с  радостью стал
слушать народную нескладуху о том, что

                Жил-был Моторный на белом свету,
                Пил-ел лапти, глотал башмаки.

     Недаром  в  зарубежных  детских  антологиях так часто встречается целый
отдел  "стихотворений  без  смысла".  Вот одно из них, принадлежащее Уильяму
Рэнду (William Rand); оно так и озаглавлено - "Перевернутый мир":

                Если бы конь оседлал седока,
                Если бы трава стала есть корову,
                Если бы мыши охотились за котом,
                Если бы мужчина стал женщиной, -
                Весь мир перевернулся бы вниз головой*.
     ______________
     * "This Singing World" ("Этот поющий мир"), N.Y., 1923, p. 325.

     В  сущности,  все  стишки,  о которых мы сейчас говорили, суть стишки о
перевернутом мире.
     По  какой-то  непонятной  причине  ребенка  влечет в этот "перевернутый
мир",  где  безногие бегают, а вода горит, а лошади скачут на своих ездоках,
а какие-то Моторные вместо хлеба едят башмаки.
     Выделив  эти  произведения  детского  фольклора  в особую группу, я дал
всему  их циклу название "Стишки-перевертыши"* и попытался дознаться, какова
же  их  практическая  цель  в  системе  народной  многовековой педагогики. Я
говорил  себе:  ведь  не  стал  бы  народ  так  упорно,  в  течение стольких
столетий,  предлагать  новым  и  новым поколениям детей такое множество этих
своеобразных   произведений   поэзии,   если   бы   они   не  способствовали
совершенствованию психической жизни ребят.
     ______________
     *  Слово  "перевертыш"  издавна  живет  в языке. Ново лишь то значение,
которое в настоящем случае я придал ему как литературному термину.

     И  все  же  я долго не мог доискаться, в чем польза детского влечения к
игре  в  "перевернутый  мир".  Ни у русских, ни у иностранных писателей я не
нашел о нем ни единого слова.
     В  конце  концов  разгадка  этого  странного  явления  нашлась. Но не в
литературе, а в жизни.
     К этой разгадке привела меня моя двухлетняя дочь.
     В  ту  пору  для  нее,  как  и  для  многих детей ее возраста, являлось
источником  сильнейших  эмоций  и  напряженнейшей умственной деятельности то
незначительное  само  по  себе  обстоятельство,  что  петух кричит кукареку,
собака лает, а кошка мяукает.
     Эти  скромные  сведения были могучим завоеванием ее интеллекта. Прочно,
нерасторжимо,  раз  навсегда  привязала  она  к петуху "кукареку", к кошке -
"мяу",   к  собаке  -  "гав-гав"  и,  справедливо  гордясь  своими  великими
знаниями, неустанно демонстрировала их.
     Эти  знания  сразу  внесли  ясность, порядок и стройность в обаятельный
для нее, как и для всякого младенца, мир окружающих ее живых существ.
     И  вот  как-то  входит  ко мне дочь - на двадцать третьем месяце своего
бытия  -  с  таким  озорным  и в то же время смущенным лицом, точно затевает
необыкновенную  каверзу.  Такого сложного выражения я никогда не видел у нее
на лице.
     Еще издали она крикнула мне:
     - Папа,  ава - мяу! - то есть сообщила сенсационную и заведомо неверную
весть,   что   собака,  вместо  того  чтобы  лаять,  мяукает.  И  засмеялась
поощрительным,  несколько  искусственным  смехом,  приглашая и меня смеяться
этой выдумке.
     Я же был наклонен к реализму:
     - Нет, - ответил я, - ава - гав.
     - Ава  -  мяу!  -  повторила  она, смеясь и в то же время ища у меня на
лице  выражения,  которое  показало  бы ей, как ей следует относиться к этой
еретической выдумке, которой она даже чуть-чуть испугалась.
     Я решил войти в ее игру и сказал:
     - А петух кричит мяу!
     И этим санкционировал ее интеллектуальную дерзость.
     Никогда   самая   затейливая   эпиграмма   Пирона  не  вызывала  такого
благодарного  смеха,  как  эта  убогая  шутка,  основанная  на  механическом
перемещении  двух  элементарных  понятий.  То была первая шутка, которую моя
дочь  ощутила  как  шутку  на  двадцать  третьем  месяце  своего  бытия. Она
почувствовала,  что  не  только не страшно "переворачивать" по своей прихоти
мир,  а,  напротив,  весело  и  очень  забавно,  лишь бы только рядом с этим
неправильным  представлением  о  мире в уме оставалось сознание правильного.
Она,  так  сказать,  воочию  увидела основную пружину комизма, заключающуюся
именно  в  том,  что  данному  предмету  навязываются  прямо противоположные
качества.
     Постигнув  механизм  своей  шутки, она пожелала наслаждаться ею опять и
опять, измышляя все новые несоответствия между животным и звуком.
     И  тогда  мне  показалось  - я понял, откуда эта выразившаяся в детском
фольклоре   несокрушимая   страсть  к  несоответствиям,  несообразностям,  к
разрыванию связей между предметами и их постоянными признаками.
     Ключ  ко  всему  этому  в  той  многообразной и радостной деятельности,
которая  имеет  такое  большое  значение для умственной и нравственной жизни
ребенка, - в игре.


IV. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ ПЕРЕВЕРТЫШЕЙ

     Существует  немало  детских  стишков, которые являются продуктами игры,
но эти стишки-перевертыши и сами по себе есть игра.
     Ко  всем  категориям игр, о пользе которых мы так много узнали из работ
Д.Б.Эльконина,  Л.П.Усовой,  Д.В.Менджерицкой  и  других  (не  говоря  уже о
Горьком   и   Макаренко),   нужно   присоединить   и   эту  категорию:  игры
мыслительные,  игры  ума,  потому  что  ребенок  играет не только камешками,
кубиками,  куклами,  но  и мыслями. Чуть он овладеет какой-нибудь мыслью, он
не прочь сделать ее своей игрушкой.
     Распространеннейшим   методом   этих  умственных  игр  является  именно
обратная  координация  вещей:  наделение  предмета  а функциями предмета б и
наоборот.  Когда моя двухлетняя дочь заставляла воображаемую собаку мяукать,
она  играла  именно в такую игру. Чтобы принять участие в этой игре, я тогда
же сочинил для моей дочери целый ряд подобных небылиц:

                Свинки замяукали:
                Мяу! мяу!

                Кошечки захрюкали:
                Хрю! хрю! хрю!

                Уточки заквакали:
                Ква! ква! ква!

                Курочки закрякали:
                Кря! кря! кря!

                Воробышек прискакал
                И коровой замычал:
                М-м-му-у!

                Прибежал медведь
                И давай реветь:
                Кукареку!

     Это  стихотворение  написано,  так  сказать,  по  заказу  и  по рецепту
ребенка.  Я  чувствовал себя столяром, который изготовил для своего младенца
игрушку.
     Важнейший  признак  этих  игрушек - дети неизменно ощущают их как нечто
забавное.
     И  все  без  исключения  стишки,  порожденные  этими играми, - в глазах
ребенка смешные стишки.
     Чем  яснее  для  него  та  правильная  координация вещей, от которой он
намеренно отступает в игре, тем сильнее в нем это ощущение смешного.
     Недаром  Коля Шилов так смеялся, когда ему удалось перевернуть знакомую
фразу о звенящих колокольчиках и летающих птицах.
     - Птички  звенят, колокольчики летят! - сказал он на третьем году жизни
и захохотал от такой еретической выдумки.
     Это  стремление  создавать  перевертыши - у здорового ребенка на каждом
шагу.  Тому  же  Коле Шилову не было еще и двух лет, когда он в шутку назвал
тетю дядей и очень восхищался своей выдумкой:
     - Дядя Маня! Дядя Маня!
     Колина  мать  записала  у  себя в дневнике: "Как я его ни поправляю, он
твердит свое, причем закатывается от смеха.
     В  другой  раз вместо доброго утра он пожелал отцу спокойной ночи и при
этом опять-таки хохотал громче всех"*.
     ______________
     * В.А.Рыбникова-Шилова, Мой дневник, Орел, 1923, стр. 74, 129, 133.

     Художник  Константин Казанский сообщает мне, что его четырехлетняя дочь
целыми часами поет:

                Дам кусок молока
                И кувшин пирога, -

и этим досаждает своей бабке, которая всякий раз поправляет ее.
     В  статье  А.Н.Гвоздева  о  развитии  детской  речи  приводится,  между
прочим, один перевертыш, придуманный мальчиком Женей, двух с половиною лет.
     Мать  сидела  и  вязала  чулок.  У  Жени  спросили, кто это, и он "явно
нарочито" ответил:
     - Папа.
     - Что делает?
     - Пишет.
     - Что?
     - Яблоко.
     Женя  ощутил  эту  путаницу  как  нечто  комическое.  И когда через две
недели  ему  снова указали на мать и спросили, кто это, он засмеялся и снова
ответил:
     - Папа!
     А потом указал на отца:
     - Мама!
     И опять засмеялся*.
     ______________
     *  А.Н.Гвоздев,  Наблюдения над языком маленьких детей. "Русский язык в
советской  школе",  1929,  Э  5,  стр.  74-75. Там же сообщается, что Женя в
шутку называл маму - тетей, отца - дядей, себя - Олечкой.

     А трехлетняя колхозница Галенька сочинила про корову такие стихи:

                Лупка в сено забралась
                И у Галеньки снеслась.

     И поясняла со смехом:
     - Это я шутю так - ведь коровы не несутся. Несутся куры.
     До  какой  степени  милы  младенцам  веселые  игры  в такую нелепицу, я
убедился  в  Летнем  саду  в Ленинграде. Не знакомый мне мальчик бегал возле
моей скамьи и выкрикивал:

                Бабочка ползучая,
                Таракан летучая!

                Бабочка ползучая,
                Таракан летучая!

     Когда  я  попытался внушить ему, что дело обстоит наоборот, ибо бабочки
более  способны к полетам, чем тараканы или, например, пауки, он рассердился
и  чуть  не  заплакал,  так  как  больше  всего  ценил  в своей песне именно
обратную  координацию  вещей. Отбежав от меня к своей матери, которая сидела
на противоположной скамье, он показал мне язык и еще громче запел:

                Бабочка ползучая,
                Таракан летучая!

     Жажда   играть  в  перевертыши  присуща  чуть  не  каждому  ребенку  на
определенном  этапе  его  умственной  жизни.  Я получил от педагога-историка
Е.А.Ивановой  (Ст. Сещинская, Брянской области) подробный и очень интересный
дневник  о  ее  племяннике  Вите.  Там есть такая запись от 3 мая 1946 года,
когда мальчику было два с половиной года.
     "Витя   смотрит   картинки.  Начинает  шалить.  Со  смеющимися  глазами
показывает на бегущего страуса и говорит:
     - А я думал - заяц!
     Раз пять со смехом повторяет это. Затем показывает на зайца:
     - А я думал - это индюк!
     Показывает на ласточку:
     - Воробышек!
     Смеется и добавляет:
     - Петух!
     Ему,  видимо,  кажется  забавным,  что  он  знакомых  животных называет
другими именами".
     Вива  Фисулати  в письме пишет мне из Ужгорода (Закарпатская область) о
своем племяннике Сереже (двух с половиною лет):
     "У него новое увлечение - перевертыши. Он то и дело предлагает родным:
     - Будем кушать на диване, а спать на столе.
     - Наденем фуражку на ноги, а сандалии на голову.
     - Возьмем дверь и откроем ключ!"
     Елена  Дмитриевна Таль, живущая в Перове под Москвой, сообщает о внучке
Леночке:
     "В  один  год  одиннадцать  месяцев  Леночка  стала  шутить:  про  соль
говорила,  что  она сладкая, про сахар - соленый. При этом лукаво глядела на
нас и четко произносила: "Ха-ха".
     Так  же  раскатисто  смеялась  трехлетняя Ира, когда ей пришла в голову
такая нелепица:
     - Красная Шапочка скушала волка.
     Некоторые   наблюдатели   думают,   что   самая  эта  тяга  к  обратной
координации вещей порождена в ребенке стремлением к юмору.
     Мне кажется, что это не так.
     Мне   кажется,   что   остроумие   здесь  только  побочный  продукт,  а
первопричина этой тяги иная.
     Возьмем,  например,  тот случай, о котором говорит Жорж Дюамель в своей
книге   "Игры  и  утехи".  Это  -  книга  о  детях.  В  ней,  между  прочим,
рассказывается,  как  одна  девочка,  которая,  по обычаю французских детей,
называла  свою  бабушку Maman Ma, а дедушку - Papa Pil, однажды окрестила их
так:
     - Maman  Pil  и  Papan  Ma, - то есть сама изобрела перевертыши не хуже
тех,  о  которых  мы  сейчас  говорили:  мужчину наградила женским именем, а
женщину - мужским*.
     ______________
     *  Жорж Дюамель, Игры и утехи. Перевод с французского В.И.Сметанича, Л.
1925, стр. 46.

     Весьма  возможно,  что  вначале  эта  обратная координация имен и людей
была  просто  результатом обмолвки, но обмолвка понравилась девочке и тотчас
превратилась   в  игру,  подобно  тому  как  в  русском  фольклоре  навсегда
утвердились   обмолвки:  "лыко  мужиком  подпоясано",  "ехала  деревня  мимо
мужика" и т.д.
     Во  всем  этом  эпизоде  французский  писатель  видит  лишь  проявление
детского  юмора.  Он  говорит, что тени величайших мастеров каламбура должны
бы  померкнуть  перед  лицом этой остроумнейшей тринадцатимесячной девочки и
что  ребенку  вообще  присуще  самое  изысканное  чувство  комизма.  Мне  же
кажется,  что  это явление сложнее. Я думаю, что в основе подобных причуд не
юмористическое,  а  познавательное  отношение  к  миру.  Ибо давно уже стало
общепринятой   истиной,  что  именно  посредством  игры  ребенок  овладевает
огромным количеством знаний и навыков, нужных ему для ориентации в жизни.
     Об этом написано множество книг, и с этим уже не принято спорить.
     "Чтобы  быть  способным  к  цивилизации,  человек  должен  пройти через
детство,  так  как, не будь у него детства, посвященного забавам и играм, он
навсегда остался бы дикарем".
     "В играх он как бы начерно знакомится с миром".
     "Если   развитие   приспособлений   для   дальнейших   жизненных  задач
составляет   главную  цель  нашего  детства,  то  выдающееся  место  в  этой
целесообразной  связи  явлений  принадлежит  игре,  так  как мы вполне можем
сказать,  что  мы играем не потому, что нам дано детство, а детство нам дано
для того, чтобы мы могли играть".
     "Опыт  ребенка почти всегда облекается в форму игры. Играть в детстве -
то  же, что накоплять опыт, а этот накопленный опыт порождает в свою очередь
новые   знания,  новые  чувства,  новые  желания,  новые  поступки  и  новые
способности".
     Игра может быть веселой забавой, но не в этом ее главная особенность.
     В  большинстве  своих  игр дети, напротив, бывают чрезвычайно серьезны.
Привожу  отрывок из своего дневника, относящегося к двадцатым годам: "Сейчас
у  меня  под  балконом  бегает в высшей степени насупленный мальчик, который
уже  часа  два  является  в  своих  собственных  глазах  паровозом. С унылой
добросовестностью,   словно   исполняя   какую-то  необходимую,  но  трудную
должность,  он  мчится по воображаемым рельсам и пыхтит, и шипит, и свистит,
и  даже  выпускает пары. Никакого смеха в игре этой нет, а между тем она его
любимейшая:  все лето он предается ей с угрюмым азартом, совершая регулярные
рейсы  между  рекою  и  домом.  Во время этой игры у него и лицо паровозное,
чуждое всему человеческому".
     Если  же те умственные игры, о которых у нас идет речь, кажутся ребенку
смешными,  это  происходит,  во-первых,  от  обратной координации предметов,
которая  сама  по  себе  порождает в большинстве случаев эффекты комические;
во-вторых,  оттого,  что  эти игры всегда и неизменно ощущаются ребенком как
игры.   Играя   во  всякую  другую  игру,  ребенок  предается  добровольному
самообману,  и  чем сильнее этот самообман, тем увлекательнее игра. Здесь же
наоборот:  игра  осуществляется постольку, поскольку этот самообман осознан,
обнажен и выдвинут на первое место.
     Конечно,   всякая   иллюзия,   необходимая   для   осуществления  игры,
ограничена.  Когда  ребенок  на взморье печет из песка пироги, он никогда не
забывается  настолько, чтобы проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих
иллюзий  и  отлично  знает  те  границы,  в  которых  эти иллюзии необходимо
держать.  Он  величайший  реалист в своих фантазиях. Но ребенку, играющему в
паровоз,  игра  доставляет  тем  большее удовольствие, чем больше он верит в
созданную  его  воображением  иллюзию. А ребенку, играющему в перевертыши, в
"мир  вверх ногами", игра доставляет удовольствие лишь в том случае, если он
ни   на   минуту   не  забудет  подлинного  взаимоотношения  вещей,  полярно
противоположного  тому,  которое  он утверждает в игре, то есть - чем меньше
он верит в созданную его воображением иллюзию.
     Когда   ребенок,  намеренно  перетасовывая  качества  немых  и  слепых,
заставляет  немого кричать, а слепого подглядывать, эта игра только потому и
является  для него игрой, что он доподлинно знает и помнит истинные качества
немых  и  слепых. Здесь он не столько предается иллюзии, сколько разоблачает
ее и таким образом служит торжеству реализма.
     Осознание  игры  как  игры, конечно, еще более способствует комическому
действию,  производимому  ею,  но,  повторяю, не о комизме хлопочет ребенок,
когда  занимается  этой  игрой:  главная  его  цель, как и во всякой игре, -
упражнение новоприобретенных сил, своеобразная проверка новых знаний.
     Ведь  ребенок  -  и в этом вся суть - забавляется обратной координацией
вещей  лишь  тогда,  когда  правильная  координация  стала  для  него вполне
очевидной.
     Когда   представление   о  льде  нерасторжимо  связалось  у  ребенка  с
представлением  о  холоде,  когда  представление о землянике столь же прочно
соединилось   с   представлением  о  лесе,  когда  понятие  "рыба"  навсегда
прикрепилось  к  понятию  "вода"  -  только  тогда,  но  не  раньше, ребенок
начинает играть этими координатами понятий.
     Чуть,  например,  он  усвоил  себе  полезнейшую,  нужнейшую истину, что
горячее  жжется,  он  с величайшим удовольствием воспринял шутливую народную
английскую   песню  о  том,  как  некий  смешной  человек  обжегся  холодной
похлебкой.
     Таким   образом,   эта   смысловая  игра  всякий  раз  знаменует  собой
благополучное  завершение  какого-нибудь ряда условий, производимых ребенком
для  координации  своих  представлений.  Это, так сказать, последняя веха на
долгой и трудной дороге.
     Предположим,  что  ребенок  окончательно  усвоил  координацию  крупного
роста  с  силой  и  малого  со  слабостью,  установил для себя навсегда, что
животное   чем   больше,   тем  сильнее.  Когда  эта  идея  становится  ясна
окончательно,  ребенок  начинает  ею  играть.  Игра  заключается  в том, что
прямую  зависимость  он  заменяет  обратной. Большому приписываются качества
малого, а малому - качества большого.
     Эта  игра выражается в бесчисленных детских стишках про самых ничтожных
букашек,  которые наделяются особенностями огромных зверей. Гибель маленькой
мухи изображается в них как величайшая катастрофа вселенских размеров:

                Всколебалося море,
                Сыра земля застонала,
                Стала муха тонути.

     Столь  же  колоссальным  изображается  другое событие: падение комара с
ветки   дуба,  причем  для  вящего  оттенения  игры  многие  существительные
наделены увеличительным суффиксом:

                Полетел комарище в лесище,
                Садился комар на дубище,
                Дуб под ним зашатался,
                Комар весьма испугался,
                Стукнуло, грянуло в лесе,
                Комар с дуба свалился,
                Упал он на коренище,
                Сбил до костей плечище*.
     ______________
     *  Едва ли эта песня народная: женские рифмы и вообще вся фактура стиха
указывают  на  украино-польское,  бурсацкое ее происхождение. Но она издавна
просочилась  в  русский фольклор и живет в детском обиходе наравне с исконно
русскими   песнями.   Ср.   Великорусские   народные   песни.  Изданы  проф.
А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 389.

     Это  дурашливое  наделение малого и легковесного качествами огромного и
тяжелого  есть  один  из  самых распространенных видов перевертыша в детском
фольклоре.
     В  английской  народной детской песне простофиля Саймон сидит с удочкой
над маленьким ведерком, дабы выудить оттуда кита.