нии, но всегда с хлебом и свежей  провизией. От  кулинарных
же обедов мы  поотвыкли, и отсутствие  их не только  не  беда, но  для моего
желудка  даже очевидное благо. По части сахара и чая я  лично еще не садился
на мель, но большинство москвичей чаю  уже  не имеют  и пьют вместо него под
тем же  названием поджаренную  рожь, морковь, липовый цвет и даже брусничный
лист. Чай стоит сейчас 800 руб., сахар 200 руб. за фунт, но и за эту цену не
всегда можно их  иметь. Работаю  я  за последнее  время гораздо  меньше, чем
прежде,   отчасти  потому,   что   уже  имею   штат  сотрудников,   со  мной
сработавшихся,  отчасти  вследствие  перераспределения функций.  Взявшись за
пути сообщения=17, кое  от чего разгрузился, и в общем получился  выигрыш. С
этой стороны за меня тоже не беспокойтесь.
     Я уже писал вам многократно, что Андрюша наш нашелся, или, вернее, и не
думал теряться, а просто жил себе  вполне благополучно  в Магараче. 4 июня к
нему  уехала  Нина  с намерением  остаться  там  на зиму  (она  получила  из
Симферополя  приглашение  от барышень,  с  которыми  жила в  1917  зимою  на
Петроградской стороне). Хотя я из Крыма от нее письма еще не успел получить,
но знаю, что она доехала благополучно, да и  в сегодняшнем письме Володи это
подтверждается. Мне без Нины тут будет  скучнее, она иногда приходила ко мне
поныть вроде мамани, но все же я  рад, что она уехала, так как грядущая зима
в   Москве,   почти  лишенной  топлива,  для  обыкновенных   смертных  будет
непереносна. Самому  себе на  крайний случай я присмотрел угол у Классона на
станции. Нину  я с собой не смог бы взять. Как Москва проживет эту зиму, для
меня загадка. Володя до последнего времени работал на Украине, в Виннице, по
продовольствию, но теперь, вероятно, уедет оттуда, куда- еще не знаю.
     Как ни тяжко жить без вас, а  все-таки я чуть не ежедневно благословляю
судьбу,  что вас тут нет, глядя на  жизнь людей и те трудности,  с  которыми
приходится бороться.
     Жизнь из  старой колеи  выбилась  бесповоротно, а новых  путей  еще  не
нашла, да и трудно их найти в обстановке войны  и опустошения последних пяти
лет.
     Только  теперь  в  полной  мере  начинает  сказываться  результат  того
простого  обстоятельства,  что три  года большой войны  и два года революции
миллионы  людей  не  только ничего не  производили, но,  напротив, все  силы
техники и хозяйства, всю свою  изобретательность употребляли  на истребление
десятилетиями произведенных ценностей.
     Война  окончилась, моря стали  снова  свободны,  но даже самые  богатые
народы  ощущают недостаток в самом элементарном сырье, нет кожи, нет  хлеба,
нет, наконец, самих людей - миллионы погублены и не  встанут никогда.  У нас
положение тяжелее, чем где-либо, уже по одному тому, что мы не можем кончить
войну, войну с фронтом свыше 10 000 верст, какого  еще не имел ни один народ
- ни при одной из войн с тех пор, как вообще стоит свет.
     Страна  и  без  того  истощена  и  измучена,  война  же  пожирает  все:
продовольствие,  топливо, ткани,  металл,  наконец, рабочую  силу. Надо  еще
удивляться, как при таких условиях мы держимся, и совсем не удивительно, что
жизнь наша  во многом напоминает осажденную крепость, ибо  так оно и есть на
самом деле, ибо мы осаждены и окружены со всех сторон. Тем не менее войну мы
ведем, и есть  все  основания надеяться,  что мы  ее выиграем, как ни велико
неравенство сил. Громадное  пространство и  земледельческий  характер страны
приходят  тут  нам  на помощь. Как бы ни повернулись обстоятельства,  пока я
один, я  всегда смогу найти выход,  если  же вы были  бы  здесь, то в случае
неблагоприятных  событий  мы  были бы  связаны. Жить  здесь  при  теперешней
голодовке сколько-нибудь сносно  - надо не меньше 30 000 в месяц, да  и  тут
нельзя поручиться, что в доме не лопнут трубы и весь дом не замерзнет, как и
было в  минувшую  зиму со многими. Пока  я один, я могу в  случае надобности
последовать примеру Бражникова, будучи в то же время спокоен за вас.
     От  вас  я не имел известий с мая месяца, да и то не непосредственно, а
только  Н. И. Линд[бром] передал мне, что видел  маманю у  Иосифа  Петровича
[Гольденберга] в  Стокгольме и что  вы  на лето  собираетесь  в  Фальстербо.
Приехавший на днях из Берлина Классон тоже ничего не мог про вас рассказать.
Меня  несколько  беспокоит,  правда,  неопределенное  заявление  Классона  о
денежных затруднениях. Мне  казалось, что оставленного Вацлавом Вацлавовичем
[Воровским] должно было хватить не менее как на 8-10 месяцев. Не понимаю,  в
чем тут дело.
     От  Сонечки было недавно письмо. Пока  тоже  не  жалуется. Кисловодском
довольна, хотя ванны девочке  запретили. Остается солнце и лечение воздухом.
Сонечка  продолжает служить в  городской  управе. Вообще говоря, они отлично
сделали, уехав  на  Кавказ  вовремя:  на  Удельной жить было  бы  невыносимо
трудно,  а что  еще будет зимой.  Дрова в  городе уже доходят  до 60  рублей
сажень.
     Ну, пока, иду  спать. Целую вас  всех  поочередно  и всех вместе, милые
мои,  золотые, бриллиантовые,  ненаглядные  мои. Вся радость  моя в вас, мои
любимые! Храни вас бог,  будьте там веселы, благополучны, здоровы, тогда и я
здесь  буду  хорошо себя  чувствовать. На  сон  грядущий читаю  "Правду", но
обычно уже на 1-й странице засыпаю. Сплю пока хорошо:
     стало холоднее и мухи исчезли.
     Пока прощайте.

     No 35. 18 сентября 1919 года
     Милые мои, бесценные, дорогие маманя и девочки!
     Пользуюсь случаем послать  вам  эти несколько строк  из  Пскова, где  я
третий  день  по случаю  начавшихся  было  мирных  переговоров  с  Эстонией.
Переговоры  пока  оборвались  до присоединения  к  ним других  прибалтийских
стран=18. Выйдет ли изо всего этого что-либо, сказать трудно.
     Ну,  мои родные, я жив и  здоров и чувствую себя хорошо. Скучаю по вас,
но  не  теряю  надежды  свидеться.  Недавно  в  Москву вернулся  Володя.  Он
прекрасно  выглядит,  работает по  продовольственному делу  и  живет  вообще
хорошо. От Нины и от Андрюшки известий нет с июня, но, я полагаю, им живется
тоже неплохо. От вас я имел письмо от начала августа, вот рад-то был!
     Крепко  вас всех целую и обнимаю.  Будьте  все здоровы, берегите  маму,
учитесь,  не забрасывайте  языков и  музыки. Обо  мне  не тревожьтесь  и  не
беспокойтесь. Не верьте  всякому вздору, который печатают газеты. Крепко вас
целую и обнимаю.
     Ваш папаня и Красин.

     No 36. 25 октября 1919 года
     Родные мои, милые Любаша, Людмила, Катя и Люба! Пишу  на тонкой бумаге,
ибо это письмо должно до вас идти воздушной почтой, на аэроплане. Вот, други
милые,  до чего мы дожили,  что  только  при помощи аэроплана и удается  вам
послать  о  себе  весточку.  Гг.  руководители  "Лиги  Наций"=19  так боятся
большевистской  заразы, что даже писем не хотят из России  пропускать, и нам
приходится идти на необычные способы.
     Я только вчера вернулся из Питера, куда ездил 17 октября- как  раз день
когда белые, взяв Гатчину и Красное Село, угрожали Детскому Селу (так теперь
называется Царское)  и  самому Питеру.  18  октября в Питере настроение было
довольно  неважное: наши войска отступили, белые же,  хорошо вооруженные,  с
танками и сильной артиллерией продвинулись вперед=20. В воскресенье,  19-го,
положение  еще ухудшилось, мы потеряли  Павловск и  Детское Село и создалась
угроза самой Николаевской дороге, которая  могла быть перерезана в Тосно или
в Колпине. Ораниенбаум,  Петергоф, Стрельна, Лигово были еще в  наших руках,
но броневой  поезд наш  сражался  уже на  Средней Рогатке и при новом нажиме
пришлось  бы отступать на  линию  Приморской ветки,  т. е.  перенести борьбу
почти что на улицы города. Приказ и был дан такой - не сдавать Питера, вести
бои на улицах города,  в крайнем случае  отступать на правый  берег Невы, и,
разводя  мосты,  обороняться там до  прихода подкреплений.  Подкрепления тем
временем  подтягивались  успешно,   и  со  вторника  21-го  наши  перешли  в
наступление  от Колпина,  ударив  неприятелю в правый  фланг. Наши  силы все
время были более значительны,  чем у белых, но наша слабая сторона - вялое и
неумелое командование: своих офицеров нет или почти нет, а кадровые  офицеры
душой  если не  на стороне белых,  то, во всяком  роде, не очень-то  склонны
особенно распинаться за Советскую Россию и  большой инициативы не проявляют.
Солдаты устали  изрядно и дерутся хорошо  лишь при условии руководства,  без
этого же превращаются в стадо овец,  шарахаются  при каждой световой ракете.
Как только эта масса получает хоть малое руководство и командование берет на
себя инициативу - люди идут и дерутся хоть куда. Вообще, вся наша война идет
так, что пока мы  не  получим хорошего подзатыльника,  мы  деремся  вяло, но
когда положение сделается  опасным,- напрягут силы  и,  так как их  у  нас в
общем больше,- глядишь, и есть  успех. Так было и на этот раз с  Питером.  У
вас, вероятно, уже были телеграммы о падении Питера, а в действительности до
этого не  дошло,  Павловск и  Царское уже  взяты обратно,  а  если  не будет
какого-либо  сюрприза  вроде нападения Финляндии,  то  дело  и  на  этот раз
окончится  ничем.  Я  в  Питер  приезжал   по  своим  путейским   и  отчасти
электрическим делам и ни в каких военных действиях участия не принимал. Пишу
об этом для  специального  успокоения милой  нашей мамани,  которая  уже  не
преминула сделать сердобольную мину и, может быть, даже попричитала немного.
В день  моего приезда  в Питер я  еще успел спосылать Нюшу в Детское, и  она
вывезла мне некоторые нужные вещи из нашей квартиры. Сама Нюша служит сейчас
у  Сименс-Шуккерта  в  правлении у Гермаши, в  Царском  же в  нашу  квартиру
поселили  инженера   сименсовского   же,  Прехта,  родом  датчанина,-  очень
добропорядочная  семья, и, если сейчас при обстреле дом  наш не сгорел,  то,
вероятно,  все  наши  вещи  останутся  в  целости.  Вывозить  сейчас  оттуда
имущество,   во-первых,  невозможно  за   полным  отсутствием   перевозочных
возможностей, а во 2-х, куда же вывозить - всюду одно и то же.
     Нюша  побыла в Детском всего  несколько  часов, а на  другой  день туда
пожаловали  белые.  Вместе  с  ней ездил  туда  же за  вещами  известный вам
Ломоносов=21.  Он сейчас работает  частью  в  моем комиссариате, частью же в
других учреждениях. Гермаша был в Питере, хотя собирался по делам  в Москву,
и приехал сюда вчера вместе со мной.
     Ну,  я живу  здесь по-прежнему, работаю  в общем много  меньше, так как
снабжением  не занимаюсь, здоровье  мое в прекрасном  положении, и Гриша,  у
которого я был в  этот приезд и  которому  по обыкновению показывался, нашел
мое  сердце и артерии  в  лучшем положении, чем прежде. Словом, я был бы рад
знать, что вы,  и в частности маманя,  в  отношении  здоровья находитесь  по
крайней мере не в худшем  состоянии. Таубманы, как и все, живут плохо: денег
никаких не  хватает,  продовольствия  нет,  а  что будет  зимой, и  подумать
страшно. В прошлом году еще были кое-какие запасы, был еще каменный  уголь и
частью нефть, теперь  все это дочиста израсходовано, а заготовка дров  из-за
войны, отсутствия  фуража и  продовольствия не дала и десятой доли того, что
нужно для удовлетворения самых  насущных потребностей. Не только  не хватает
топлива,  но есть основательные опасения, что,  может быть, не удастся  даже
обеспечить  снабжение топливом кухонных печей. Можете себе представить,  что
это  будет  за жизнь.  В  большинстве домов,  вероятно, полопаются трубы  не
только отопления, но  и  канализации, а это создаст  невозможные  санитарные
условия. Так уже было в прошлую зиму в  ряде домов, в эту же зиму это станет
общим явлением. Когда я думаю о  всех  предстоящих бедствиях,  я каждый  раз
благословляю  судьбу, позволившую  мне уберечь вас, родные мои, от всех этих
страданий. Вы скажете,  а  как  же ты-то будешь жить,  но  мне  одному много
легче, я  в крайнем случае поселюсь у Классона на станции,  либо даже в свой
салон-вагон перееду, всем же нам спасаться было бы много труднее. Ни о каком
сколько-нибудь правильном домашнем хозяйстве  не  может быть  и  речи, а  во
многих  отношениях  мы  ежедневно  оказываемся  в  положении   Робинзона  на
необитаемом острове.
     Вы, конечно, уже знаете, что ни Нины, ни Андрюши здесь нет. Я  надеюсь,
что на юге  им легче будет  прожить  зиму, чем здесь. Писем от них, понятно,
никаких мы здесь  не  получаем. Что касается Володи, то он сам  вам напишет,
если конечно по лени не захалатит дело.
     Если  военное  положение будет развиваться как мы предполагаем-  мирные
переговоры неизбежны. Дальнейшая затяжка войны  вряд  ли выгодна даже  нашим
настоящим врагам,  и  если до зимы Деникину не удастся нас добить (а вряд ли
ему это удастся), то, пожалуй, Англия поймет, что в ее собственных интересах
попытаться  справиться  с  большевизмом  в  экономической  области на  почве
некоторых  ограниченных,  но  мирных сношений.  И,  может  быть,  этот  план
одоления Советской России имел  бы больше шансов на  успех,  чем  двухлетние
безумные попытки военного завоевания. Словом, милый мой  Любан - куражу!  Не
унывай и надейся:  все еще  будет хорошо. Не  век  же будут  бури, пристанет
когда-нибудь к тихой пристани и наша ладья.
     В одном из писем ты упоминаешь о переезде в Германию.  Я уже писал, что
пока считал бы это преждевременным, по крайней мере  пока я сам не побываю в
Германии.  Вообще  такой  переезд  я  считал  бы  полезным,  особенно  ввиду
интересов  девочек, которые могли бы  в Германии  большему научиться,  чем в
Швеции.  Но, с  другой  стороны,  Германия  еще  не  дошла  до  конца  своих
злоключений,  и  неизвестно еще, что  и  как  там  может в  ближайшие месяцы
измениться. Пока лучше подождать. Получила ли ты все от Helberg'а? Если нет,
стребуй с него все, что тебе полагается, ибо деньги у него непременно должны
быть. Хорошо бы  также, если бы ты смогла снестись с Леонидочкой и попросить
его перевести  оставшиеся  у  него суммы, следуемые мне  от  Барона. Сколько
именно, ты  можешь увидеть из  бумаги (описи, оставленные мною при отъезде в
твоем сейфе).
     Получила ли ты 15 000 к[рон] от Як[ова] П[етровича]? Если нет, сделай и
это, выдай  ему расписку от мая  1918,  которую найдешь  там  же. Постарайся
написать мне коротенько обо всем этом,  а  то я напоминаю об этих вещах чуть
ли не в каждом письме.
     Не забудь также написать мне адрес вашей квартиры. Мало ли  какие могут
быть случаи, я бы его хотел знать.
     Ну пока, прощай, родной мой Любченышек. Целую тебя крепко-крепко, также
и девочек.
     Воображаю,  как они все выросли и какие стали красавицы.  Жду от тебя и
от них писем. Пишите, очень ли вас угнетает всякая  черная сотня. Крепитесь,
друга  мои милые, пошлости  людской ведь нет конца-краю, и если раз навсегда
научиться ее презирать, то уже вам никто ничего не сделает.
     Не тоскуйте обо мне очень. Еще раз, детки прошу беречь и холить маманю.
     Крепко-крепко всех обнимаю и целую. То же и Лялю.
     Ваш Папаня и Красин.

     No 37. 13 ноября 1919 года. Москва
     Родная моя, любимая маманя и золотые мои девочки!
     Я  дней десять  назад  послал вам  письмо, а  завтра едет в Юрьев=22, а
может  быть и  далее, Литвинов=23, и я с ним посылаю это письмо. От вас имел
прямые вести  от  начала  августа,  но  на  днях сюда  прилетит  аэроплан из
Берлина,  и  живущий  в Берлине  мой  торговый  представитель  писал мне  14
октября, что он от Helberg'а знает о вас и что у вас все в порядке. Этот мой
берлинский знакомый называется Victor Kopp=24, Fasanenstr[asse], 27. Berlin.
Я очень вас прошу не реже одного раза в месяц присылать ему письма для меня,
и, может быть, он в состоянии  будет их пересылать,  да и от него вы обо мне
можете иметь известия. Victor  Kopp - мой давний  знакомый с 1905 года, и во
всяком  случае это  один из  путей  сношения  со  мной.  Второе  дело:  если
Литвинову  удастся доехать до Дании,  то он должен дать приказ  Helberg'у  о
дальнейшей  выплате  вам денег с 1  января 1920 еще  на  полгода  в  том  же
размере. Если же Литвинов  до Дании не доедет, то  Helberg все равно получит
каким-либо другим путем такой  же приказ, и ты, маманичка, родная, стребуй с
него следуемые  деньги. Средства у него  должны быть независимо ни  от каких
продаж льна и проч.  Сам я в Юрьев пока  не еду, так как  это еще  не мирные
переговоры, а лишь  об обмене пленными и  заложниками. Но,  весьма возможно,
через неделю  -  или как -  начнутся мирные переговоры,  и тогда я,  по всей
вероятности,  поеду в Юрьев  во главе делегации=25  и надеюсь  оттуда  иметь
возможность снестись с вами хоть по телеграфу.
     Вы, верно, уже читали в шведских  газетах о взятии белыми Петрограда. Я
как раз  в самые тревожные  дни  был в Питере  и посылал  Нюшу за кое-какими
вещами в  Детское за 2 дня до занятия его белыми. У нас в квартире там живет
инженер Прехт (сименсовский), датчанин с семьей. Я еще не имею известий, но,
по всей вероятности, дом наш не  сгорел и  все,  вероятно, в порядке:  живые
люди в  квартире  все  время  были.  Нюша поступила  на  службу  в правление
Сименс-Шуккерта через Гермашу, чему я очень рад: девица она прямо  идеальной
честности и лучше за всем  нашим  добром  смотреть и ходить было  бы  просто
невозможно.
     Третьего дня Володя с Любой уехали по железной дороге в Самару и, может
быть,  дальше  до Уфы,  на  службу по  продовольственному  комиссариату. Это
лучше, чем  зябнуть  и  полуголодать в  Москве,  как все  здесь обыкновенные
смертные принуждены делать. От Нины  и  Андрея, понятно, мы никаких известий
не имеем с лета, но слух есть, в тех краях живется неплохо, во всяком случае
теплее и сытнее, чем на нашем севере, по нынешним временам это  уже много...
Пока прощайте.

     No 38. 25 ноября 1919 года. Москва
     Родной мой Любан, милые дочери мои, золотые мои девочки!
     Пользуюсь случаем послать вам  несколько строк с одним шведом, едущим в
Стокгольм.  Правда, на  днях уехал туда  Литвинов, и  вы, конечно, знаете от
него  обо  мне.  Я здоров и благополучен,  живу  по-прежнему,  весь день  за
работой, время  идет  незаметно. Скучно очень без вас, но надо, други милые,
терпеть   и   ждать.   Приходится   человечеству   расплачиваться   за   эту
братоубийственную войну, и  путь к новой  лучшей  жизни лежит  через  многие
трудные и опасные места. Подумайте только, что  делается в Германии. Там нет
семьи, где  не было бы  убитых или искалеченных, и  за что  и  к чему,  чего
достигли? Невесело и у победителей, я думаю. Утешаться  приходится лишь тем,
что все-таки главные ужасы позади и медленно, но начнется улучшение.
     России тоже трудна будет эта зима. Главная беда  - мало топлива, да и с
продовольствием  неважно.  Хлеба на  местах много,  и  даже научились его от
мужика  добывать,  где  добром,  а  где  и  понуждением, но  распределение и
транспорт из-за полного расстройства железных дорог очень страдают.
     У меня в "Метрополе" довольно холодно, и  я решил переехать к  знакомым
Гуковского на Малом Знаменском, рядом с музеем.  Этот швед-  двоюродный брат
или кузен хозяйки, и я сегодня вечером, переехав на квартиру,  узнал, что он
едет в Стокг[ольм]. Пишу это письмо.  Здесь дрова имеются до января. Если же
и здесь будет холодно (по израсходовании дров), то я переселюсь на станцию к
Классону, где  тепло  во  всяком случае  обеспечено. По  части еды я устроен
очень хорошо, и если не так вкусно ем, как вы, то наверно хлеба и масла имею
больше, чем вы в Швеции. Ем  3 раза: завтрак, обед и ужин и раза 2, а то и 3
пью  чай.  Квартиру в "Метрополе" оставляю  за  собой на случай  улучшения с
дровами и просто как  хорошую квартиру. На станции  моей находиться неудобно
из-за расстояния: на автомобиль не  всегда можно  рассчитывать, ездим  не на
бензине, а на спирту, да и того мало.
     У дяди Геры пока  тоже тепло. Сам он недели 2 назад приехал из Пит