тем сильнее его тяготение к рифме.
     Это  звучит  парадоксом,  но  это  подтверждается  огромным количеством
фактов.
     Когда   перебираешь   дневники   матерей  и  отцов,  записывающих  речи
младенцев,   убеждаешься,   что  это  именно  так.  В  дневниках  непременно
наталкиваешься  на  такую  приблизительно запись через год или полтора после
рождения ребенка:
     "Без  умолку  болтает всякий рифмованный вздор... Целыми часами твердит
какие-то нелепые созвучия, не имеющие смысла: аля, валя, даля, маля".
     Когда  Коле  Шилову  было тринадцать месяцев, его мать записала о нем в
дневнике:
     "...Любит рифму. Говорит: маим, паим, баим".
     И через полтора месяца опять:
     ..."Говорит какое-то пана, папана, амана, бабана..."
     И еще через два месяца:
     "...Выдумал   ряд  слов  с  одинаковыми  окончаниями:  манька,  банька,
панька. Или: небальча, вальча, мальча, тальча. Или: папти, бапти..."
     "...Иногда старается говорить в рифму: бабка, тяпка..."
     "...Подбирает  иногда  рифму  и,  которая ему нравится, повторяет много
раз: базя - мазя, баня - маня и т.д.".
     "...Когда расшалится, говорит в рифму ничего не значащие слова"*.
     ______________
     *  В.А.Рыбникова-Шилова,  Мой дневник, Орел, 1923, стр. 58, 76, 84, 98,
118,  120. Запись на стр. 84, кажется, искажена опечатками. Я восстанавливаю
ее наугад.

     Виноградова записала о своей трехлетней Ирине:
     "Последние  дни  стала  петь песенки без слов, случайный подбор слогов,
которые только взбредут в голову"*.
     ______________
     *  Цитирую по книге Н.А.Рыбников, Словарь русского ребенка, М.-Л. 1928,
стр. 56.

     Рыбникова о своем двухлетнем Аде:
     "Подолгу болтает набор слов: ванька, ганька, манька"*.
     ______________
     *  Цитирую по книге Н.А.Рыбников, Словарь русского ребенка, М.-Л. 1928,
стр. 72.

     В моем дневнике о двухлетней Мурке:
     "Каждый  день  приходит  ко  мне,  садится  на чемодан и, раскачиваясь,
начинает рифмовать нараспев:

                Кунда, мунда, карамунда,
                Дунда, бунда, парамун.

     Это продолжается около часа".
     Таких цитат можно привести без конца.
     Рифмотворство  в двухлетнем возрасте - неизбежный этап нашего языкового
развития.
     Ненормальны  или  больны  те  младенцы,  которые  не  проделывают таких
языковых экзерсисов.
     Это  именно  экзерсисы,  и  трудно придумать более рациональную систему
упражнения  в  фонетике,  чем  такое  многократное  повторение  всевозможных
звуковых вариаций.
     Путем  величайших  (хотя  и  незаметных)  усилий  ребенок к двухлетнему
возрасту  овладел почти всеми звуками своего родного языка, но эти звуки все
еще  туго даются ему, и вот для того, чтобы научиться управлять ими по своей
воле,  он произносит их снова и снова, причем ради экономии сил (конечно, не
сознавая  этого)  в каждом новом звукосочетании изменяет один только звук, и
все остальные сохраняет нетронутыми, отчего и получается рифма.
     Таким   образом,   рифма  есть,  так  сказать,  побочный  продукт  этой
неутомимой   работы   ребенка  над  своим  голосовым  аппаратом,  и  продукт
чрезвычайно  полезный:  благодаря  ему тяжелая работа ощущается ребенком как
игра.
     Но  не  следует  думать,  что  рифмованные "свисты и щебеты" двухлетних
детей  есть  самая  первоначальная  форма  детского  стихотворства. Нет, еще
раньше,  еще  в колыбели, еще не научась говорить, ребенок восьми или девяти
месяцев   уже   услаждается   ритмическим   лепетом,   многократно  повторяя
какой-нибудь полюбившийся звук.
     Не   об   этом  ли  младенческом  лепете  мы  читаем  в  стихах  Бориса
Пастернака:

                Так начинают. Года в два
                От мамки рвутся в тьму мелодий,
                Щебечут, свищут - а слова
                Являются о третьем годе...
                Так открываются, паря
                Поверх плетней, где быть домам бы,
                Внезапные, как вздох, моря,
                Так будут начинаться ямбы,
                Так начинают жить стихом.

     В   стихи   Пастернака,   мне   кажется,  необходимо  внести  небольшой
корректив.  В  них  сказано, будто дети только "года в два от мамки рвутся в
тьму  мелодий". Между тем это происходит значительно раньше. Правильнее было
бы сказать:

                Так начинают жизнь стихом, -

потому  что в начале жизни мы  все - стихотворцы  и  лишь  потом  постепенно
научаемся говорить прозой.
     Самой   структурой   своего  лепета  младенцы  предрасположены  и,  так
сказать,  принуждены  к  стихотворству.  Уже  слово  "мама" по симметричному
расположению  звуков  есть  как  бы  прообраз  рифмы.  Огромное  большинство
детских  слов  построено  именно  по  этому принципу: бо-бо, бай-бай, ку-ку,
па-па,  дя-дя,  ба-ба, ня-ня и т.д., у всех у них такая двойная конструкция,
причем  вторая  часть  каждого слова является точным повторением первой. Эти
звукосочетания  заимствованы  взрослыми  из  детского  лепета  и, получив от
взрослых  определенный  смысл,  снова  предоставлены  детям,  но вначале для
каждого   ребенка   это   были   просто   самоцельные   звуки,  многократное
произнесение которых доставляло ему бескорыстную радость*.
     ______________
     *   Когда,   например,  девятимесячный  Коля  Шилов  стал  бессмысленно
повторять  слово  "мама" - без всякого отношения к кому бы то ни было, - его
бабушка  помогла  ему осмыслить это слово, указывая всякий раз на маму. "Но,
-  читаем  в  дневнике  его  матери, - как ни учит его бабушка, где мама, он
пока  еще  не знает... и, как попугай, твердит "мама" (В.А.Рыбникова-Шилова,
Мой дневник, Орел, 1923, стр. 43).

     Замечательно,  что  в  этих экзерсисах преобладает женская рифма. Почти
семьдесят  процентов изученных мною рифмованных слов, произносимых детьми до
двухлетнего   возраста,   имеют   ударение   на   втором   слоге  от  конца.
Дактилические  окончания  почти  никогда  не  встречаются.  Дочь моя Мура на
третьем году своей жизни начала упиваться такими созвучиями:

                Биля, биля, унага, унаваляя.
                Биля, биля, унага, унаваляя.

     Раньше этого возраста дактилические окончания были ей недоступны.
     А   дактилические   рифмы  приходят  к  ребенку  еще  позднее.  Лишь  в
четырехлетнем возрасте Саша Менчинский мог сообщить своей матери:
     "- Мама, я придумал рифму: "Каретно-Садовая - здоровая"*.
     ______________
     *  Н.А.Менчинская,  Развитие  психики ребенка. Дневник матери, М. 1957,
стр. 134.

     Но  сейчас  я говорю не о стихах, а исключительно о рифмованных звуках.
Зачатки  этих  звуков  наблюдаются  уже  в  младенческом  лепете. О них есть
последовательная  запись  у  Павловой:  когда  ее  Адику было семь месяцев и
одиннадцать  дней,  он  стал  повторять много раз: гра-гра-ба-ба-ба... Через
пять  дней  он  затянул:  аб-лям-лям-ба...  Еще  через  две недели тянет без
перерыва:  дай-дай-пр-пр-пр...  На двенадцатом месяце он уже организовал эти
звуки в хорей:

                Мама-ма,
                Мама-ма!

     Через  три  недели у него появились и другие хореи: например, ня-ня-ня.
Из  этого  материала на втором году жизни у него создалось много двухсложных
слов,  уже  санкционированных  взрослыми, например: ки-ки - кошка, тук-тук -
пароход, цо-цо - извозчик, ням-ням - еда, там-там - музыка и т.д.*.
     ______________
     *  А.Д.Павлова,  Дневник матери. Записки о развитии ребенка от рождения
до шести с половиною лет, М. 1924, стр. 27-59.

     Каждое  такое  "ням-ням" является по существу прарифмой. Таким образом,
уже в лепоте семимесячных детей можно заметить зачатки рифмованной речи.
     Сперва,  как  мы  видели,  рифма  возникает  у  детей  поневоле: такова
структура  их лепета. Без созвучий они не могут обойтись. "Батя, ватя, матя,
сатя"  -  это просто легче сказать, так как в каждом из этих слов изменяется
лишь один-единственный звук, прочие же можно повторять по инерции.
     Но  именно поэтому "батя" и "ватя" не являют собою стиха, ибо подлинный
стих  начинается  там,  где  кончается  автоматическое произнесение звуков и
начинается смысл.


                                III. ПА и МА

     Эмбрионом  такой осмысленной рифмы необходимо, как мне кажется, считать
одну  неразрывную  пару  младенческих  слов,  которая  неизбежно возникает в
сознании ребенка, растущего в нормальной семье. Я говорю о звуках па и ма.
     "Папа"  и "мама" - эти два слова являются для ребенка как бы прообразом
всех  дуализмов  и  всех  симметрии. Прежде чем человеческий детеныш узнает,
что  в  мире  есть  ночь  и  день, огонь и вода, белое и черное, низ и верх,
смерть  и  жизнь, он воочию видит, что мир разделен на две части - на папу и
маму.
     Двухлетний  Юрик,  желая взобраться на диван, всегда обращается к своей
матери с просьбой:
     - Мамочка, мамоги.
     И к отцу:
     - Папочка, папоги.
     Ребенок  считает  законом, чтобы все подобные слова были парными, чтобы
всякому   звуку   па,   входящему   в   состав   любого   слова,  непременно
соответствовал  звук  ма. Одно без другого немыслимо. Когда какая-то женщина
сказала при Лиле, что у нее есть мама и мачеха, Лиля спросила:
     - Значит, и папа и пачеха.
     Если  мачеха  - значит, и пачеха. Тут привычная перекличка двух звуков,
крепко объединенных в уме у ребенка.
     Увидев заросли папоротника в дачном лесу, Володя оглянулся и спросил:
     - А где же маморотник?
     И  сколько  я  видел  детей,  которые,  узнав,  что на свете существуют
картонные папки, через несколько дней именуют их мамками.
     Как  широко  распространена  среди  малых  детей, в возрасте от двух до
пяти,  эта  перекличка  двух  родственных  звуков,  показывает хотя бы такой
эпизод.
     Лет  сорок  тому назад я в ленинградском музее показывал моей маленькой
дочери чучело мамонта.
     Она взглянула на него и сейчас же спросила:
     - А где же папонт?
     И  вот  в  1954  году  я  получаю такое письмо от московского лингвиста
профессора А.Н.Робинсона:
     "Когда  Вале  было  около  семи  лет,  а  Мише около трех, я повел их в
университетский Зоологический музей.
     - Смотрите, это мамонты, - сказал я.
     - А папонты где? - спросил малыш".
     Проходит  еще несколько лет, и в апреле 1957 года житель Нижнего Тагила
инженер Е.Мосар сообщает мне снова о том же.
     "Сережа  Левелецкий  четырех  лет,  -  пишет он, - сын моего коллеги по
работе, увидел в журнале картинку с изображением мамонта.
     - Мамочка, - спросил он, - а мамонты теперь бывают?
     - Нет, деточка, мамонтов давно уже нет.
     Сережа задумался.
     - А папонты есть?"
     Как  бы  ни  были  различны  эти  дети,  наблюдаемые в разное время и в
разных  местах,  характерна  одинаковость  их  своеобразных речений. Тем-то,
повторяю,  и  замечателен  детский  язык, что чуть ли не каждое новое слово,
"изобретенное"  ребенком  у  нас  на  глазах,  "изобретается"  снова и снова
другими  детьми,  в  другую  эпоху,  при  других обстоятельствах. Ибо законы
языкового  мышления  у  всех  русских  детей одинаковы и вследствие этого не
могут  не  приводить  к одним и тем же формациям слов. В каждой сотне писем,
полученных  мною  из  разных  концов  страны, найдется не меньше тридцати (а
порою  и больше!), где, как некую новинку, мне сообщают слова, которые давно
уже  вошли в эту книгу и теперь "изобретаются" снова новым поколением детей.
К  числу  этих  слов,  как  мы  видим,  принадлежит  и  папонт, возникший из
мамонта,  благодаря  тому,  что  в  уме  миллионов ребят с первых же месяцев
жизни установлена крепкая связь между звуками ма и па.
     Известный   юрист  Анатолий  Федорович  Кони  рассказывал  мне,  что  в
восьмидесятых  годах,  когда  среди  адвокатов  вошло  в  моду  ссылаться на
психопатизм  преступников,  курьер суда выразился про какую-то барыню, будто
она психоматка.
     Здесь  та же перекличка ма и па, та же простодушная уверенность, что па
относится только к мужчинам, а женщинам должно быть присвоено ма.


IV. ПЕРВЫЕ СТИХИ

     Типичность  этого  явления  несомненна.  Едва  ли  существует  ребенок,
речевое  развитие которого обошлось бы уже в этот ранний период без парных -
чаще  всего  рифмованных  -  звуков  и слов: высочина - глубочина, нянчила -
мамчила и т.д.
     Впервые  я  заметил  это  у  себя в семье. Помню, сын мой четырехлетним
мальчишкой бегал по саду и как безумный выкрикивал:

                Я-а больше тебя,
                А ты меньше комара!

     Это  он  сочинил про сестру, но сестра уже давно убежала, а он - таковы
поэты  -  все  еще носился в пространстве, один, ничего не видя, не слыша, и
по-шамански кричал:

                Я-а больше тебя,
                А ты меньше комара!

     Кружился,  оглушенный  своим  собственным криком. И вдруг, словно из-за
тысячи верст, до него донеслось:
     - Обедать!
     Его  повели к умывальнику, потом усадили за стол, но в крови у него еще
не   утихомирились   ритмы   недавних   прыжков,  и  он,  скандируя  ложкой,
воскликнул:

                Дайте, дайте, дайте мне
                Ка-артофельно пюре!

     Ибо,  только прыгая и махая руками, ребенок может создавать свои вирши.
Прицепив  к  поясу  тряпку,  тот  же  мальчик  бегал из комнаты в комнату и,
хлопая в ладоши, заливался:

                Я головастик,
                Вот мой хвостик!

     И опять:

                Я головастик,
                Вот мой хвостик!

     И  опять,  и опять, и опять. Уже по самому кадансу стихов ощущаешь, что
автор  их  прыгал,  подскакивая  и  топал  ногами.  Здесь первое условие его
творчества.
     Вообще  стихотворения детей в возрасте от двух до пяти всегда возникают
во  время  прыжков  и  подскакиваний.  Если ты пускаешь мыльные пузыри, тебе
естественно прыгать с соломинкой возле каждого пузыря и кричать:

                Как высоко! Ай, ай, ай!

     А если играешь в пятнашки, тебе нельзя не выкрикивать:

                Как могу, так и бью!

                Как могу, так и бью!

     И  не  раз  и  не  два,  а раз десять - пятнадцать подряд. Здесь вторая
особенность этих детских стихов: их выкрикивают множество раз.
     Поэтому  они  такие  короткие: две строки - длиннее нельзя. И в этом их
третья  особенность.  С  каждым  новым прыжком все стихотворение повторяется
снова.  Оно  может быть даже в одну строку, лишь бы повторялось многократно.
Тот же мальчик, заткнув себе уши, кружился на месте, выкрикивая:

                Как я желто говорю!
                Как я желто говорю!
                Как я желто говорю! -

покуда физически не устал. Кончилось прыганье - кончилось творчество.
     Детское  стихотворство  -  признак  избытка играющих сил. Оно - явление
того  же  порядка,  как  кувыркание или махание руками. Печальный, хилый или
сонный  ребенок  не  создаст  ни  одного стиха. Для того чтобы стать поэтом,
младенцу  нужно  испытывать  то, что называется "телячьим восторгом". Ранней
весной  на  зеленой траве, когда дети шалеют от ветра и солнца, им случается
по  целым  часам  изливать  свою  экзальтацию  в  стихах.  Как всякие стихи,
порожденные    экзальтированной    пляской,    эти    стихи   часто   бывают
бессмысленными, ибо исполняют главным образом функцию музыки:

                Уманяу, Уманяу,
                Уманяу, Уманя!

                Эндепдине, бететон.
                Эндендине, бететон!

                Горбонове реткос!
                Горбонове реткос!*
     ______________
     *  Цитирую  по  книге  Е.Ю.Шабад "Живое детское слово". Из работ первой
опытной станции Наркомпроса, М. 1924, стр. 69.

     Множество  детских  заумных  стихов  я  записал  в свое время для поэта
Велемира Хлебникова.
     О  тяготении  маленьких  детей  к  звуковым  арабескам,  имеющим  чисто
орнаментальный  характер,  я  впервые  узнал  из  биографии  Пушкина.  У его
приятеля  Дельвига  был  брат,  семилетний  Ваня,  которого  Дельвиг называл
почему-то  романтиком.  Услыхав, что Ваня уже сочиняет стихи, Пушкин пожелал
познакомиться  с  ним,  и  маленький  поэт,  не  конфузясь, внятно произнес,
положив обе руки в руки Пушкина:

                Индиянда, Индиянда, Индия!
                Индияди, Индияди, Индия!

     Александр Сергеевич, погладив поэта по голове, поцеловал его и сказал:
     - Он точно романтик...*
     ______________
     * А.П.Керн, Воспоминания, Л. 1929, стр. 288.

     Часто  бывает  так,  что  сочиненные  ребенком  стихи вначале исполнены
самого  четкого  смысла,  но  потом  под  влиянием игры этот смысл понемногу
выветривается и стихи незаметно для автора становятся заумными глоссами.
     Однажды  на  даче  у  меня  под  окном  появился  незнакомый мальчишка,
который закричал в упоении, показывая мне камышинку:

                Эку пику дядя дал!

                Эку пику дядя дал!

     Ко,  очевидно, его восторг выходил далеко за пределы человеческих слов,
потому через несколько минут та же песня зазвучала у него по-другому:

                Экикики диди да!

                Экикики диди да!

     Из "экой пики" стало "экикики", из "дядя дал" - "диди да".
     Случай  чрезвычайно  выразительный,  но, к сожалению, в то время, когда
мне  привелось  услыхать  эту песню, я неправильно истолковал трансформацию,
которой  подверг ее поющий ребенок. Мне почудилось, будто ребенок "освободил
свою  песню  от  смысла,  как  от  лишнего  груза".  Я так и написал в своей
книжке,  и  лишь  позднейшие наблюдения убедили меня, что у детей никогда не
бывает  нарочитого  стремления  к  бессмыслице.  Как  мы  уже  видели, дети,
напротив,  стремятся  во  что  бы  то  ни  стало осмыслить каждое услышанное
слово,  превращая  "экскаватор"  в  "песковатор"  и "вазелин" в "мазелин". В
данном  случае  ребенок  освободил  свою  песню  совсем  не  от смысла, а от
затруднительных  звуков.  Произнести  "киники" легче уже потому, что все три
согласные  здесь  совершенно  тождественны. В сущности, таковы же и гласные,
ибо,  если  фонетически  записать  это слово, получится, конечно, "икикики",
где  одни и те же согласные чередуются с одними и теми же гласными. Все дело
здесь  в  облегченной фонетике. Характерно, что и во втором варианте ритмика
стиха осталась та же.
     Но,  конечно,  нельзя  умолчать  и  о том, что дети в иные минуты тешат
себя  "сладкими  звуками" и упиваются стихами, как музыкой, даже не вникая в
их смысл.
     Это  бывает  чуть  не  с  каждым  ребенком,  о  чем свидетельствуют все
дневники  матерей  и  отцов,  где,  как мы только что видели, регистрируются
всевозможные  "мунды-карамунды"  и  "вальчи-небальчи",  в  изобилии творимые
детьми преддошкольного возраста.
     Этой  склонности  малых  ребят  упиваться  звонкими  созвучиями  вполне
соответствуют   многие   детские   песни   в   русском,  сербском,  чешском,
грузинском, шведском, финском, английском фольклоре.
     Чтобы   не   загромождать  свою  книгу  десятками  многоязычных  цитат,
ограничусь  лишь  английским  фольклором, где бытуют, например, такие стихи,
чрезвычайно популярные в детской среде:

                Heetum, peelum, penny, pie,
                Pop a lorie, jinkie jye!
                Хитэм, питэм, пенни, пай,
                Поп э лори, дшинки джай!

     Или:

                Eena, meena, mina, mo,
                Bassa, lena, lina, lo!
                Инэ, минэ, майнэ, мо,
                Бэссэ, линэ, лайнэ, ло!

     В  кропотливом исследовании английского ученого Генри Бетта я прочел об
историческом происхождения этих заумных стихов.
     Оказывается,  что  когда-то  они  были  далеко  не  заумными.  Они были
исполнены  самого ясного смысла в языке тех древних кельтов, которые владели
Британией  задолго  до  Цезаря*.  Но кельты исчезли, их язык позабыт. Теперь
стихи  эти не значат ничего. Английским детям они дороги своим ритмом, своим
музы