже наш современник. А  между
тем живет старый Бах! живет дивный Моцарт! Напрасно дух времени шепчет людям
в уши: "не слушайте этой музыки! эта музыка не веселая и не  нежная!  в  ней
нет ни контраданса, ни галопа; скажу вам  слово  еще  страшнее:  эта  музыка
ученая!". Благоговение к великим художникам не прекращается; по-прежнему  их
музыка приводит в восторг, по их музыке учатся, их творения  разрабатываются
учеными комментаторами, как "Илиада" Гомера, как  "Комедия"  Данте.  {*  См.
сотни томов о Себастияне Бахе и о  Моцарте,  и  в  особенности  о  последнем
сочинение нашего соотечественника, Улыбышева, {70} превосходящее все до пего
писанные книги  о  сем  предмете  и  глубиною  мыслей,  и  знанием  дела,  и
ученостию, и горячею любовию к искусству: "Vie de  Mozart",  3  vol.,  in-8ь
. Наши журналы едва  упомянули  об  этой
замечательной книге. [К сожалению, впоследствии   тем  же  самым
сочинителем книга о Бетховене {71} - ниже всякой критики.]} Не анахронизм ли
это в нашем веке? Вникнув в одно это странное  явление  (а  их  тысячи),  мы
вправе  спросить:  "так  называемый  дух  времени  не  есть  ли   соединение
противоречий?".
     Вячеслав. Ты привел в пример один наш век...
     Фауст. Ты заметишь эти противоречия в каждом  веке:  романтизм  в  веке
древнего классицизма, {* Шевырев в своей "Теории поэзии" (Москва, 1836, стр.
108, 109) сделал весьма остроумное,  новое  и  глубокое  замечание,  которое
показывает древний мир совсем с другой точки зрения,  нежели  с  которой  мы
привыкли на него смотреть. Он нашел, "что примеры, которые  выбирает  Лонгин
{72} в своем сочинении из  писателей  языческих,  все  отличаются  особенною
возвышенностию мысли, и  не  столько  во  вкусе  древнем,  сколько  в  нашем
романтическом...  сих-то  мыслей,  более   близких   нашему   духу,   нашему
христианскому стремлению, ищет Лонгин в писателях языческих  и  открывает  в
них сторону совершенно новую и нам  родную".  В  самой  книге  Шевырева  это
мнение подкреплено неопровержимыми указаниями.} реформацию в веке папизма...
примеры без конца.  -  Что  значат  эти  противоречащие  явления?  можно  ли
согласить их с тем понятием, которое обыкновенно составляют о духе  времени?
есть ли он действительно необходимая форма деятельности человеческой? нет ли
другого, более сильного деятеля во всех исторических явлениях?
     Виктор. Я уже упомянул о народном характере...
     Фауст. Это выражение я несколько понимаю, - но не знаю, в  обыкновенном
ли смысле.
     Вячеслав. Определение этого слова очень просто:  характер  народа  есть
собрание его отличий от других народов...
     Фауст. Очень ясно! Иван не Кирила, а Кирила не  Иван;  остается  решить
безделицу: что такое Иван и что такое Кирила?
     Вячеслав. Этого никогда нельзя решить...
     Фауст. Не знаю...
     Виктор. Попытайся...
     Вячеслав. A la preuve, monsieur le detracteur! a la preuve!  {Докажите,
г-н хулитель! Докажите! (франц.).}
     Фауст. Вы меня ставите, господа, в презатруднительное  положение...  вы
не знаете, как трудно вывести на свет мысль, которую почитаешь новою! какими
окольными  путями  надобно  идти,  со  скольких  сторон  обходить,   сколько
протверживать  задов,  с  каким  прискорбием  разрушать   все,   что   может
препятствовать ее существованию... В настоящем состоянии умов для объяснения
всякой мысли  надобно  начинать  с  азбуки,  ибо  люди  гоняются  за  одними
выводами, тогда как все дело - в основании; а между  тем,  часто  эта  мысль
состоит из четырех слов, - что еще хуже, иногда эта мысль совсем  не  новая,
она уже сидит в  голове  современников,  -  а  приходится  бить  молотом  по
черепам, чтобы выпустить  заклепанную  затворницу;  что  еще  хуже,  у  иных
треснут черепа, а они этого и не заметят!
     Виктор. О! о! господин смиренный философ! какая самонадеянность...
     Фауст. Нет! человек, который пестуется с мыслию, похож на попечительную
матушку, у которой дочери на возрасте; их пора  выдать  замуж,  а  для  того
надобно их вывозить в свет,  для  того  принарядить,  подчас  их  похвалить,
подчас  побранить  их  сверстниц  -  одно  худо:  часто,  несмотря  на   все
материнские попечения...
     Вячеслав. Невесты не находят женихов! - смотри,  чтобы  и  твоей  милой
дочери век не остаться в девках.
     Виктор. К делу! к делу! без  отговорок!  нельзя  безнаказанно  обвинять
целую эпоху в сумасшествии, не показав, что такое не сумасшествие?
     Фауст.  Без  шуток,  господа,  я  в  большом  затруднении,  ибо   также
принадлежу к нашему веку - и потому одно сумасшествие, может  быть.,  должен
буду заменить другим. Мы все похожи на  людей,  которые  пришли  в  огромную
библиотеку: кто читает  одну  книгу,  кто  другую,  кто  смотрит  только  на
переплет... заговорили, каждый говорит о своей  книге,  -  как  понять  друг
друга? с чего начать, чтобы понять друг друга? Если бы мы все читали одну  и
ту же книгу, тогда бы разговор был возможен,  -  всякий  бы  понял,  с  чего
надобно начинать и о чем говорить. Дать вам  прежде  прочесть  мою  книгу  -
невозможно! - в ней сорок томов, напечатанных мелким, мучительным шрифтом! -
читать ее - терзание  невыносимое,  невыразимое;  листы  в  ней  перемешаны,
вырваны мукою отчаяния, - и что всего досаднее, книга далеко не  кончена,  -
многое еще в ней осталось неполным, загадочным... нет! я не  могу  вам  дать
прочесть мою книгу, - вы ее отбросите с нетерпением; начну с одной из  ваших
книг. - Вы знаете, господа, что, по мнению многих людей, миру  человеческому
недостает многих наук; напр, не знаю, кто-то  сказал,  что  на  Западе
недостает одной весьма важной науки: "как топить  печи!"  -  что  совершенно
справедливо. Вы знаете также,  что  в  нашем  веке  аналитическая  метода  в
большом ходу; я не понимаю, как никто до сих пор не  догадался  приложить  к
истории того же способа исследований, какой,  например,  употребляют  химики
при разложении органических тел; сначала  доходят  они  до  ближайших  начал
тела, каковы, например, кислоты, соли и проч., наконец до  самых  отдаленных
его стихий, каковы, например, четыре основные газа; первые различны в каждом
органическом теле, вторые - равно принадлежат всем органическим  телам.  Для
этого рода исторических исследований можно  было  бы  образовать  прекрасную
науку, с каким-нибудь звучным названием, например аналитической  этнографии.
Эта наука была бы в отношении к истории тем же, что химическое разложение  и
химическое соединение в отношении к простому  механическому  раздроблению  и
механическому смешению тел; а вы  знаете,  какое  различие  между  ними:  вы
раздробили камень; каждая частица камня остается камнем и ничего нового  вам
не открывает; наоборот, вы можете собрать все эти частицы  вместе,  и  будет
лишь собрание частиц камня - не более; напротив, вы разложили тело химически
и находите, что оно состоит из  элементов,  которых  бы  вовсе  нельзя  было
предполагать по наружному виду тела; вы соединяете эти элементы химически  и
получаете снова разложенное тело, по  наружному  виду  не  похожее  на  свои
элементы. Кто может догадаться, смотря на жидкую воду, что  она  состоит  из
двух воздухов или газов! кто, смотря на воздухообразные кислород и  водород,
догадается без пособия химии, что их - соединение образует воду?  -  Недаром
собственно химия в таком ходу в нашем веке! дух времени - правда -  вздымает
вокруг нее технологический  сор  и  заставляет  ее  жить  в  этой  удушливой
атмосфере; но,  может  быть,  несмотря  на  то,  физическая  химия  все-таки
мало-помалу приближается к своей сокровенной цели: навести ученых  на  химию
высшего размера. - Она, подобно разным отраслям  деятельности  человеческой,
хотя и находится под гнетом темного духа времени, но уже по существу  своему
должна  заниматься  внутренними,  сокрытыми  элементами  природы  и   потому
невольно вырывается из-под узды материалистов и испытует глубину.  -  Почему
знать! может быть, историки посредством аналитической этнографии  дойдут  до
некоторых из тех же результатов, до которых дошли химики в физическом  мире;
откроют взаимное  сродство  некоторых  элементов,  взаимное  противодействие
других, способ уничтожать или мирить сие противодействие; откроют  ненароком
тот  чудный  химический  закон,  по  которому  элементы  тел  соединяются  в
определенных пропорциях и в прогрессии простых чисел, как один и один,  один
и два и так далее; может быть,  наткнутся  на  то,  что  химики  с  отчаяния
называли каталитическою силою,  т.  е.  превращение  одного  тела  в  другое
посредством присутствия третьего, без явного химического  соединения;  может
быть, также убедятся они, что в историческом производстве должно употреблять
необходимо реактивы  чистые,  без  всякой  примеси,  под  страхом  наказания
фальшивыми  результатами;  даже  приблизятся,  может  быть,  и  к   основным
элементам. Конечною, идеальною целию  аналитической  этнографии  было  бы  -
восстановить историю, т. е., открыв анализисом основные элементы народа,  по
сим элементам систематически  построить  его  историю;  тогда,  может  быть,
история получила бы некоторую достоверность, некоторое  значение,  имела  бы
право на название науки, тогда как до сих  пор  она  только  весьма  скучный
роман, исполненный прежалких и неожиданных катастроф, остающихся без  всякой
развязки, и где автор беспрестанно забывает о  своем  герое,  известном  под
названием человека. Может быть, и в химии и в  этнографии  удобнее  было  бы
поступить наоборот,  т.  е.  начать  прямо  с  основных  элементов  и  бодро
проследить все их разветвление...
     Виктор. Мечта! откуда взять прямо эти  основные  элементы;  кто  уверит
тебя, что они - основные, а не другие?..
     Фауст. В этом должно увериться - опытом...
     Виктор. Победа, победа, господа! наш идеалист сам нечувствительно дошел
до того, против чего восставал, дошел до необходимости опыта, эмпиризма... в
том и дело, друг: какими окольными путями пи обходи знание, все  дойдешь  до
его единственного исходного пункта, т. е. до чувственного опыта...
     Фауст. Я никогда не отвергал  необходимости  опыта  вообще  и  важности
чувственных опытов. Хорошо, если человек может увериться в истине всеми теми
органами, которые ему для сего даны провидением, - даже рукою. Весь вопрос в
том: все ли эти органы мы употребляем? давно уже говорят, что одно  телесное
чувство служит поверкою  для  другого:  зрение  поверяется  осязанием,  слух
поверяется зрением: говорят также в школах, что впечатления  внешних  чувств
поверяются душою, - но это выражение остается обыкновенно необъяснимым и для
слушателей,  п  для  профессора.  Как  происходит  эта  вторая  поверка?   -
действительно ли происходит эта поверка? -  принимаем  ли  при  ней  все  те
предосторожности, которые  считаем  необходимыми  для  правильного  действия
внешних чувств? Чтоб рассмотреть предмет, мы стараемся прежде всего  удалить
все те предметы, которые могут находиться между им и глазом; чтоб расслушать
звук,  мы  стараемся  не  слыхать  всех  посторонних  звуков;   мы   бережно
закупориваем аромат, чтоб он не смешался с другими запахами. И  несмотря  на
многочисленные наши опыты сего рода, мы никогда не можем поручиться, что  не
ощутили один предмет вместо другого. Нечто подобное должно происходить  и  в
психическом ощущении; чистое психическое воззрение так же трудно, как чистый
чувственный  опыт.  В  том   и   другом   случае   мы   слишком   развлечены
многоразличными ощущениями, и нам почти невозможно уединить  наше  внимание;
мы должны принимать большие предосторожности для того,  чтобы  думать  своею
мыслию, чтобы удалить все посторонние, чужие, приобретенные,  наследственные
мысли, которые являются между нами и предметом. - Я нашел лишь одно описание
любопытного опыта в сем роде: "Хотите ли испытать, как эта машина  вертится?
- говорит один весьма замечательный  писатель.  -  Удалитесь  куда-нибудь  в
темный угол, чтоб вам, если можно, ничего не видеть и не слышать; старайтесь
прогнать от себя все мысли, - или,  лучше  сказать,  прогонять;  потому  что
легко и разом этого сделать нельзя без  особенной  силы  воли:  вы  увидите,
какие разнообразные и непредвиденные  группы  мыслей  начнут  представляться
вам; пред  вами  будут  являться  неожиданно,  негаданно  какие-то  призраки
волшебного фонаря. Тогда вы узнаете и то, как трудно  отвлекаться  от  идей;
только не надобно спешить опытом и не кончить его в 5 или 10 минут". {*  См.
"Исповедь, или собрание рассуждений доктора Ястребцева".  {73}  СПб.,  1841,
стр. 232 и 233.} Таких опытов над трезвением мысли еще весьма мало; немногие
из них описаны, и то в таких книгах, где их обыкновенно не  ищут;  а  весьма
любопытны эти опыты! Всего неудобнее для приложений в  сем  случае  то,  что
сего рода опыты и выводы из них может делать  каждый  лишь  про  себя;  есть
что-то ребяческое в обыкновенных требованиях: показать, дать  ощутить  такой
опыт, как в т