кальным  звучанием,  подобно  тому  как для русских детей из поколения в
поколение сохраняют свою привлекательность песни с такими зачинами:
     ______________
     *  Nursery  Rhymes and Tales, their Origin and History by Henry Bett. -
Генри  Бетт,  Детские стихи и сказки. Их происхождение и история, 1924, стр.
58.

                Тень, тень, потетень...

                Постригули, помигули...

                Коля, моля, селенга...

                Перя, еря, суха, рюха...

                Цыкень, выкень...

                Колень-молень...
                                и т. д.

     И  пусть теперь филологи доискиваются, что значило в старину перя, еря;
мы  знаем,  что  для  русских  детей  уже около полутысячи лет оно не значит
ровно  ничего  и  что  именно  в таком забвении смысла (если только был этот
смысл!)  заключается  многовековая  привлекательность  подобных  стихов  для
каждого нового поколения детей.
     До  какой  степени  ритм  и  рифма  бывают для многих детей важнее, чем
смысл  стихов,  я  убедился,  наблюдая  свою  четырехлетнюю  дочь на горячих
сестрорецких  песках.  Она  деятельно  разыгрывала  сама  для  себя какую-то
бесконечную  сказку  о зайцах. Она была зайчиха, и у нее было десять зайчат.
Игра  так  захватила  ее,  что  вскоре  она заговорила стихами. Я не слишком
прислушивался к этим стихам, но вдруг меня поразили слова:

                Шибко зайчик побежал,
                А за ним бежит Журнал.

     - Журнал? - спросил я. - Почему же журнал?
     Она была застигнута врасплох, покраснела, но через минуту нашлась:
     - Неужели  ты  не  понимаешь?  Журнал  -  это  зайчик такой... Он читал
журналы, журналы, журналы, вот его и прозвали Журнал.
     Так  была  придумана  - задним числом - логическая мотивировка для явно
бессмысленной  рифмы, не имевшей вначале никакого отношения к сюжету. Самому
ребенку  эта  мотивировка была не нужна, он отлично обходился без нее. Когда
же  ему пришлось призадуматься, чтобы найти ее для непонимающих взрослых, он
утратил и ритм игры, и аппетит к стихотворству.
     Повторяя  свой  импровизированный стих, дети могут деформировать слово,
но  ни  при  каких  обстоятельствах  не нарушат напева, который для них есть
первооснова стиха. Когда мальчик закричал за столом:

                Дайте, дайте, дайте мне
                Ка-артофельно пюре! -

он  достиг  безукоризненного ритма  путем  решительной  расправы  со  словом
"картофельное": удвоил его первый звук и совсем уничтожил последний.
     С  неменьшей  решительностью деформировала слова своей песни трехлетняя
Аня  -  в  угоду тому же полновластному ритму. Анина мать лежала в постели и
кормила  грудью  новорожденного,  которого только что привезла из родильного
дома.  Аня  прыгала  вокруг  своего  нового  брата  и  выкрикивала  в бурном
восторге:

                Мама с мальчиком лежит
                И грудой его кормит!

                Мама с мальчиком лежит
                И грудой его кормит!

     "Грудой"  и  "кормит"  - жертвы ритму. Через час девочка сама объяснила
отцу:
     - Надо бы "грудью"... но "грудой" - чтобы было складнее.
     Дерзко,  без  дальних  раздумий,  маленькие дети ломают любую словесную
форму,  лишь  бы  только  обеспечить  победу  своему любимому ритму (а также
порою и рифме).
     Наточка  Вернандер,  двух  с  половиною  лет,  выкрикнула  как-то такие
стихи:

                Плывут уточка с гусем
                На раздутых парусем.

     Произнеся  это  двустишие,  она  тотчас  же  заметила,  что ею нарушены
какие-то важные нормы, и стала объяснять подобно Ане:
     - "Парусем" - это чтобы было красиво.
     Трехлетняя Лена раскрашивала картинки и повторяла ритмически:

                Красный дом
                Из солом.

                Красный дом
                Из солом.

     Двое   детей  были  посланы  к  дачным  соседям  за  газетами.  Девочка
вернулась  с  охапкой  "Известий",  а  мальчик  вбежал  в  комнату с пустыми
руками, победоносно крича:

                Я не та-ак волоку.
                Я в галопию скаку!

                Я не та-ак волоку.
                Я в галопию скаку!

     Слово  "галоп" было отлично известно ему. Но ради стихотворного размера
он  незаметно  для  себя создал на бегу слово галопия, благодаря чему у него
получился  совершенно  правильный  хорей.  Так велико у ребят чисто мышечное
ощущение  стиха.  От  движения - к звуку, от звука - к слову, - вот истинный
путь "экикик".
     Таким   же  стремлением  к  ритму  объясняется  то  усечение,  которому
подверглось  слово  кошка в детских стихах, обращенных шестилетней поэтессой
к собаке:

                Джойка, Джойка, ты малыш,
                Ты гоняешь кош и мышь.

     "Грудой",  "галопия",  "ка-артофельно",  "кош",  "кормит" - дети охотно
подвергнут такой деформации любое слово, нарушающее ритм.
     Папа уезжает в командировку.
     Четырехлетний Леня удивлен:
     - Так папа у нас командир?!
     И мальчик мгновенно изобретает двустишие:

                А мой папа командир,
                В командирку укатил.

     Мать поправляет его:
     - Не в командирку, а в командировку.
     Он  пробует ввести в свою песню это длинное слово, но оно разрушает ее,
и  потому  через  минуту  он  снова  поет: "в командирку". Так велико у него
чувство  ритма,  что,  как и всякий поющий ребенок, он предпочитает исказить
форму  слова,  лишь  бы  сохранить  в  неприкосновенности ритм (сообщено его
матерью А.С.Мазаевой).
     Каков  же  ритм  всех  этих  детских  экспромтов,  вызванных  пляской и
прыганьем?
     Сколько  ни доводилось мне слышать подобных стишков, во всех один и тот
же ритм: хорей.
     Почему это так, я не знаю.
     Может  быть, потому, что дети всего мира прыгают и пляшут хореем; может
быть,  потому,  что  еще  грудным, бессловесным младенцам все матери внушают
этот  ритм,  когда  качают  и  подбрасывают  их,  когда хлопают перед ними в
ладоши  и даже когда баюкают их (так как "баю-баюшки-баю" есть хорей), - но,
как  бы  то  ни  было, это почти единственный ритм радостных детских стихов.
Хорей, который порою сопряжен с анапестом.
     Лучшие  детские  народные  песни  (такого  же плясового склада) имеют в
огромном своем большинстве тот же единственный ритм.
     Возьмите  наиболее  характерные  песни из тех, которые собраны Шейном в
московских,  тульских  и  рязанских  деревнях,  и  сравните их с английскими
Nursery Rhymes. Всюду на первое место выступит тот же хорей:

                Тюшки, тюшки, тюшки!
                На горе пичужки...

                Ай дуду, дуду, дуду!
                Сидит ворон на дубу...

                Три-та-та, три-та-та!
                Вышла кошка за кота...

                Дон, дон, дон!
                Загорелся кошкин дом...

                А чучу, чучу, чучу!
                Я горошек молочу...

                А тари, тари, тари!
                Куплю Лиде янтари...

                Тенти, бренти! Сам сокол
                Через поле перешел...

                Куба, куба, кубака,
                Тама яма глубока...*

                Хитэм, питэм, пенни, пай,
                Поп э лори, джинки джай!

                Инэ, минэ, майнэ, мо,
                Бэссэ, линэ, лайнэ, ло!
     ______________
     *  Русские  народные  песни, собранные П.В.Шейном, М. 1870, стр. 9, 14,
17, 40, 58 и др.

     Все  эти разнообразные отрывки излюбленных детских стишков, созданных в
разные  века в разных концах Европы, как бы сливаются в одно стихотворение -
до  того  они  схожи  между  собой,  однородны  и по расположению слов, и по
ритму.
     Я  нарочно  выбрал  такие из них, повышенная эмоциональность которых не
вызывает   сомнений,   так   как   сказывается  в  структуре  стиха:  каждое
стихотворение   начинается   какой-нибудь   тарабарской   запевкой,  имеющей
характер   междометия,   выкрикиваемого   по  нескольку  раз:  тенти-бренти,
дон-дон-дон,  ай  дуду-дуду-дуду, а чучу-чучу-чучу и т.п. В этих междометиях
ярче  всего  выражается  плясовая  сущность  народной  поэзии для детей. Тут
топот  ног, тут вскидывание рук, тут опьянение звуками - воистину дети всего
мира - одна сплошная секта прыгунов.
     Недаром  так  неистово  кричала  орава  детей,  прыгая  вокруг большого
стола:

                Ситцевый галопа!
                Скачет вся Европа.

                Ситцевый галопа!
                Скачет вся Европа.

     Это  тот  самый "галопа", который у всякого здорового ребенка так часто
реализуется в стих:

                Я не та-ак волоку,
                Я в галопию скаку!

     Об  этом  "галопе"  одна  мать (Инна Клевенская) сообщила мне из города
Калинина такой эпизод:
     "Мой  сын Павел вбежал ко мне с сияющими глазами, держа в руке растение
сурепку, и закричал в восторге:
     - Мама, эта травка - арбикой?
     Затем  -  он впереди, а дети за ним - помчались в галоп вокруг комнаты,
распевая дико, но вдохновенно:

                Эта травка - арбикой!

                Эта травка - арбикой..."

     Здесь   обнаруживается   с  особенной  ясностью  общественный  характер
"экикик".   Они   прилипчивы.   Они  заразительны.  Стоит  одному  из  детей
выкрикнуть  какое-либо  ритмическое  сочетание  звуков,  эти звуки мгновенно
подхватываются  всеми  другими  детьми,  и, таким образом, личное творчество
поэта-ребенка становится хоровым, коллективным.
     В   приведенном   письме   очень   четко   отмечены  все  этапы  такого
обобществления стихов.
     Сначала  -  одинокий  восторг мальчугана, нашедшего неизвестную травку,
которой он дал такое необыкновенное имя: арбикой.
     Потом  -  его  взволнованный  ритмический  возглас, в котором он сам не
заметил стиха:
     - Мама, эта травка - арбикой?
     Потом  восприятие  этого  возгласа  коллективом  детей,  которые  чутко
улавливают  здесь  стиховое  звучание,  ощущают  этот  возглас  как  хорей и
начинают  пользоваться  им для своей массовой экстатической пляски, вовлекая
в нее и поэта.
     Такое  коллективное  детское творчество мне случалось наблюдать не раз.
Я  часто  был  свидетелем  того,  как  группа  детей,  услышав  какой-нибудь
случайный  отрывок  прозаической  речи, тут же превращала эту прозу в стихи.
Помню,   на   даче   в   Куоккале   проезжал  мимо  нашего  сада  незнакомый
финн-зеленщик и, ни к кому не обращаясь, сказал:
     - Дождь  прошел,  дорога сукка! - выразив этой лаконической фразой свою
радость  по  поводу  того обстоятельства, что, несмотря на вчерашний ливень,
дорога осталась сухой.
     Дети  тотчас  же  уловили в этой загадочной фразе свой любимый хорей и,
когда  испугавший  их  финн  скрылся  за  поворотом дороги, закружились, как
факиры, выкрикивая:

                Дождь прошел, дорога сукка!

                Дождь прошел, дорога сукка!

     Так   случайная   прозаическая,   не   совсем   понятная   фраза  стала
заразительным и звонким стихом, организующим коллективную детскую пляску.
     Как-то  весной  в деревне несколько ребятишек сидели на жерди забора, а
один  из них бегал, ловил майских жуков и во время ловли крикнул: "Жук, жук,
ниже,  -  я  тебя  не  вижу!.." У него получился нечаянный стих. И сразу все
сорвались с места, начали прыгать, бегать за жуками и кричать:

                Жук, жук, ниже, -
                Я тебя не вижу!

                Жук, жук, ниже, -
                Я тебя не вижу!

     С тех пор это повторялось ежедневно, пока были жуки.
     Стихи  такого  рода,  как  мы  видели, бывают по необходимости кратки и
никогда  не  выходят за пределы двустишия, так как во время пляски маленьким
детям  нужны  однообразные  звуки,  могущие  быть  повторяемыми бесчисленное
множество раз.
     Другое  дело,  когда детские стихи создаются не пляской, а какой-нибудь
ритмической  работой,  слагающейся  из  более  разнообразных движений. Такие
внушенные работой стихи бывают гораздо длиннее, и ритм у них более сложен.
     Много  лет  назад,  к  моему удовольствию, мне удалось подсмотреть, как
пятилетние  дети  и  другие,  немного  постарше,  сами  сложили удивительную
рабочую песню, которая прекрасно ритмизировала их трудовые процессы.
     Произошло это так.
     Я  жил  на  даче  в  Финляндии,  в  поселке,  который  нынче называется
"Репино",  и  с  целой  артелью  детей  ходил  за  водою  в  "Пенаты" к Илье
Ефимовичу  Репину,  у  которого  в саду был абиссинский колодец. Ведро у нас
было  маленькое,  я надевал его на длинную палку, и дети несли его вместе со
мною, гордясь, что помогают взрослому человеку работать.
     Дорога  была трудная: ведро зацеплялось за пни и корни. Особенно мешали
два  пня,  торчавшие  на  середине  дороги,  и  всякий  раз,  когда мы к ним
приближались,  я  уговаривал  детей быть осторожнее: не расплескать бы воды.
После  каждых  шестнадцати шагов мы останавливались и минуты две отдыхали. И
вот  на  третий  день  нашей  совместной работы, когда в ней наметился ритм,
дети, шагая с ведром, стали выкрикивать такие стихи:

                Два пня,
                Два корня
                У забора,
                У плетня, -
                Чтобы не было разбито,
                Чтобы не было пролито,
                Блямс!

     При  крике  блямс  они, как по команде, останавливались и тихо опускали
ведро  на  землю.  Потом  снова  брались  за палку и снова выкрикивали те же
стихи,  шагая  в  такт  своим  крикам.  Замечательно, что стихи были как раз
такой  длины,  чтобы  заполнить  собою весь путь между двумя остановками: их
хватало ровно на шестнадцать шагов.
     Впрочем,  не  только  своей длиной отличаются эти стихи от тех плясовых
экспромтов,  о  которых мы сейчас говорили: самый стиль их другой. В них нет
упоения  пляской  -  это  бравая,  но  истовая песня работников, напрягающих
силы,  чтобы возможно тщательнее выполнить свою работу. Правда, здесь тот же
хорей,  но  в  этом  хорее  не  прыжки  и подскакивания, а мерная, несколько
затрудненная,  хотя  и  бодрая  поступь.  Здесь каждое слово осмысленно, ибо
продиктовано самой обстановкой труда.
     Это   не   помешало   младшему   поколению   детей  на  следующее  лето
воспользоваться  нашей  песней для обычных безудержных плясок. Они кружились
на морском берегу и выкрикивали:

                Два пня, два корня,
                Поглядите на меня, -
                Блямс!

     И при крике блямс падали на песок как подстреленные.
     В  глазах  детей  стихи  до такой степени неотделимы от танца, что дети
склонны измерять "плясовитостью" даже волшебные сказки.
     Тетя Зося сказала Маринке по поводу моего "Бармалея":
     - Зачем, не понимаю, нужны такие пустопорожние книги!
     - Ах, тетя, - возразила Маринка, - ее всю можно протанцевать!
     К  числу  коллективных  стихов  относятся  также  и те, которые недавно
получили название: "дразнилки".
     В  старое  время  эти  стихи  обычно  выкрикивались толпой возбужденных
детей,  преследовавших  какого-нибудь  ненавистного  им  человека - хромого,
сумасшедшего, горбатого, рыжего.
     При  этом  дети  не  просто  бежали за врагом, а прыгали и плясали, как
дикие, что опять-таки сказывалось в ритме стихов.
     Бывало,  что  эта  дикарская  пляска  происходила  на  месте  -  когда,
например,  две  группы  детей  стояли  одна  против  другой,  как две армии,
готовые  к  бою,  и  обменивались  рифмованной бранью, которая каждую минуту
могла перейти в драку.
     Я  много  слыхал этих детских дразнилок, и мне кажется, что их наиболее
характерное  свойство  -  в  звуковых  вариациях  первого слова, в повторах,
свидетельствующих о том возбуждении, в котором находились произносившие их.
     Таковы народные дразнилки:

                Федя-бредя
                Съел медведя...

                Цыган, мыган
                Кошку дрыгал...

                Коля-моля селенга
                Съел корову и быка.

     Эта  звуковая  инерция - верный знак, что дразнилки принадлежат к числу
таких же эмоциональных стихов, как и те, о которых было сказано выше.
     В  большинстве  дразнилок  господствует  опять-таки  хорей. Иные из них
производят  впечатление  ямбов,  но не нужно забывать, что у них первый слог
во  время  произнесения  вытягивается: "Бе-эсштанный рак", "Е-эгорка косой",
что и делает эти строки хореями.
     Дразнилки  бывали  направлены  не  только  против  людей,  но  и против
животных, ненависть к которым дети иногда разжигали в себе.
     Живя  в  деревне  под  Лугой,  я  видел,  как соседские дети, ежедневно
проходя  мимо  мельницы,  хором  упрекали  жившего  там индюка за то, что он
будто  бы  похитил поросенка, и в своих упреках доходили до ярости, с каждым
новым криком распаляясь все больше:

                Индя, индя, красный нос,
                Поросеночка унес,
                Индю в городе поймали,
                Красны сопли оторвали.

     Стихи  эти,  вряд  ли сочиненные самими детьми, были насыщены свирепой,
хотя и беспричинной ненавистью, которая так и звенела в каждом крике.
     Справедливость  требует  отметить,  что  через  два  месяца,  осенью, я
встретил  тех  же  детей, когда они торжественной процессией направлялись на
мельницу,  неся  на круглых дощечках, которые издали показались мне большими
подносами, разноцветные и яркие груды ягод, грибов и цветов.
     - Куда вы идете?
     - К индюку. Он сегодня именинник.
     Они  шли  поздравить  индюка  с  именинами  и  несли  ему богатые дары,
совершенно  позабыв о той ненависти, которую все лето разжигали в себе своей
песней.
     Дразнилки  часто  бывают  экспромтами.  Трехлетняя  Аня,  услышав,  как
хвалится  какая-то  барыня,  что у нее мать из дворян, тотчас же прибавила в
рифму:
     - А отец из обезьян.
     И,  взволнованная  своей  хлесткой  нечаянной  рифмой,  закружилась  по
комнате и закричала пронзительно:

                Твоя мама из дворян,
                А отец из обезьян!

                Твоя мама из дворян,
                А отец из обезьян!

     Так  нежданно-негаданно  у нее получился хореический стих, без которого
подлинные дразнилки немыслимы.
     Есть  еще одно качество в экикиках трехлетних детей: все они проникнуты
радостью.  Они  не  знают ни вздохов, ни слез. Это песни счастья, это высшее
выражение  того  довольства  собою  и  миром,  которое  так часто охватывает
каждого  здорового  младенца.  Какое  счастье,  что  мне  дали  пику!  Какое
счастье,  что  мама  "кормит"  моего  брата "грудой"! Какое счастье, что мой
мыльный пузырь залетел в такую высоту!
     Едва  ли  Фридрих  Шиллер  был  так  счастлив,  сочиняя  свой  гимн  "К
радости",   как  был  счастлив  трехлетний  Бубус,  выкрикнувший  в  избытке
блаженства:

                С рынку бабушка пришла
                И конфету принесла!

     Это  песни  самоутверждения  и  бахвальства,  без  которых ребенок - не
ребенок,  так  как  ему  всегда  необходима  иллюзия, что он умнее, сильнее,
храбрее других.
     Никто  никогда  не  бывает так самодоволен, как двухлетний младенец: он
рад  без  конца  восхищаться своими мнимыми удачами и качествами. Нужно было
слышать,  с  какой надменностью произносил слово "я" крохотный четырехлетний
поэт, когда он дразнил свою сестру ее маленьким ростом:

                Я-а больше тебя,
                А ты меньше комара!

     Самая  веселая  песня,  какую я когда-либо слыхал от трехлетних поэтов,
заключала в себе следующий текст:

                Бом, бом, тили, тили,
                Нашу маму сократили.

                Бом, бом, тили, тили,
                Нашу маму сократили.

     Помню,  я вернулся домой из Хельсинки в Куоккалу; дети мои выбежали мне
навстречу и, прыгая, запели в упоении:

                А нас обокрали!
                А нас обокрали!

     Для  них это была нечаянн