ствует, он получил место в комиссариате] торг[овли] и
пром[ышленности] пока  на тысячу руб., скоро получит прибавку до двух тысяч,
будет работать со мной. Привет знакомым.

     No 24. [Ранее 7] сентября 1918 года
     Ну,  вот  уже 3  недели,  как  я  в России. Я успел за это время 9 дней
пробыть в Питере, перевидал много людей и сделал порядочно дел.
     Пароход с углем, мною законтрактованный, уже  выгружается,  и в близком
будущем  предвидятся  еще  пароходы=68.  Возможно,  что мы спасем  Питер  от
замерзания. Созвал  совещание  по топливу, налаживаем  добычу Боровичевского
угля  и  горючих  сланцев  близ  Ямбурга=б9. Вообще  дела  много,  и  крайне
интересного. Публика  буржуазная и инженерская изменила свою  позицию, и  не
только Гермаша, но  и  Тихвинские=70, и  Названовы=71 и  даже Умлины  идут в
работу, особенно со мной. В общем, картина крайне сумбурная. В низах все еще
бродит  и   бушует  революционная  тревога;  верхи  уже  пришли  к  сознанию
необходимости созидательной работы, но все это тормозится отсутствием людей,
а  главное, вновь  народившимся  бюрократизмом.  На  местах  много  людей  и
людишек, иногда жуликов, еще чаще людей шумных, занятых тем, чтобы придумать
себе  видимость дела  и тем оправдать необходимость  своего существования. А
как  только  к  такому   чиновнику  попадает  вопрос,  требующий  какой-либо
ответственности,   он  стремится  спихнуть  его   соседу  и  отделаться   от
назойливого просителя. Получается  некий автосаботаж, не  менее ужасный, чем
прошлогодний саботаж специалистов и интеллигенции.
     Осложнение и громадный ущерб положительной работе составляет настроение
в  низах  рабочих  и  местных  Совдепов,  созданное  убийством   Урицкого  и
покушением  на  Ленина,  который,  впрочем,  поправляется,  изумляя   врачей
живучестью и силой своего организма.  Поднялась было волна красного террора,
и,  хотя  большинство  Совнаркома  против  массового  террора,  тем не менее
огульные облавы и расстрелы  имели место и, в частности,  мне,  как особенно
заинтересованному в целости технического  аппарата, пришлось уже кое за кого
вступиться и  настоять на освобождении или ускорении расследования. Имеется,
видимо,  план правых  эсеров,  направленный  против отдельных  лиц:  Ленина,
Троцкого  и  др., и,  конечно, каждый  факт  белого террора  будет  вызывать
реакцию в виде взятия заложников etc.
     Квартиру в Царском разорять  жалко,  и  хранить  вещи  стоило  бы очень
дорого.  Случайно я  встретил  в  Царском  Глазберга  (адвокат, имевший дачу
в...=72), ищущего  комнату, и мы быстро с ним покончили: он берет квартиру с
Нюшей до  1 апреля и платит  кварт[ирную]  плату и жалование Нюше.  Все вещи
остаются  на своих местах,  даже письменный стол не надо освобождать. С этой
стороны дело вышло удачно. Серого  сундука я не мог вывезти, ибо у меня было
мало  времени  (жил я в городе), и  такую тяжелую  чертовщину некому стащить
вниз, погрузить на тачку и свезти на вокзал. Да я и не  знаю,  стоит ли весь
этот  сундук вывозить за границу. Если с чехословаками дела поправятся, то я
не считаю  невозможным ваш возврат  в Россию весной или летом, а  тогда  вам
столько белья и платья чего доброго не позволят вывезти, здесь же через  год
уж и вовсе ничего купить будет нельзя. Цены на все стоят прямо смехотворные,
и  рубль упал  не то до  гривенника, не  то до  пятака.  Вчера я постригся и
побрился- 7  рублей. Сегодня купил себе кожаный картуз  - 80 рублей, обед  в
"Праге" 40 рублей и  т. д. Проезд в трамвае 60 копеек, фунт телятины 30 руб.
и т.  д. в том же духе. Жить вам  здесь в  данное время  было  бы, по-моему,
абсолютно невозможно. Еще один  я в казенных столовых могу прокормиться даже
очень хорошо,  но  вести свое  хозяйство  - вещь  почти невозможная. Красины
живут  лишь тем, что  удается  всякими правдами и  неправдами  покупать  или
привозить из провинции.
     7 сентября 1918 года.
     Родной  мой  Любченышек  и  малые  девчушки! Скучно  мне  без  вас, мои
золотые!  Как-то  вы  там  живете-поживаете   без  своего   папани?  Получил
телеграмму вашу о  том,  что до  1 октября остаетесь в Бостоде  ждать виллы,
снятой  в  Stoksund'е. Почему  же расстроилась  комбинация  с  Гутельфорсом?
Впрочем, очевидно, вы решили, что на  один месяц уже не стоило  переезжать и
раз  явилась  возможность устроиться  близ Стокгольма, то, конечно,  ее надо
использовать. Как удалось еще найти квартиру? Или помог тут
     Линдбром?
     Что касается меня, то я живу в "Метрополе"=73, пока во временном номере
- одна  комната  и спальня с ванной.  Но это  мне  мало,  сейчас подыскивают
большее помещение. Гуковский  предлагает поселиться в частной квартире у его
знакомых, но  я еще не видел и не знаю,  как решу. "Метрополь" удобен своими
телефонами, центр[альным]  отопл[ением] и центральным положением.  Возможно,
что  я  возьму и  то и  другое,  чтобы на  частной  квартире  быть абсолютно
свободным от каких-то посещений. Во  всяком случае, будьте спокойны за меня:
по  части еды и всего прочего я устроился недурно  и  в моем  исключительном
положении  смогу доставать  необходимое. Отношение ко  мне со  стороны  всех
властей   сейчас  самое  предупредительное,  все   предложения   проходят  с
легкостью, и, видимо, есть стремление создать условия, удерживающие меня при
работе. Ленина  после выстрелов я  еще не видел.  Одно время боялись за  его
жизнь, но сейчас он поправляется с быстротой, изумляющей врачей.  Многих эти
выстрелы  перевели на его сторону, и даже публика  далекая  от б[ольшевик]ов
высказывала часто: была бы беда,  если бы Ленина убили. Так  оно и  есть при
современном положении, ибо он все же становой хребет во всем этом хаосе. Ну,
да эти все новости вы узнаете от Гуковского, с которым шлю это письмо.
     Пока  до свидания. Родной мой Любан, напиши  мне, как твое  здоровье и,
Христа ради, берегись, посоветуйся с доктором и делай все,  что  он велит. А
вам,  Людмила, Катя  и  Люба, поручаю маму беречь  и  не позволять  ей  себя
утомлять или  тосковать. Крепко  вас,  родных, целую, также  Нину и  Володю.
Привет Ляле.
     Ваш Красин.

     No 25. Москва, 23 сентября 1918 года
     Милый  мой  родной Любченышек!  Я был сегодня очень обрадован  получить
твое  письмо  от  30  августа. Хоть  и  с большим  опозданием,  но  все-таки
подлинное  твое  письмо,  а  не коротенькая  телеграмма  через С[...]=74.  Я
стараюсь чаще телеграфировать, и во всяком  случае Берзин=75 почти ежедневно
знает о моем существовании.
     Пишу, конечно,  мало, так  как занят,  разумеется, очень. Чувствую себя
великолепно:  кровяные  шарики в  движении.  Работы  много, разнообразной  и
широкой, и, когда она  спорится,  получается ощущение,  точно  стоишь  около
большого горна  и  молотком  куешь кусок  стали, искры  так  и летят  во все
стороны.  Если  чертовы  чехословаки  или  наши  -  хуже   всяких  врагов  -
друзья-немцы  не испортят нам  обедни  каким-либо  неожиданным условием,  то
натворим  немало  заметных  дел и, пожалуй, возврат к старому ни  при  каких
условиях уже не будет возможен.
     Успокою тебя прежде всего насчет нынешних  условий моего существования.
Живу  я  в  Метрополе  в  хорошей  комнате,  а  на  днях переезжаю  в  целые
апартаменты: 3  комнаты, ванная  и передняя, тут же в "Метрополе" совершенно
министерское помещение. Обедаю 2 раза в день, около половины первого и в 5-6
часов, утром в  ВСНХ  и  потом в  Кремле,  куда  попадаю  к 5  часам.  Обеды
приготовлены просто, но  из совершенно свежей провизии и достаточно  вкусно.
Жалко лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас
вообще  невозможно.  Имею  автомобиль,  очень  хороший,  жалко  лишь, что  с
бензином день ото дня становится труднее и скоро мы,  вероятно, встанем, как
шведы  в Стокгольме.  Впрочем моя  вся  ходьба  из "Метрополя" до Больш[ого]
Златоустинского пер[еулка] (близь Лубянки) и затем обратно и до Кремля.
     Выезжать в другие места приходится редко, ибо тут все сконцентрировано.
     Дела  конечно очень много, но  как-то легко работается, нет этой вечной
заботы о сведении концов  с концами, которая за последние годы так отягощала
сименсовских  и  барановских директоров. Конечно,  у большевиков  (или,  как
теперь все более  привыкают говорить,  коммунистов) бюджет в смысле дефицита
даст  сколько угодно  очков вперед всем обанкротившимся  предприятиям, но  в
конце концов все воевавшие и воюющие  государства в своих бюджетах катятся в
какую-то пропасть и, конечно, не нашему  поколению придется  распутывать эту
путаницу.  Отсюда несомненная легкость духа и некоторая беззаботность насчет
равновесия  бюджетов, свойственная сейчас,  впрочем, даже  таким  аккуратным
финансистам, как немцы.
     Там  тоже в  сущности  печатают бумажные деньги сколько влезет,  и  при
посредстве их машина как-то приходит  в  движение. После убийства Урицкого и
покушения на  Ленина  пережили  и еще  переживаем  полосу  так наз[ываемого]
Террора, одного из бессмысленнейших противоречий необольшевизма.
     Расстреляно в Москве и Питере, вероятно, около 600-700 человек, на 9/10
случайно  агрессивных   или   заподозренных   в   принадлежности  к  правому
[э]с[е]рству или контрреволюции.
     В  среде рабочих  и  в провинциальных  совдепиях эта волна  прокатилась
целым  рядом  безобразных  явлений,  как  выселение  буржуазных  или  просто
интеллигентских  элементов  из  квартир,  вселением  чужих,   "уплотнением",
беспричинными арестами и пр. и пр. Мне лично пришлось за  это время не менее
30  разных инженеров вызволять из кутузки и  полностью посейчас  еще не всех
выпустили.  Работе это конечно страшно  мешает,  но  поделать против  стихии
ничего невозможно, и эту полосу тоже надо изжить.
     Нет,  миланчик мой, я все думаю, как  хорошо, что тебя  здесь нет: тебе
такие переживания  были  бы особенно тяжелы,  да и ребятам это  ни  к  чему.
Пожалуйста, не делай  из  этого вывода, что я хочу вас там  на  веки  вечные
оставить. Напротив. Во-первых, я  уверен,  что не  за горами время,  когда в
Европе  начнется  собственная  совдепия, а  это  будет  куда похуже  нашего.
Во-вторых, надо детям привыкать к  тому  новому укладу жизни,  в  котором им
придется жить. Поэтому, как только "военное" положение  у нас хоть несколько
окрепнет,  а  главное,  паек  хлебный фактически  дойдет  хотя  бы  до  трех
четвертей фунта, я сейчас же вас выпишу. Пока что, други милые, сидите там и
не  беспокойтесь  за меня, я  живу в  хороших  условиях,  и  ничего со  мной
случиться не может. Работаю тоже с расчетом не надрываться и не  чувствую ни
малейшего утомления. В октябре собираюсь за границу, конечно, ненадолго, так
что ты уж, Любан, на меня не ворчи.
     Ну пока,  прощайте мои родные, милые. Крепко вас всех целую. Как то  вы
устроитесь на новых местах. Пишите мне почаще и телеграфируйте через С[...].
Должен кончать письмо, так как приходят разные люди разговаривать.
     Крепко-крепко всех целую.

     No 26. 24 октября 1918 года
     Родной  мой золотой  Любченышек и  милые мои  дети!  Если бы вы знали и
видели, как  я  по вас по всех скучаю, истосковался.  Писем от  вас почти не
имею,  да  и  вы  мои едва ли  исправно  получаете: при этой  неразберихе  и
окольных путях  многое в пути теряется.  Гуковского  по пути в Ревель  немцы
обыскали из-за какой-то перебранки по поводу ехавших на одном пароходе с ним
русских беглых пленных и  при этом отобрали письма. Так я от вас ничего и не
получил. Последняя телеграмма была от 12-го.
     Ну, я живу тут по-прежнему, и самое, конечно, главное  в моей  жизни  -
работа,  еда  и сон. Больше почти ничего: за день так  устанешь, что  мыслит
голова мало, да и к лучшему, иначе я еще больше  бы по вас тосковал. Питаюсь
я хорошо, как и раньше, и на  этот счет ты, родной мой Любан, не беспокойся.
Единственный дефект в  том, что относительно много мяса приходится есть, но,
в России  живя,  это уже неизбежно.  Живу в  "Метрополе", квартира отличная,
если будут топить достаточно, то  и с этой стороны я устроен. Чувствую  себя
очень  хорошо, не  устаю  и никаких  вообще  дефектов  в  себе  не  замечаю.
Неправильностей с сердцем  уже несколько месяцев вовсе  не было, и я склонен
думать,  что  вся  эта  история  была  у  меня  не  органической, а  явилась
результатом той  стрептококковой  ангины, которой я заболел  в Москве в 1914
году, когда хоронили бабушку. Очевидно, продолжительный отдых в Стокгольме и
жизнь у вас под крылышком тоже сыграли свою роль.
     Ну, а как быстро меняются события и какой величины  мировую  катастрофу
мы переживаем?! Прямо  невероятна быстрота, с которой  полетела  Германия  в
пропасть. Воображаю, как горд и доволен мышонок!
     Рушится целый  мир, и к старому возврата нет, даже если бы старым силам
мира  и  удалось еще  на время победить Великую  Революцию. Все  сведения из
Германии подтверждают, что там начался развал совершенно того же  характера,
как у нас  в пору развала  армии в  1917 году. Таким образом, в  этом пункте
пророчества Ленина,  хотя и с  опозданием на несколько месяцев, оправдаются.
Сейчас  пришло  известие, что Либкнехт=76 освобожден.  Прямо  невероятно для
Германии.  Теперь  вопрос,  когда  оправдается  такое  же  предсказание  и в
отношении Антанты. Будет ли ему предшествовать "победа до конца" и в связи с
нею подавление революции в России или "передышка" дотянет  до капитуляции не
только Вильгельма [II] и Карла=77, но  и Вильсона, Ллойд Джорджа и Клемансо.
Предсказывать трудно, но мне все-таки  думается, едва ли  все так  гладко во
Франции,  и в Англии,  и особенно в Италии. Как  ни велик соблазн "победы до
конца", все так истощены  и  так безбожно устали,  что  и  победители,  чего
доброго, так же лопнут во время победы, как и побежденные.
     Да! Трудные, трудные  еще  предстоят  нам  времена.  Ты  вот,  Любан, в
претензии  на меня, что я сюда поехал, а мне думается, я поступил правильно,
и  помимо  субъективного  сознания обязательности  принять  участие  в  этой
работе, это надо сделать  уже хотя бы потому, что  в этом  слагающемся новом
надо  завоевать себе определенное место, и не только себе, но и вам всем,  а
для этого приходится работать. Ты не бойся, я меру знаю и буду ее соблюдать,
тяжелее  всего  разлука с  вами, мне так хорошо  жилось вместе, но это  надо
преодолеть. Как  дальше пойдут  события, трудно предвидеть, одно  ясно,  вам
сюда возвращаться еще не время,  слишком не устоялась жизнь,  и существовать
здесь семьей было бы  прямо-таки невозможно.  Сдвинулось с петель  все  наше
старое устройство  и  жилье,  самые  неоспоримые  понятия,  права,  привычки
опрокинуты, и множество людей как раз  из  нашего круга стоят  в  недоумении
перед  обломками своего вчерашнего  благосостояния, зажиточности,  комфорта,
удобств, элементарных благ. Те, кто пережидают эту бурю за рубежом, едва  ли
правы, так  как  тем труднее им  потом  будет привыкнуть к  новым  условиям.
Конечно, жены и дети, кто могут, лучше должны быть избавлены от этих трудных
переходных переживаний, но  нам надо работать и бороться не только  за общие
цели, но и за свою личную судьбу. У меня была мысль при ближайшей поездке за
границу взять тебя сюда с собой на побывку, чтобы  ты посмотрела, как сложна
и какая иная стала тут жизнь, но  я не  знаю, следует ли даже это делать, и,
пожалуй,  спокойнее будет тебе, милый мой, посидеть в Стокгольме. Ну, да  об
этом  мы еще поговорим. Когда я  поеду в  Берлин, еще  не знаю. У меня очень
много всякого дела, не отпускающего отсюда, кроме того, есть разные причины,
по которым лучше не слишком торопиться, и как ни  хотелось бы мне вас скорее
всех обнять, придется потерпеть до конца ноября, а может быть, и до декабря.
     Теперь  о  делах. Квартиру в Царском я  передал до апреля Глазбергу  по
своей  цене  с  Нюшей,  что  надо  считать,  по  нынешним  временам,  Божьей
благодатью. Все  у нас цело пока и благополучно. Как дальше  будет, конечно,
трудно сказать.  Посылаю тебе, миланчик, бумагу комиссара финансов о выплате
тебе денег с  15 августа по 3 тысячи р[ублей] в месяц.  Значит, за  август -
1500, за сентябрь - 3 тысячи и за октябрь - 3 тысячи. Должны, судя по тексту
письма, выплатить по казенному курсу, то есть около 7500х2= 15.000 крон. Это
было  бы  неплохо.  Только  в  скором  времени   хотят   Воровского  и  всех
заграничников сократить,  и не будут  считать крону по 52 коп., тогда и твои
3000 рублей сморщатся соответственно, вероятно, до 3000 крон.
     Поэтому  не зевай  и  хоть  за эти-то месяцы получи с них  по  хорошему
курсу.  Я здесь  оставляю себе по  1000 р[ублей] в  месяц, этого мне  хватит
вполне, принимая  во внимание сравнительно льготные  цены на  квартиры  и  в
наших столовых. Четыре тысячи в месяц - это в советской республике почти что
невиданная  сумма.  Но  все же,  миланчик,  с  деньгами  будь  поосторожнее,
неизвестно еще, что всех нас ждет впереди. Письмо это  тебе передаст товарищ
Шейнман=78.  К  нему  относись  с полным доверием, хотя, как коммунист,  он,
вероятно,  не особенно  подойдет к  окрестностям. В  частности, он  довольно
отрицательно относится  к  Циммерману, считая  его  никаким консулом,  но  и
Воровского он считает тоже никаким  послом,  и в этом, конечно, имеется своя
доля правды. Пока, родные мои, прощайте. Как вы, детки мои милые, поживаете?
Милый  мой Людмилан, я очень  был тронут твоим  письмом Авелю, что ты писал,
что Россия  -  самая большая, самая хорошая, самая добрая страна в мире. Оно
хоть  и  не совсем  так,  но должна быть и будет такой. Как ты,  мой  котик,
поживаешь? Много ли у тебя работы, играешь  ли на  рояле? Про  Любана малого
тут прошел слух,  будто  он не всегда слушается наставников. Могу ли я этому
поверить, такая ведь скромная, смирная и тихая всегда была милая  моя дочка!
Крепко-крепко вас целую. Ваш Красин.

     No 27. 16 декабря 1918 года
     Пишу,  пользуясь  свободным  временем, в  приемной в ожидании  открытия
заседания.  Сегодня  посылаю  вам телеграмму относительно хлопот  по  поводу
разрешения моего въезда  в Стокгольм. Я еще не знаю наверное, удастся ли мне
отсюда вырваться  на Рожд[ество],  но имею  некоторую  надежду  и  во всяком
случае при  малейшей  возможности к  вам приеду,  так как,  понятно, страшно
соскучился.
     Прошение  в  Шведское  консульство  я  уже  подал,   и  они-то   мне  и
посоветовали  просить содействия Ашберга=79 и Линдброма для вящего ускорения
дела.
     У  нас здесь все  идет по-старому. Б[ольшеви]ки твердо держат власть  в
своих руках, проводят энергично множество важных и иногда нужных реформ, а в
результате  получаются  одни  черепки. Совершенно  как обезьяна  в  посудной
лавке. И грех, и смех. Греха, впрочем, больше, так как разрушаются последние
остатки экономического и производственного аппарата, и возможности  бороться
с  разрухой суживаются до минимума. Ну да надеюсь,  обо всем  этом поговорим
при свидании подробно.
     Целую вас крепко, крепко, мои родные, миленькие.
     Будьте здоровы и веселы. До скорого м[ожет] б[ыть] свиданья.
     Ваш Красин и папа.

     No 28. [Конец ноября 1918 года]
     Ну,  родные мои, как  же  вы-то  там живете?  Сегодня из  Берлина  есть
телеграмма,  будто   немцы   согласны   на  восстановление   дипломатических
отношений=80. Я  еще не  хочу верить такому  счастью, потому что это дало бы
нам  возможность  опять  более  или менее регулярно  получать письма  и если
железнодорожное движение  не будет нарушено, то,  может быть, в  декабре мне
удалось  бы съездить  к  вам на  побывку.  К  этому сейчас сводятся все  мои
мечтания, и наибольшее мое  счастье  заключается в том, чтобы  быть с  вами,
родные вы мои морды! Напишите мне ваш точный адрес, а то я и письмо не знаю,
куда вам адресовать. Пошлю его через Ашберга. Он, верно, знает  ваш адрес и,
как европеец, не  захалатит письма, как  это может  случиться  в посольстве.
Адрес посольства тоже мне  неизвест