оследствиям.  Так это  все  и будет
катиться  вниз  неизвестно докуда и неизвестно куда. Ясно только, ход дела и
формы будут здесь существенно иные, отличные от наших.
     9 ноября.
     С утра известие о переговорах в Баварии, но уже за завтраком у Дейча=20
сегодня  сообщают,  что  Гитлер  и  Людендорф   окружены  войсками,  верными
правительству,  и что весь этот  Putsch=21 провалился. Итак, у Штреземана=22
есть возможность  победить  баварских  сепаратистов, и  весь вопрос только в
том, есть ли у него к тому настоящая охота...=23

     No 83. 14 ноября 1923 года
     Миленький мой  и родной Любан! Было  от тебя  одно письмо и больше нет.
Боюсь я,  что ты считаешься письмами  и  уже, может быть, осердился на меня,
что  я  тебе послал  пока одно  письмо. А между тем,  родной  мой, я  о тебе
постоянно думаю,  и очень  по-хорошему, и люблю тебя,  и  если не писал,  то
только  потому, что,  по обыкновению,  с приездом в  Берлин здесь  оказалось
много  дел  и  всякой  сутолоки, обедов, завтраков, свиданий  и проч.  Много
приезжих  из России,  с  каждым надо  повидаться, переговорить  и пр. и  пр.
Пожалуйста, миланчик,  не  сердись на меня и  не  думай  ничего плохого,  не
поддавайся  разным  наветам и сплетням, и  самое  лучшее,  если бы ты вообще
поставил себя так  в отношении осведомителей,  чтобы  они попросту  не смели
заговаривать с тобою на определенные темы. Потеряешь  от этого  немного, ибо
99% являются чистейшей выдумкой, а остающийся  1% искажением, кривотолками и
сплетней.  Самое  лучшее,  если  о  том,  что  тебя  интересует,  ты  будешь
спрашивать прямо меня самого, поверь, узнаешь больше и правильнее.
     Я уже готов к  отъезду и  со дня  на день собираюсь  уехать,  но ожидаю
одного  господина, с  которым виделся  Молченко  и который запоздал. Сегодня
есть телегр[амма] о его приезде, и я думаю  в пятницу  или субботу выехать в
Ригу, где  вагон меня уже ожидает (хотя и был здесь  слух, что вагоны вообще
отменяются). Едем вместе с Гринфельдом, но багажа у нас накопилось  столько,
что я уже  не знаю, как мы с  ним из Герм[ании]  выберемся.  Даже только что
приехавший  сюда  Цюрупа  (junior)=24 уже  посылает  "небольшую посылочку" в
Москву, и так накопляется целая гора, а откажи - смертельные обиды. Себе я в
Берл[ине] ничего  не покупаю. Кажется,  все есть, а  кроме того и цены здесь
аховые, пожалуй, не очень много дешевле против Лондона.
     Новейшие  события   (провал  мюнхеновской  реакционной  клики)=25  дает
надежду  на некоторое  успокоение  здесь,  и  в декабре тебе  и Людмильчику,
вероятно,  беспрепятственно можно  будет  проехать через  Берлин.  К  весне,
однако,  тут едва ли  будет спокойно,  так как  общее  положение страны  при
всяких условиях, даже  если бы сейчас были  как-либо урегулированы рурский и
репарационный вопросы=26, еще долго будет продолжать ухудшаться.
     Погода  тут  была  довольно  неважная, холодно,  и  у  меня  неожиданно
появилось опять  мое ушовое заболевание. Маманин ящичек, правда, при мне,  и
я, вероятно, вовремя остановил распространение этой истории, но все-таки ухи
несколько припухли, и ощущение несколько неприятное.
     Как-то  вы там, миланы мои, поживаете? Вам, маманя,  я  строго-настрого
приказываю  побольше спать и часок-другой спать еще и днем. Вон, Стомонякову
здесь  велено  среди  служебного  времени  спать  2  часа, притом непременно
раздеваясь  совсем,  и,  хотя  он  отдыхает таким образом  всего  1/2  часа,
говорит,  что  уже чувствует  благотворность  такого режима. Иметь спальню в
кабинете! - это уже действительно геркулесовы столбы, но вообще  после обеда
нервным  людям  с полчасика соснуть полезно. Проявили  ли  снимки? Пришлите.
Девочек моих  родных целую и прошу их хоть изредка мне писать. Целую Володю,
Андрюшу и Нину. Привет В[ере] И[вановне], Ляле и всем знакомым.
     Милый  мой Любанчик,  еще раз Вас целую крепко и нежненько и очень  Вас
люблю. Не беспокойтесь за меня, и если сердитесь, то не очень.
     Целую, твой Папаня.

     No 84. [16 ноября 1923 года]
     Милый мой Любанчик!
     Родные мои девочки!
     Узнал,  что тов. Швец сегодня  едет  в Амстердам и Лондон,  и спешу вам
послать свой привет из Берлина, откуда все не могу выбраться: выезжаю завтра
или самое позднее в воскресенье, если завтра еще что-нибудь задержит. Ушовое
мое совсем прошло, и последние два дня я себя опять очень хорошо чувствую.
     Милая маманичка, не скучайте, спите хорошо и спокойно,  кушайте сливки,
собирайтесь  к декабрю в путь-дорогу с Людмиланчиком. Всех обнимаю и  крепко
целую. Как карточки? Привет, ваш папаня.
     Пятница.

     No 85. Москва, 23 ноября [1923] года
     Миленький мой, родной  и дорогой Любанаша! Вот уже 3-й день я в Москве,
и все  не мог  собраться тебе писать: так много всяких дел на меня свалилось
по приезде в Москву, и я еще не вижу, когда выберусь из этого вороха бумаг и
множества  разговоров и встреч,  накопляющихся,  обыкновенно, за 2  мес[яца]
отсутствия.
     Ну, прежде всего, доехал я великолепно, и, хотя в Берлине и был  слух о
состоявшемся   по  случаю  свирепой  экономии  прекращении  особых  вагонов,
все-таки в Риге меня встретил Маринушкин, пригнавший  по его выражению, туда
мой вагон. На вокзале в Риге было всего 1 1/2 часа времени до отхода поезда.
Наташа  с мужем тоже была там. Она, бедняга, выглядит  неважно, и будто бы у
нее доктора находят  начавшийся  процесс  в  верхушках обоих легких.  А она,
несмотря на снег и гололедицу, была на  вокзале в легоньком пальто и чуть ли
не туфельках вместо  ботинок.  Вот  и  делай что  хочешь  с  таким  народом!
Говорили о переезде на Шатуру или на юг, она говорит, что без своего Феди не
поедет, значит,  и тут выходит  не  так-то просто, все-таки он  на службе, и
перевод потребует некоторого  времени,  а  кроме того, в Крыму сейчас погода
начинается не слишком важная. (Вообще же, как  мне  сегодня сообщил бывший у
меня  Названов, в  Симеизе  два  месяца  они  прожили прямо не хуже,  чем  в
довоенном Крыму!)
     В Москву  ехали впятером, не считая Маринушкина: я, Гринфельд, Туров=27
(заместитель  Стомонякова) и еще один "красный директор" с женой, Уханов=28,
едва не  умерший  в  Берлине от аппендицита, возвращался после очень тяжелой
операции, и потому я взял его в свой вагон. Из Берлина выехали в 5.45 дня, в
9 ч[асов] вечера на другой  день  были в Риге, на след[ующий] день утром  на
границе  в Себеже, а еще  на следующий,  в  12 дня,  - в Москве; словом,  от
Берл[ина]  до  Москвы  всего  2 1/2 суток;  я  даже не совсем доволен  такой
быстротой,  раньше, бывало,  успеешь выспаться и хорошенько  позаниматься, а
тут не успел разложить бумаги, и уже Москва.
     На  вокзале  встретили, как водится, свои комиссариатские, с Сонечкой и
Грожаном  во главе.  Приехал домой, взял ванну  и  в 1 час  дня уже  был  на
заседании Совнаркома,  вступив  немедленно в бой  с Наркомфином и другими по
злободневным вопросам: началась нормальная московская работа.
     Впечатление  от самой Москвы хорошее.  Как-то  еще  больше  порядка, на
окнах  магазинов  больше  товара,  вечерами  освещение  всюду,  особенно  по
сравнению  с  полутемным  мрачным  обнищанием  Германии.  Что  касается  дел
советских, то я еще, конечно,  не вполне вошел в курс, но  в общем положение
тоже   удовлетворительное.   Конечно,   налицо   большой   экономический   и
хозяйственный кризис, ошибки финансовой и  внешней политики дают себя знать,
между   прочим,  громадным   несоответствием   высоких   цен   на   предметы
промышленного   производства  по   сравнению   с  низкими  ценами  хлеба   и
сельскохоз[яйственных]  продуктов=29.  В  результате  получается  ограбление
мужика,  которому почти не из-за чего увеличивать запашку, ибо он  ничего не
может  купить  за проданное зерно,  а вследствие плохой  покупательной  силы
деревни  и  промышленность  не может  встать  на  ноги,  нет  сбыта,  нельзя
нагрузить полностью фабрику  и  завод; а  работая  с  малой  загрузкой  они,
естественно,  производят  слишком  дорогие  продукты.  Главным  выходом  тут
д[олжен]  б[ыть]  внешний  заем,  кредит  на   восстановление  крестьянского
хозяйства, т. е. перемена курса внешней политики - словом, тешешь тот же кол
на тех же головах и с тем же успехом. А воз, тем не менее, тихо, вперевалку,
то застревая в канаве, то вновь вылезая на  ухабистую дорогу, все же кое-как
движется  вперед  и вперед, ибо история -  за нас, даже несмотря на все наши
ошибки.
     В общем, полагаю, мы понемногу  идем все-таки на улучшение и так как до
весны едва ли что крупное может произойти  в  Евр[опе]  и на наших границах,
то, я думаю, всю зиму проживем спокойно.
     В доме у меня тоже все в порядке, топливо есть и, по-видимому, всю зиму
будет достаточно тепло.
     Поэтому,  милая маманичка, я вас с Людмильчиком жду  сюда числу к 15-20
декабря. Полагаю, что к  этому же примерно времени Стомонякову придется сюда
приехать, и, если вы  хотите,  я  думаю,  вы могли  бы в  его  сопровождении
доехать до Риги, а туда я пришлю вагон,  и даже, очень может быть, дядя Гера
приедет  туда вас  встретить, так как он хотел бы повидаться с Наташей. Если
Ге не  поедет в Ригу, я пошлю  туда Ив[ана]  Мих[айловича], и вы доедете  до
Москвы  великолепно. Здесь, я надеюсь, тоже будет неплохо: маленькие печурки
во всех квартирах  (кроме моей) убрали и, вероятно, можно будет иметь третью
комнату  без риска,  что  соседи вверху и  внизу  будут  топить  картоном  и
бумагой, наполняя ее  едким дымом.  Только вот лифт  не  действует, но, если
принять  во внимание,  что квартира в  одном этаже,  то  в  общей  сложности
лазания  по  лестнице  будет не много  больше,  чем  в  Лондоне. Насчет  еды
Васильевна относительно на высоте, ванна тоже есть.
     Итак,  миланчики  мои,  собирайтесь и  приезжайте.  Запаситесь  теплыми
вещами, обувью, не мешает взять дюжину кусков мыла и пр., а то здесь все это
втридорога. Для меня привезите: 1) 3 мои сорочки крахмальные, 2) оставленные
в одной из сорочек манжетные запонки, золоченые. Пожалуй, пару таких запонок
можно было бы еще купить, но попроще, накладного золота или золоченых, но не
золотых, 3) полдюжины запонок для воротничков - передних и столько же задних
- каких, спросите Володю, 4) 1/2 дюжины коробочек с карандашными графитами у
Swan'а,  дабы  они  подошли  к моему  карандашику, подаренному  Володей. Все
остальное у  меня есть,  из  белья разве лишь  простых  полотенец и, м[ожет]
б[ыть], еще наволок.
     Приезжайте, маманичка  милая, непременно,  вас  тут  уже ждут, я сказал
Гермаше и Авелю, и  они даже в ажитации по случаю вашего приезда. Погода еще
неважная,  но к вашему приезду,  наверно,  установится  зима и будет хорошо.
Работы у меня сейчас очень много,  и я еще около 2 недель буду перегружен, а
там понемногу войдет в норму.
     Крепко всех вас, миланчики мои, целую. Стомонякову я пишу, чтобы он вам
сообщил, когда именно он едет в Москву.  Если это время вам не подойдет, вы,
конечно, можете ехать  и без  него, в  Риге вас если не Ге, то уж Маринушкин
встретит во всяком случае, но тогда мне заблаговременно, примерно за неделю,
телеграфируйте  день  вашего  приезда   в  Ригу,  чтобы   я  успел  прислать
Маринушкина и  вагон  заранее.  Родным  моим девочкам, Катабрашному и  милой
Любаше, придется, значит, домовничать. Ну, ничего, пускай приучаются, не все
же у мамани под крылышком сидеть.
     Привет мой всем.
     Ваш папаня.

     No 86. Москва, 22 июня 1924 года
     Милая дорогая моя маманичка!
     После Вашего отъезда очень скучно и пусто стало у нас в доме, и я долго
не мог привыкнуть к тому,  что тебя  уже нет и что, пойдя в  столовую, я  не
застану  там  тебя в  хлопотах около чайного стола, ну да и мухов по ночам у
лампы никто уже не  ловит.  Надеюсь, впрочем, что мне недолго придется  жить
одному в этой  пустыне  и что примерно через  неделю или дней  10 максимум я
следом за тобой двинусь на запад.
     Получил  твои очень  милые  и  ласковые письма  с дороги,  радуюсь, что
хорошо едешь, и надеюсь получить в тот же день голландскую визу.
     Дома у  нас все  благополучно, идет,  как заведенные часы.  Я  принимаю
исправно иод, дошел уже до  12 капель. Лид[ия] Вас[ильевна] исправно готовит
мне блинчики и пр., словом, все как полагается. Дела свои привожу в  порядок
и надеюсь, что послезавтра, в четверг, по НКВТ у меня  все  будет кончено  и
задержка останется лишь за  немецкой  историей. Немцы же не шьют, не порют и
явно думают нас взять измором=30.
     Ну, пока  до  свидания,  милый  мой.  Крепко тебя целую и  очень  нежно
вспоминаю. Целую девочек тоже.
     24 июня.
     Сегодня  окончили  обсуждение доклада к[омисс]ии  Фомина, обследовавшей
заграничные торгпредства. Гора, как говорится, родила мышь:
     комиссия  ездила  полгода,  извела  уйму  денег,  заставила  на  местах
произвести  множество всяких  дополнительных работ,  отчетов  и проч., а  из
конечных выводов и  предложений не осталось почти  ни одного,  и  все пойдет
своим чередом, как если  бы никакой комиссии вообще не было. Таким  образом,
этот  лишний камень с  дороги  убран, и с этой стороны  препятствий к  моему
немедленному отъезду нет. Остается лишь немецкий инцидент.  Впрочем, сегодня
решено еще  вызвать сюда Раковского и, чего доброго, мне придется его ждать.
Но я надеюсь отделаться,  все равно мое мнение им нужно лишь чтобы поступать
наоборот, могут и без меня обойтись. Р[аковский], как кажется, зашел слишком
далеко  в  своей уступчивости=31, и я не знаю, как ему  удастся  согласовать
обещанное с тем, на  что может пойти Москва. Теперь вот дело  за немцами. От
них  ни  слуху ни  духу, и, я думаю,  без нажима с нашей  стороны они  будут
тянуть еще долго, а наши проявляют вялость, абсолютно непозволительную.

     No 87. 31 июля 1924 года
     Милая моя маманичка и золотые девочки!
     Пишу это вам, уже  сидя в вагоне по дороге в Берлин, откуда и пошлю это
письмо дальше.
     В конце концов я решил уехать в воскресенье, так как немцы не  подавали
никаких признаков жизни, а мне не век же их ждать. В пятницу  днем  был  я у
Рыкова и заявил ему, что в воскресенье крепко решил ехать.
     Зашла  речь  о  немецком  конфликте.  Я  начал над ним  подтрунивать  и
пророчил, что они  в этом болоте еще просидят,  пока не нажмут на немцев. Да
как же мы можем нажать, если они не  хотят? Велите Чичерину призвать посла и
пугнуть его опубликованием  переписки  и нот и посмотрите, как  он запляшет.
Так и  сделали,  и  действительно, эффект  получился  полный.  Вначале посол
стращал,  что  Берлин  этого не потерпит, что это  означает  разрыв и  может
повести к  падению кабинета и пр. Наши  отчасти  этому поверили и поэтому-то
меня уговорили остаться еще хоть до  вторника, чтобы вместе обсудить меры на
случай разрыва. Но когда Ранцау увидал, что мы всерьез грозим опубликованием
документов, то уже  в субботу он пришел к  Чичерину и протокол был подписан.
Если бы нас послушали и сделали то  же  два  месяца назад, конфликт уже  два
месяца назад был бы ликвидирован!
     Вот  чем  вызвана  была  задержка моего отъезда: вместо  воскресенья, я
выехал в понедельник 28 июля.
     Ну, други мои  милые, я  жду от вас известий. Пишите или телеграфируйте
мне в  Берлин, когда  вы думаете выехать  из Лондона,  получили ли  визу  на
проезд через Францию? Я думаю, встретиться  нам лучше  всего в  Генуе  или в
Сан-Ремо? Я пробуду в Берлине, вероятно, дня четыре, если не будет чего-либо
особенного,  вроде переговоров и  т. д.,  что  выяснится с моим  приездом  и
приездом Крестинского, который едет следом за мной (вероятно,  дня через 2-3
после меня).  Освободившись в  Берлине, я поеду в Геную или Сан-Ремо: либо я
буду вас там догонять, либо я буду там ждать, если вы позже моего приедете в
Италию. Чтобы  не  потерять друг друга,  имейте  в  виду,  что Старков будет
всегда знать  мой адрес,  и вы,  уезжая из Лондона  или приехав, например, в
Геную, телеграфируйте Старкову, где, в какой гостинице вы остановитесь, а он
не медля сообщит мне, и так мы установим  связь между отцами и дитями. Очень
я  рад, предвкушая  счастье  увидеть,  наконец,  ваши родные морды и  пожить
вместе с вами на приволье.
     Ну пока, до свидания. Очень в вагоне качает и почти нельзя писать.
     Крепко всех вас целую.
     Из  Риги  до Ковно ехал вместе с  М. И.  Брусневым.  Он всем кланяется.
Целую вас, милая моя маманичка, и крепко вас люблю и никогда не [забываю].
     31 июля. Сейчас подъезжаю к Берлину.

     No 88. 6 сентября 1924 года
     Милая моя,  дорогая Любаша!  Я  всю  дорогу  думаю  о тебе, мое  родное
солнышко,  и  очень  нежно  тебя  люблю.  Не  придавай  значения  тому,  что
случилось, это мне  не мешает тебя любить,  и мы будем всегда вместе с тобой
жить, и все будет хорошо.
     Прости меня, пожалуйста, что я  тебе причинил столько  горя,  мне очень
тебя жаль, только не требуй от меня плохого отношения к людям, к которым мне
не за  что плохо относиться. Не слушай  наветов  со  стороны и  не  старайся
находить всему самое  худшее объяснение и  низкие  мотивы, это не  так, могу
тебя уверить.
     Я же буду тебя всегда крепко-крепко любить и мне просто хочется с тобой
быть. Если бы это  было иначе, я просто бы от тебя ушел, но этого вовсе нет.
Не взял тебя сейчас  с собою,  потому что еще рано,  ты еще не пережила и не
переболела всего, да  и мне было бы трудно, а силы надо беречь для тех боев,
которые мне и всему Внешторгу предстоят [в] ближайшие недели.
     Родная моя,  займись сейчас собой,  своим здоровьем, и хорошо  было  бы
тебе  съездить  куда-либо  на  юг,  погреться  еще  на  солнце.  С  деньгами
как-нибудь  справимся, только  пиши мне заблаговременно  о  своих  планах  и
дефицитах.  К  зиме  надо бы  тебе накопить в себе тепла. Еще  важно  теплее
одеваться:  ты зимой  постоянно простужаешься  и  на  этих  простудах  много
теряешь.
     Едем мы очень хорошо и вот уже приближаемся к Ковно. Стомон[яков] решил
пока не ехать: ему доктора  не позволили прервать лечения,  и я послал ему с
дороги письмо, чтобы он долечивался. Приедет в Москву дней через десять.
     Я здорово  сплю, по обыкновению.  Едем  мы  большой компанией. Один том
"Ожерелье королевы"=32 прочел. Хуже  идет  с русскими  газетами и еще хуже с
работой! Обленился я за последние недели здорово.
     Пока  до  свидания, мой милый,  хороший  мой,  ласковый  Любан. Поцелуй
девочек, не грусти, а главное, будь здоров. Я тебя крепко целую и обнимаю.
     Твой Красин.

     No 89. [Между 7 и 15 сентября 1924 года]
     Милая моя мамоничка!
     Я  очень скучаю, не  имея от  вас никаких известий, хотя  утешаюсь тем,
что, если бы у вас что-нибудь было не в порядке, мне бы скорее сообщили.
     Пожалуйста, миленький мой,  не беспокойся и не предавайся  никаким злым
мыслям.  Я очень тебя люблю, и  ты мой родной и любимый навсегда,  и никто и
ничто этому не помешает и нас с тобой не может разлучить.
     Крепко тебя, родимого моего,  целую и обнимаю вместе  с  дочками  моими
неоцененными.
     Твой Красин.

     No 90. 20 сентября 1924 года
     Милая  моя дорогая и любимая моя маманичка! У меня два или три листка с
начатыми  для  вас письмами, но  меня так  рвут на части, что  я  не могу их
закончить. Со всех концов Европы съехались люди, а тут  еще и свои  немецкие
дельцы, и я  буквально целые  дни принимаю, диктую телегр[аммы] и  пр. и пр.
Начинается работа  сразу  довольно оживленным  темпом, и вы  не сердитесь на
меня за отсутствие обстоятельных писем.
     Смогу  посылать  вам,  миланчики  мои,  лишь коротенькие  записочки.  В
Москве, видимо, тоже сразу придется впрячься вовсю. Аванесов=33 не  выдержал
марки и, не  дождавшись моего  приезда,  слег и сейчас уезжает на 2 недели в
Крым, и, таким образом, комиссариат и без главы и без зама. В самом НКВТ как
будто  все  в  порядке,  но в других местах  куролесят  по-прежнему:  глупые
назначения,  замена знающи