овки  революционного  содержания на  немецком
языке. 5 ноября германская сторона разорвала дипломатические отношения, а  6
ноября  советские  дипломаты были отконвоированы на железнодорожный вокзал и
высланы. Переговоры о  восстановлении отношений велись в последующие годы. В
1920 г. правительство РСФСР через своего представителя в Берлине В. Л. Коппа
в очередной раз  предложило начать переговоры. Но  намеченная конференция не
состоялась, и нормализация  отношений не произошла.  Телеграммы о готовности
Германии   восстановить    прерванные   дипломатические    отношения   среди
опубликованных документов  обнаружить не  удалось. Лишь 6 мая 1921  г. путем
обмена письмами между германским МИДом,  с  одной стороны, и  представителем
РСФСР Шейнманом, с другой,  было заключено  советско-германское соглашение о
курьерской службе, согласно которому каждая сторона получила право назначать
по  6 дипломатических  курьеров.  15  ноября 1921  г.  полпред  РСФСР  Н.  Н
Крестинский  вручил свою верительную грамоту  рейхсканцлеру И. Вирту, однако
был  признан  германской  стороной лишь дипломатическим  агентом.  В  полном
объеме  советско-германские   отношения   были   восстановлены   подписанием
Рапалльского договора в  апреле 1922 года.  Ссылка Красина на "революционный
Гамбург"  и на возможность увидеться  в  декабре свидетельствует, что письмо
было написано в конце ноября 1918 года.
     81. Речь идет о Г. А. Соломоне, являвшемся до ноября 1918  г. советским
консулом в Гамбурге.


     1919 год

     No 29. 15 февраля [1919 года]
     Милый мой родной Любан! Золотые мои девочки!
     Ну,  наконец-то  я дождался  от вас прямых  вестей: приехал Володя, и я
получил ваши  письма и выслушал его рассказ  про вашу жизнь. Опечалило меня,
что вы все там не выходили из болезней.
     Родные  мои!  Особенно  жаль  мне  тебя,  родной  Любонаша,  милый мой,
воображаю, как тебе трудно  быть одному  с  целым лазаретом, да одновременно
еще  выдерживать всю эту  травлю,  сплетни и ежедневно слышать разную чепуху
про меня (вроде моего с Лениным ареста) и про Россию. Уж как-нибудь крепись,
родной мой дружочек, всем и  везде сейчас трудно, видела бы ты, как тут люди
бьются  как  рыбы  об лед  буквально,  и с какими  элементарными  бедствиями
приходится считаться всем почти каждый день.
     Родные вы  мои,  милые, стосковался  я по вас  всех  ужасно,  и если бы
только от моего  желания это зависело, я выписал бы вас сюда  немедленно. Но
поймите,  что  меня все  сочли  бы  безумцем, если  бы  я, имея  возможность
оставить вас  там в тепле, относительной сытости и спокойствии, повез бы вас
сюда. Тут люди сидят не то что без хлеба, но вот, например, нет дров, в доме
лопаются  трубы  и  все  замерзает,  в квартирах  на  месяцы  воцаряется 4-6
градусов.  Нет  масла,  нет  молока,  нет  картофеля, нет  белья,  мыла, нет
возможности вымыться, всюду  очереди  и безнадежные  хвосты. Мне-то  еще  не
беда, я все-таки в привилегированном положении, но обывательская жизнь - это
прямо мука, и я мучился бы, глядя на вас и не имея возможности вам помочь.
     Но это бы еще туда-сюда, если  бы была уверенность,  что не  будет  еще
хуже. Ее нет, ибо войну мы ведем на всех фронтах и это все более подтачивает
все  хозяйство и все ресурсы страны. Нельзя  без конца расходовать  металлы,
топливо, порох, губить  лошадей и скот, кормить  здоровых лоботрясов, вместо
того чтоб кормиться от их работы,  без конца печатать бумажные  деньги. Пока
война  не кончена, общее  положение страны  будет  ухудшаться и, стало быть,
будущая зима, может быть, заставит  пожалеть  о нынешней. Улучшение настанет
лишь при конце войны, но он еще, м[ожет] б[ыть], не так близок.
     Наконец, есть  ведь еще опасность  поражения, и хотя лично у меня  есть
все основания  думать, что даже и враги  должны будут отдать должное работе,
которая целиком  вся уходила  на  внесение сознательности и  порядка  в этот
стихийный хаос, на устранение  всяких  эксцессов, все  же я не столь наивен,
чтобы полагаться на милость победителя,  особенно  в первые  дни и недели, и
тут  лишь  так  же  много  легче быть одному, и я скорее  смогу очутиться  в
условиях,   гарантирующих  от  чего-либо  худого.  Вас  же  не  спрячешь,  а
подвергать вас какому-либо риску, устраняясь от него сам, я, конечно, был бы
не в  состоянии. Вот причины,  по  которым  я пока не могу вас сюда  взять и
звать. Как  ни  тяжела разлука,  надо пока  с  ней мириться, и я прошу тебя,
милый мой, дорогой мой любимишек,  проникнуться  сознанием необходимости  и,
кроме того, принять  во внимание, что при тяжелых условиях  современности мы
еще  во много  раз  лучше поставлены,  чем  другие,  и  множество людей  нам
завидовали бы.
     Не далее как сегодня у меня был  Вашков  и сокрушался,  что он не может
никуда  отправить  своих.  Прими еще  во внимание,  что  езда по  жел[езной]
дор[оге] абсолютно невозможная, и как странно слышать о поездке в  Крым! Это
предприятие  для нашей  семьи  пока что  абсолютно  невыполнимое, и даже для
взрослого  такой  переезд  --  просто  подвиг,  уже не говоря  о  военных  и
политических заставах,  границах и пр. Нет,  други мои, надо еще  ждать, и я
надеюсь все-таки скоро быть у вас, и там мы обсудим вопрос, как и что, как и
где быть дальше.
     Разве нам удастся в марте взять Дон и Кубань, тогда возможен скорый мир
и, м[ожет] б[ыть], к лету или  осени положение упрочится достаточно, чтобы и
некоторым  пятнистым  и  прочим  мордасам появиться на  территории Советской
республики. Но какие же у меня большие и красавицы  стали дочки! Ты, маманя,
можешь гордиться,  что  произвела  на свет  таких  и, еще больше, что  таких
вырастила!
     Что  же это только сами-то Вы  отвернулись куда-то  в сторону!? Вы  уже
пришлите мне карточку такую, чтобы посмотреть на маманю, да поласковее!
     Моих писем, очевидно, пропало громадное  число, ибо не было 2-х недель,
чтобы я  к Вам не  писал с  кем-либо.  Последние 3 письма  были по одному со
шведом, с французом и персом. Неужели тоже не дошли? Раза  2 я посылал чай и
даже папирос для мамани, и Нина тоже часто писала.
     Я совершенно здоров. Недели  две  назад была легкая инфлюэнция, перенес
ее на ногах, а сейчас опять чувствую себя великолепно. Гриша  [Таубман] меня
осматривал  6-7 янв[аря] и  нашел  даже  мой  склероз уменьшившимся.  Я  это
объясняю  более  грубой пищей  и, в частности, что там много  черного хлеба.
Едение белого хлеба и вообще утонченной  пищи есть несомненное зло. Это ясно
для меня как день.
     Нина  и Володя выглядят очень хорошо. Володя, вероятно, возьмет место в
Минске в продовольственной  армии=1, это его спасет от  солдатчины: он  ведь
призывной, а  свидетельствуют очень  либерально,  и  вид  у него  далеко  не
больного. Посылать  его  на Украину пока опасаюсь, но  когда  там  положение
более определится, можно  будет перевести его  в еще более хлебные  места. В
Минске в этом отношении  сносно, и  мы с Ниной даже  надеемся от него почтой
кое-что получить.
     Эти шведы ставят условие  завтра  же  сдать  письмо, и  я  пока кончаю.
Крепко  вас целую и благословляю,  милые мои  други!  Целую и  Лялю.  Ад[ам]
Иванович=2 принят уже давно в русское подданство.
     Обнимаю.
     Пишу еще несколько строк перед самой отдачей письма. Относительно денег
вы, значит, до  лета устроены, а там  видно будет. Я все-таки не думаю,  что
этот разрыв сношений будет длиться  вечно, и  надеюсь, что весной  или летом
мне можно  будет  к  вам  съездить. Я здесь пока  что  ни в чем особенно  не
нуждаюсь. Меня беспокоит,  не зябнете ли вы, но, кажется, вы жаловались, что
зима слишком теплая.
     Ну, родные мои, целую  вас еще раз крепко-крепко,  так что аж,  аж, аж!
Маманя вам объяснит, как это.

     No 30. 21 февраля 1919 года
     Милый мой,  родной  Любан!  Пишу тебе в надежде послать  это  письмо  с
Классоном,  если только ему удастся получить пропуски в Швецию. С ним  такая
история:  у него  давно  уже бывали  припадки  какой-то желудочной болезни -
образование газов  в желудке, давление на сердце, которое доходит до двухсот
и  больше ударов  в  минуту.  Раньше  эти  припадки бывали  редко,  а теперь
повторяются чуть не через две  недели. И  вот на  днях был один такой, после
которого Роберт наш  едва не отдал Богу душу. Мы с Ульманом решили отправить
его за границу и вот выдумали командировку в Швейцарию, и возможно, что его,
как политически нейтрального, и пропустят.  Хорошо бы,  если бы ему  удалось
вас повидать, вы бы лишний раз убедились, что я тут совсем благополучен и за
меня беспокоиться нет основания.
     Что-то союзнички не отвечают на  наши  ноты,  хотя последние составлены
если не в  примирительных, то в успокаивающих  тонах. А то  одно время  меня
совсем  уже  было  начали   снаряжать  на  Принцевы   Острова=3  для  мирных
переговоров.  Пока  что  это,  видимо,  откладывается,  но  если  до  мирных
переговоров  дойдет, то мне, по всей вероятности, не избежать в них участия.
Мы не теряем надежды переговаривать с французами и компанией не на Принцевых
Островах,  а, например, в Париже, и тогда по пути  мне, вероятно, удалось бы
заехать в Стокгольм.
     Впрочем, это все пока мечты, действительность же заключается в том, что
мы воюем и  на Северном, и  на Южном, и на Западном, и на Восточном фронтах.
После Великой Французской революции не было еще  такой революционной на всех
фронтах  войны. С топливом и транспортом очень плохо,  пассажирское движение
на днях, вероятно, будет  остановлено и, пожалуй, надолго. Войска приходится
снабжать, подвозить артиллерию и припасы  и перебрасывать воинские части  из
Самары на Ригу  или из Вятки под Киев  или Полтаву.  И все это после четырех
лет большой  войны и двух лет большевистской революции. Это письмо  я пишу в
Питере, в "Астории". Приехал сюда на три дня и,  по обыкновению,  занят выше
головы.
     Сегодня,  между  прочим,  была  у  меня  баронесса  Ропп, хлопотала  за
каких-то  сидящих  людей,  которых  мне  приходится  выручать,- просила  вам
кланяться.  Ее,  конечно, уже  давно выселили  из  великолепной  квартиры и,
вероятно, изрядно при этом пограбили, но так она бодра и выглядит неплохо. У
Анны  Казанской=4  умер  муж,  и  вот  не знаю, удастся ли выхлопотать какую
пенсию. Надежды мало.  Саму Анну я еще не видел и  не представляю, как она с
ребятами перебивается.
     Не дай бог сейчас попасть в этакое положение.
     В  Царское (оно теперь называется не  Царское,  а Детское Село, ибо тут
большой приют  или колония) в этот  приезд  я не  попаду, не мог пока успеть
повидать  и  Таубманов.  Питер совершенно  пуст,  магазины  все закрыты, вид
довольно  унылый, как,  впрочем, и  в  других  городах Европы.  Война  всюду
наложила  свою  печать, и только в Скандинавии еще  уцелели более или  менее
неприкосновенно прежний блеск, шум и  сутолока. Люди по улицам ходят изрядно
обшарпанные, как дома, с которых обваливается  штукатурка, и часто, встречая
знакомое  лицо,  останавливаешься, поражаясь  переменам. Была  у меня как-то
Анна Яковлевна.  Тоже постарела здорово, живет в Москве у Адели. У ней  ведь
терялись старшая дочь и сын, но потом как-то нашлись, и сейчас все при ней и
где-то работают.  Трудную школу  всем приходится  проходить. Молодежи-то еще
ничего, у  них  есть  шансы выбраться до  более приветливых  дней, ну а  вот
пожилые и старики внушают жалость.
     А перспективы и возможности в этой стране громадные, и если бы оставить
нас в покое, через какой-нибудь десяток лет не узнать бы России. Пора спать.
Кончаю  пока. Ну,  прощай,  мой  ласковый Любченышек, целую тебя крепко, мой
родной.  Не унывай  и  не  тоскуй там,  голубышек мой. Родных девочек  целую
крепко.
     Твой, любящий тебя Красин=5.
     Милые мои, родные девочки!
     Прошу вас  очень, пишите мне чаще и  попросите маму через  каких-нибудь
шведов мне письма пересылать. Как вы  поживаете? Не  забыли ли язык? Усердно
ли занимаетесь  музыкой? Я жду, что к нашему свиданию вы  будете  уже хорошо
играть.  Не хворайте, берегите маманю. Мы здесь все  здоровы, об  Андрее нет
известий, но в Крыму люди,  по слухам, живут хорошо, и, надо  думать, Андрей
наш там живет  не худо. Не скучайте  очень по  папе и знайте, что как только
можно  будет  вас  взять в Россию, я  это  сделаю,  но пока  нельзя - значит
нельзя, ничего тут не поделать. Ну, целую вас крепко-крепко, кланяйся Ляле.

     No 31. 14 марта 1919 года
     Милый мой Любан и родные девочки. Должен спешить отсылать это  письмо и
могу  вас  только  крепко-крепко  расцеловать.  Бог  с  вами,  мои  любимые,
ненаглядные. Будьте здоровы, берегите маму. Ваш Красин

     No 32. 14 марта 1919 года
     Милый  мой,  родной,  любимый  мой  Любанышек! Как  мне  скучно  иногда
делается без  тебя  и  как больно и горько,  что приходится жить в разлуке и
сознавать, что ты там одна и чувствуешь себя покинутой и одинокой. Если бы я
знал, что дело примет такой  оборот, то в  августе не уехал бы от тебя, хотя
это для всех нас было  бы в других отношениях хуже. Когда я представляю себе
тебя  с твоей "обиженностью"  и  со всеми  трудностями  жить  одной на чужой
стороне, бросил бы, кажется, все и поехал к вам, ни на что ни глядя!
     Родимый  мой дружочек,  очень тебя прошу, уж как-нибудь ты  укрепись, а
главное, не чувствуй ты там себя несчастной,  покинутой и прочее, помни, что
я все время о тебе думаю и самую эту разлуку ради тебя и ребят несу. В то же
время  каждый  новый день меня убеждает  в правильности принятого решения не
звать  вас пока сюда. Мы тут боремся с самыми элементарными бедствиями, и  я
не знаю, что сталось  бы  тут с тобой и ребятами. Сейчас,  например,  Москва
остается без дров и температура во  всех домах 4-6°, а морозов предстоит еще
целый месяц. Я хожу  весь в  коже,  имею толстую фуфайку,  кожаную куртку на
меху или, когда потеплее, надеваю шикарную куртку, привезенную Володей, ношу
также валенки и даже купил себе доху, хотя ее и не  пришлось пускать в дело.
Но все это  пустяки по  сравнению с трудностями, которые приходится выносить
обыкновенному  обывателю  и  семейным  людям. Как  ни  храбрятся мои  родные
девочки, но жить  здесь было бы невыносимо  трудно сейчас, а главное,  я сам
чувствовал  бы  себя намного хуже, сознавая, что я треплюсь по всякого  рода
заседаниям  и  еще  более  или  менее  сносно питаюсь,  "семье"  мое дома  в
нетопленной квартире,  без  масла  и  без мяса и даже, м[ожет], б[ыть],  без
хлеба.  Гнетет  всех   не  столько  самое  необходимое,   сколько   сознание
неуверенности  в  возможности регулярно получать продовольствие.  Тут у  нас
такое идиотское устройство,  что сами народные комиссары питаются в Кремле в
столовой,  семьи же их  не могут из этой  столовой  получать  еду,  и потому
Воровский,  например,  питается  в  столовой,  Д.  М.  [Воровская]  и  Нинка
пробавляются неизвестно как и чем.
     Купить же что-либо можно  лишь за  невероятные  цены:  сахар  100  руб.
ф[унт], хлеб 20  руб.  ф[унт],  мука- 1200  руб. пуд и т. п. Как вообще люди
живут - загадка. Красины  тоже зябнут все  и едят плохо. Масла совсем нет, и
еще от меня они немного его получают, я  же получаю временами из  Вологды от
Ивана Адамовича Самнера.  Положение русских больших городов теперь почти как
осажденной  крепости,  деревня же  живет в  общем, пожалуй,  как никогда!  У
мужика бумажных денег накопилось без счету, хлеб и все  продукты есть, самые
необходимое  он  за  дорогую цену всегда найдет, городу же ничего не продает
иначе как по сумасшедшим сверхспекулянтским ценам. Главная причина всей этой
разрухи- продолжающаяся война и изоляция от всего внешнего мира.
     Война  - ведь, как-никак, не менее  1 1/2 миллиона человек отвлечены от
труда  и  превращены  в дармоедов -  высасывает  из страны  последние  соки,
металл,  ткани,  кожу,  продовольствие-  все это  в первую  голову  идет  на
снабжение армии, транспорта; жел[езные] дороги заняты воинскими перевозками,
не  оставляющими  почти  ничего для снабжения оставленного населения. Работы
всех  фабрик  и  заводов,  транспорт  и  заготовка  топлива  не  идут  из-за
недостатка продовольствия и невозможности  его  подвезти. Расстройство одной
стороны  экономической жизни парализует работу  другой,  получается порочный
круг, и все катится под гору.
     В предшествующие годы разруха не  так сказывалась, ибо  всюду были  еще
запасы, да и  внутренняя война не захватывала еще стольких областей.  Многие
заводы,  также трамваи уже остановились.  Волжский  флот также будет стоять:
дров нет и 15% против самой крайней потребности.
     Заготовка  идет плохо: нет хлеба для рабочих  и овса  для лошадей. Я  с
ужасом думаю о будущей зиме.  Если не случится чуда, вроде всеобщего мира, и
не  откроется  еще в  мае-июне возможность вывоза нефти из Баку или хотя  бы
Грозного, то  вся Россия осуждена  на замерзание и голод, ибо  дровами мы не
сможем  обеспечить фабрики и заводы, но и  железные  дороги, а стало быть, и
подвоза хлеба, топлива,  сырья. Размеры и  формы бедствий сейчас трудно себе
представить.  Но и  в Европе неизвестно еще, что будет. Германия  еще только
вступает в революцию, сейчас находится  в фазе, соответствующей  нашему июлю
1917 года, а уже борьба идет много более кровавая, жестокая, и  расстройство
всего экономического аппарата доходит уже до прекращения транспорта, сидения
целых городов впотьмах и т. п. Все основания думать,  что  и  другие страны,
принимавшие участие в войне, не избегнут глубочайших потрясений, не исключая
победителей,  которых в  этой  войне, в  сущности, нету, м[ожет]  б[ыть], за
исключением Америки. Кто  бы мог думать, что баварцы, пивные баварцы учредят
у  себя   в  Мюнхене  советское  правительство=6   и  додумаются  до   столь
большевистских методов, как взятие 30 заложников из буржуазии. Если бы я год
назад что-либо подобное сказал Герцу, он, конечно, счел бы меня сумасшедшим,
да  я и сам этого не думал. Поистине гениальную прозорливость проявил Ленин,
увидавший  события за 2-3  года  раньше, чем  кто-либо.  Его  уверенность  в
неизбежности  подобного  же развития  для  остальной  Европы-  также  лишний
аргумент в пользу высказанного.
     Вот видишь,  мой  дружочек,  какие  дела и как мало надежды  в  близком
будущем не только на спокойную тут жизнь, но и на  возможность вообще самого
элементарного существования. Подумай,  если зима 1919/1920 года  должна быть
прожита  в нетопленных домах,  без света, на голодном пайке или без  всякого
пайка, то можно ли обрекать  ребят  и тебя на  такое  существование?  Сам  я
все-таки в привилегированных условиях, наконец, я один, и уж в самом крайнем
случае, если дело дойдет до полного  развала и просто уничтожения городов, а
на некоторое время, может, даже вообще всякой государственности,  то я смогу
как-нибудь  спастись, всем  же  нам вместе  это будет  невозможно. Последнее
имеет  полную  силу  и  для  такого  случая,  если бы пришлось  считаться  с
неблагоприятным оборотом  и исходом войны. Хотя  вся  моя  работа  на виду у
всех,  и  я  не  думаю,  чтобы  кто бы  то  ни было  лично мне  мог  сделать
какой-нибудь упрек, напротив, сотни  и тысячи людей даже из противоположного
лагеря  помянут  меня добром при всяких обстоятельствах, но если дело дойдет
до  перемены  режима,  несколько  недель  и  даже  несколько  месяцев  могут
оказаться очень неопределенными,  и никакие гарантии (вроде, например, того,
о чем тебе будет говорить податель этого  письма) не  будут действительными.
Во всяком случае я не настолько наивен, чтобы на них полагаться, и знаю, что
в таких обстоятельствах надо надеяться прежде  всего и даже исключительно на
самого себя, а тут опять быть одному - значит иметь все шансы на удачу, если
же попасть в такое положение сам-пятым или седьмым, то, наверное, не унесешь
ног.  Уверен, что если ты видела  Классона, то он  все это подтвердил тебе в
полной  мере. Конечно, ни вам, ни мне от