х  стала
вовсе  серая,   особенно  в  воскресенье,   когда  вся  фабричная  молодежь,
вырядившись в изрядно, впрочем, помятые,  но шелковые (искусственного шелка)
костюмы, наводняет  и Unter den Linden=31  и  Friedrichstrasse. Ужинал раз у
Кемнинского=32: публика почти  как в известном  трактире "Классный  якорь" в
Москве, только с поправкой на покрой одежды.
     Ну, иду  спать,  пока кончаю  письмо. Крепко тебя  и  родных девченышей
целую.
     2 июня 1918 года.
     Получил  твое  второе  письмо,  родной  мой  Любинышек,  т. е., видимо,
третье,  а  второе  не  дошло.  Бедненький ты  мой,  что же это  ты, вопреки
уговору,  хворать-то вздумала. Умоляю тебя,  голубеныш мой, не волнуйся и не
расстраивайся.  Я  обещаю  тебе принять все меры к тому, чтобы вызволить  из
Питера  Володю и  Нину,  и думаю,  что  это удастся.  Обо  мне  ты  тоже  не
беспокойся. Если я увижу, что  там уж совсем  плохо, то  либо я переберусь в
Москву, либо вообще развяжусь с Россией, либо возьму какую-либо работу вроде
организации  загр[аничной]  торговли  или   консульской  части,   или  общее
руководство переговорами в разных комиссиях по Брестскому договору,  что мне
даст возможность  бывать  или  даже жить в Берлине, а  стало  быть, и к  вам
наезжать время от времени.
     На  будущий  год, мне думается, можно  будет уже думать о возвращении в
Россию.  Даже  сейчас  в Питере и  особенно  в  Москве  будто бы уже больший
порядок, и только вопрос продовольствия стоит  плохо. Через год, может быть,
в этом отношении станет уже лучше.
     5 июня.
     Это письмо  никак не  может  уехать. Курьер по  ошибке не  взял  его, а
оказии здесь  очень  редки в Скандинавию. Я уже давно не имею от вас никаких
известий  и начинаю беспокоиться. Послал вчера телеграмму, утешаюсь тем, что
письма  посылаю с едущими в Данию.  Ручаются  за переотправку, но народ  все
вертоголовый, ни на кого нельзя положиться.
     Я все по-прежнему не могу выбраться из Берлина. Ожидаю  по крайней мере
начала  работ  политической  комиссии=33, без  чего  нельзя  начать работу в
России. Тут же хоть 1/2  года сиди,  без дела не останешься, ибо каждый день
выплывают все новые дела. Ты уж не хнычь, милый Любанаша, и не причитай надо
мной:  вся эта работа и перед Богом не пропадет, да и мне самому с семьей не
повредит. Складывать руки еще рано: и  совестно, да и нельзя, просто потому,
что по-старому жизнь скоро  едва ли наладится,  а жить надо,  и надо,  стало
быть, отвоевывать себе позицию и в этой всей  неопределенности и сумятице. Я
себя чувствую очень  хорошо, очевидно  хорошо  отъелся и  отдохнул у  вас  в
Швеции.  Здесь жаловаться тоже нельзя, хотя и не очень вкусно, но достаточно
сытно  кормят.  По  рассказам  курьеров  (из  Москвы они являются  2 раза  в
неделю), в  Москве с продовольствием  вполне сносно и за деньги всего  можно
достать.  В Питере  хуже,  но и там  положение  все-таки не таково, чтоб  уж
нечего было есть. Писал ли я тебе по поводу письма Дунаевского=34 знакомого.
Дело с  патентами  еще не  известно как-то пойдет, ехать же на ура в Америку
слуга покорный. Да и  вообще туда поехать сейчас  удовольствие  малое, ввиду
опасности подводных  лодок=35.  Придется  уж  на этом  берегу  большой  лужи
переживать непогоду. Пока  прощай, мой родной,  любимый,  дорогой мой Любан.
Целую деток и тебя.
     6 июня.
     Пишу  урывками, так как  все  время  очень  занят посещениями  немцев и
переговорами  [то] в разных их  министерствах, то дома, в посольстве, где ко
мне как-то  само  собой начали обращаться по всяким делам. Составил им устав
будущей   консульской  службы,   набросал  схему   организации  консульства,
проэкзаменовал  нескольких  кандидатов на должности и пр.  и пр. Вчера был у
Тарцманов. Они тебе усиленно  кланяются. Маялись  все это время на положении
цивильно  пленных  и  лишь  с осени 1917  ему  разрешили  опять поступить  к
Сименсу, и  теперь  он  имеет сносное  место  марок на  600-700  в  связи  с
организацией новых отделений в Литве и прибалтийских губерниях.
     Сегодня  вечером я уезжаю  с  одним из директоров Сименса в  Бельгию, в
главную квартиру, для свидания с  Людендорфом. Цель поездки, как и всех моих
разговоров  здесь,  доказать необходимость  приостановления  всех враждебных
действий против России,  как со стороны немцев, так и со стороны  украинцев,
финнов,  турок и  всей  этой  сволочи, которую  послала  на  Русь  Германия.
Доказать,  что  терпенью русского  народа  приходит  конец,  что  дальнейшее
продвиженье  вызовет уже народную  войну  против  немцев,  и пусть  при этом
погибнут миллионы людей и пол-России попадет в немецкую оккупацию,- мы будем
бороться  5  и 10  лет,  пока не утомится  и  немецкий народ и пока не будет
заключен мир сколько-нибудь сносный и справедливый. В конце  концов, оставив
Россию  сейчас  в покое, немцы скорее выигрывают, так как  путем торговли  и
обмена  они  могли бы кое-что получить от нас из сырья и товаров,  между тем
ведение войны отнимает у них силы  и  не очень-то много дает, как показывает
уже  опыт Украины, откуда они и при  новом  правительстве не очень-то  много
получают=36.  Конечно, я не обольщаюсь никакими  особыми  надеждами, но если
Л[юдендорф]  дает мне аудиенцию в такое время,  как сейчас, когда он на днях
отказался за  недосугом  принять помощника Кюльмана=37,  то это значит,  что
развитая мною точка зрения представляется ему достаточно интересной (на днях
я  имел беседу  со специально присланным полковником Генер[ального] штаба, и
когда  он содержание ее  передал по телефону в главную квартиру, последовало
приглашение туда приехать). Возвратиться думаю к понедельнику или вторнику и
числа 15 выеду уже в Москву.
     NB.  Об  этой поездке  пока  никому  не  говори. Затянулось  мое  здесь
пребывание,  но  ничего не  поделаешь.  Не знаю,  когда попадет  к  тебе это
письмо.  Курьеров  из  М[осквы]  в Стокгольм  сейчас  нет, а  из  Берлина  в
Стокг[ольм]  посылать  специально  не  принято  (от посла к  послу это  не в
обычае, а лишь от посла к его правительству и обратно). Получили ли дети мою
открытку?   Крепко  всех  вас  целую,  родные  мои,  золотые,   ненаглядные.
Соскучился очень, вспоминаю вас постоянно. Будьте здоровы, не  тоскуйте и не
беспокойтесь за меня. Кланяйтесь Ляле и пишите в Берлин, на посольство.

     No 15. 10 июня 1918 года
     Родной мой, милый, ласковый Любанчичек!
     Пишу тебе коротенько, возвратившись из далекой поездки. В сопровождении
одного из небольших директоров Сименса в прошлый четверг вечером выехал я из
Берлина через Кельн в главную квартиру,  и в пятницу  в 12 дня  мы прибыли в
Спа=38, нечто  вроде бельгийского Боржома или Виши=39- маленький  городок  с
большим количеством минеральных источников, обилием отелей  и шписбюргерских
домиков, владельцы  которых кормились приезжими  больными. Сейчас все занято
германской солдатчиной.  Эта часть Бельгии пощажена  войной и совершенно  не
пострадала.  В  Спа  пробыли  весь  день,  обедали, катались в автомобиле по
живописным окрестностям,  ужинали: пока что Людендорфа в Спа  нет,  и  поезд
отходил  в 11 1/2 ночи. Была ли  это конспирация или  его заставил уехать на
фронт одно  время  не  очень удачный  ход боев  на западе, но,  словом,  нам
пришлось вечером ехать дальше, на этот  раз уже во Францию. В 7 ч[асов] утра
в субботу поезд, наполненный исключит[ельно] военными, прибыл во французскую
крепость Манбенде. Тут уже больше разрушений, отдельные  дома и даже деревни
уничтожены,  но самая  крепость и город  мало пострадали:  наступление  было
слишком внезапно,  а поля, луга и пр.  за 4 года войны успели принять мирный
вид. Население тоже далеко не все бежало  и странно видеть на фоне  одного и
того же пейзажа немецких солдат в их полуарестантской - полувоенной одежде и
типичных  французских  рабочих  или крестьянок с  корзинками,  в  соломенных
шляпах за обычной работой.
     Завтракали   в   офицерском  казино,   предварительно   переодевшись  в
длиннохвостые костюмы. В 9 ч[асов] подали автомобиль,  и мы в  сопровождении
прикомандированного лейтенанта  покатили по прекрасному французскому шоссе к
неведомому месту свидания. Ехали с  час,  меняя  направление, лейтенант  все
время заглядывал в карту, чтобы не сбиться с  пути. Наконец, прибыли в парк,
типичный французский парк, вроде Никольского под Быковом, где мы раз были; в
глубине  небольшой  франц[узский] замок  со  старинной  мебелью,  фамильными
портретами,   маленькой   капеллой.   Абсолютно   никого,  кроме   немецкого
фельдфебеля, коменданта этого  пустого  необитаемого  замка.  Около 1/2 часу
пришлось  ждать,  гуляя  по  парку,   осматривая   замок.  Около  11  слышен
автомобиль,  въезжает  в парк: шофер и два генерала. На  портретах Людендорф
мало похож.  У него нет придаваемого ему демонического  вида,  просто жирное
немецкое лицо  со стальным, не  мрачным,  а скорее  злым  взглядом, кричащий
голос,  несколько более высокий,  чем  должно было  бы  быть по объему тела.
Краткий церемониал представления, и мы, четверо (лейтенанту руки не подал, и
он  остался  при дверях зала  скучать 2 часа),  входим  в  гостиную,  где  и
происходил разговор. Моя  речь обличительного характера длилась  1 1/2 часа,
причем я лишь время от  времени заглядывал в конспект, заранее составленный.
Был  в ударе  и, как  потом говорил  мой  провожатый,  выступление  в  чисто
ораторском смысле сделало бы честь любому природному немцу. Выслушал меня не
прерывая,  лишь  время  от  времени  мимикой,  покачиванием  головы,  легкой
усмешкой,  выражая свое отношение к содержанию  той или иной  части речи. По
окончании моей речи, главный смысл к[ото]рой состоял в указании на нарушение
Брест-Лит[овского] договора, предупреждение, что такая политика для нас хуже
открытой войны и  в  конце концов  заставит нас эту  войну принять, хотя  бы
ценой разрушения половины России, наконец, в ссылке на то,  что установление
настоящих  мирных  отношений было  бы  выгодно и для самой Германии, генерал
начал свой ответ любезным обращеньем по  моему  лично  адресу ("благодарю за
откровенность и сам выскажусь  столь же прямо и без обиняков"), затем сменил
тон  на  более   официальный  и  резкий  и  начал   чесать   уже  по  адресу
большевистского   правительства,  которое   своими   нарушениями   договора,
организ[ацией] нападений и проч. будто бы и вызвало переходы  всех  границ и
проч. и проч. Мы,  говорит,  не имеем ни малейшей охоты наступать и мне жаль
каждого  солдата, павшего  на восточном фронте,  но нас вынудили агрессивные
поступки б[ольшеви]ков. И  т. д. в  этом  роде. Вкратце  резюмируя речь его,
надо ожидать,  что если  в  России наладится  кое-какой  порядок  и Германия
сможет   получать  оттуда   нужное  ей  сырье,  то,   вероятно,  дальнейшего
наступления не последует, если же  товарообмен не  наладится вовсе или будет
совсем  незначительным, то  можно  ждать  дальнейших нападений.  Совершенный
щедринский  волк: "А  может быть и помилую!"=40. Питер и  Москву брать у нас
никакого желанья  нет, иначе мы,  может  быть, это уже сделали бы. В Крым мы
пошли лишь после того, когда ваши суда начали делать набеги из Севастополя и
поубивали  наших  людей. Конечно, мы на каждый удар отвечаем двумя ударами и
не  потерпим  положения,  при  котором   нам  грозит  какая-либо  опасность.
Внутренние  ваши дела  нам безразличны,  лишь бы был от  вас  толк (в смысле
сырья etc.)  и не  нарушались разными  социалист[ическими]  мерами  интересы
немецких  подданных  или  по  крайней   мере  производилось   бы  возмещение
убытков=41. Все это мне  было известно из других разговоров здесь, начиная с
Герца, и самое интересное во всем происшествии это самый факт свидания. Если
в самый разгар боев он нашел нужным потратить несколько часов на эту поездку
и  разговор,  то,  очевидно,  у них все-таки есть большой  интерес прийти  с
Россией к более или  менее удовлетворительному соглашению, тем более [что] с
Украиной дела у  них все еще неважны. Рассказывают, что в Польше в Лодиче на
мешках с хлебом рабочие при посредстве транспарантов малюют масляной краской
"Ukraina"  и  польский  хлеб  имеет  въехать  в  Берлин=42 с этой заманчивой
надписью. Хотя ручаться сейчас ни за  что нельзя, но похоже на то, что, если
бы  удалось наладить  товарообмен хоть кое-какой, то,  несомненно,  немецкое
наступление приостановилось бы и даже,  может быть, кое-что они  согласились
бы теперь же  очистить. Промышленники и банкиры утомлены этой политикой и со
своей  стороны усиленно  настаивают  на необходимости улучшения  отношений с
Россией. Меня уговаривают со всех сторон взяться  за  эту  работу  и,  может
быть, это так и будет. Тогда я и с вами, мои милые, могу еще даже, вероятно,
в  июле повидаться. Работаю я тут очень много и, могу сказать, не без толку.
Если бы не сознание, что, не  наладив  дело  в России  хоть  кое-как,  здесь
совсем  ничего не сделать, то хоть и вовсе не уезжай  отсюда: дела хватит на
1/2 года. Приехали  Натансоны, проездом  в Швейцарию. В Москве  он болел,  и
Ушок там ему чем-то помогал, а потом долг оказался платежом красен: какие-то
прохвосты  б[ольшеви]ки  задумали  отнять  у  Красиных  квартиру,  и  только
вмешательством  Натансона  удалось квартиру  отстоять.  Вообще  же, говорят,
порядку стало много больше, за деньги можно все достать, и особенно в Москве
даже будто бы продовольственный вопрос стоит сравнительно удовлетворительно.
Видал  и людей, приехавших непосредственно из Питера,  никаких особых ужасов
не рассказывают. Гермаша все время в Питере. О Володе и Нине пока ни от кого
ничего  не  слыхал,  но  не  думаю,  чтобы  с  ними  могло  что-либо  особое
приключиться, судя по общему  тону всех рассказчиков.  Воровский сейчас уже,
вероятно, в  Москве, моя же  душа еще  не отпускается  на покаяние, дай  Бог
числа 17-го выехать. Почти месяц  проболтаюсь в Берлине! Ну, зато  и нашумел
тут порядочно.
     Пока прощаюсь,  роднуша моя:  иду  спать.  Крепко тебя целую,  ровно  и
детенышей моих великолепных. Кажется, вы сейчас едете на  пароходе в Бостод.
Храни вас Бог, други мои незаменимые.
     12 июня.
     Про себя лично могу сообщить, что я питаюсь хорошо и чувствую  себя так
же. Очень бодр и, несмотря на изрядную трепку, почти не устаю. В Берлине мне
уже надоело,  хотелось бы поскорее  в  Москву  и Питер,  посмотреть, что там
делается, и определить  дальнейшую свою  линию. Всеми  способами  постараюсь
уклониться  от участия  в  министерстве  и ограничиться организацией внешней
торговли и  участием в  берлинских комиссиях.  Совсем  уйти от всякой работы
сейчас вряд ли допустимо: ведь только от работы всех и каждого, от поденщика
до министра, и зависит сейчас спасенье и дальнейшая участь  России.  Герц  и
другие  немцы  (а знакомых  у меня  теперь  1/2 Берлина  во  всяких  сферах)
уговаривают  меня тоже  не  отказываться  от работы  и взять  если  не  весь
комиссариат, то  по  кр[айней] мере  вывозную торговлю. Кстати,  Герц  очень
просил тебе кланяться. Любезен он необыкновенно.  Сегодня я опять у него был
на званом обеде с 2-3 тремя превосходительствами. Frau Geheimrat на прощанье
преподнесла мне пакет с какими-то воротничками и платочками для девчушек. Не
знаю уж, будут ли они особенно  тронуты этим выраженьем немецкой дружбы, мне
же во всяком  случае  пришлось  кланяться и  благодарить.  Вообще,  пока что
выхода  у  нас нет,  и придется с немцами кое-какое  дело делать, иначе  они
придут  и бесплатно возьмут все то, что сейчас  мы еще, может быть, могли бы
продать либо им, либо, еще  лучше, в  Скандинавию. Пока прощай, мой родимый.
Как твое здоровье и как  ты себя чувствуешь? Очень  тебя прошу, мой любимый,
крепись  как-нибудь,  не  мучь  себя  зря   разными   страхами.  Целую  тебя
крепко-крепко и девочек родимых.
     Твой Красин.

     No 16. Воскресенье 16 июня 1918 года
     Родной мой Любан и дорогие девочки!
     Курьер  все  еще  не  едет,  и написанные  мною  письма  копятся одно к
другому. Моя поездка в Москву тоже  день  за  днем  откладывается:  очень уж
много  корней  и связей завязалось в Германии,  и я не  могу вдруг  уехать и
порвать ряд переговоров. Все же  в конце недели думаю  уехать.  Очень занят,
каждый день по  нескольку визитов, приемов  etc. Вчера  нам был устроен всем
завтрак у помощника Кюльмана, совсем официально, с участием пары министров и
других чиновных людей. Между прочим, я познакомился с датским их послом,  т.
е.  послом  Германии в Дании,  неким  графом  Ранцау=43, довольно культурный
немец, его кандидатура одно время выставлялась в канцлеры, но была провалена
консерваторами.  Мы  с  ним  о  многом  разговаривали и,  между  прочим,  он
предложил,  если  нужно,  свое  содействие  по  исхлопотанию  вам разрешения
переехать и жить в Дании. Таким  образом,  я теперь  спокоен:  если уж очень
голодно  будет  в  Швеции,  то не через Воровского, так  через  Ranzau я вас
всегда сумею  перетащить в Данию, климат которой, впрочем, и Ranzau не очень
хвалит. Приехавшие недавно  б[ольшеви]ки уверяют, что саботаж  интеллигенции
сильно сокращается  с каждым днем и что,  в  частности, в инженерских кругах
многие ждут  моего приезда и примкнут к делу, лишь только  их  позовут. Даже
будто бы Гермаша, кажется, уж на  что  anti-большевик, высказался в этом  же
смысле. Предложат  мне,  вероятнее всего, председательство в Высшем сов[ете]
нар[одного]   хозяйства=44,  что   сведется  к   своего  рода  диктатуре   в
экономич[еской],  промышл[енной]  и  торговой  области,   в  том   числе   и
заграничные все сношения будут в моем ведении,  и я не только не буду от вас
отрезан,  но  даже  по  должности  должен  буду  бывать,  может  быть,  и  в
Скандинавии. Ну это все видно будет там на месте: возможно, что я и откажусь
от  такой  универсальной  должности,   ограничившись   лишь   заграничн[ыми]
снош[ениями],  хотя  тут есть опасность, что все твои благие намерения будут
разбиваться  о  непонимание или неумение  вышестоящих инстанций. Похоже, что
там  так  изголодались  все  [по]  делу,  что  в самом деле есть возможность
работы,  невзирая  на отчаянный  развал.  Главное дело в ближайшем будущем -
это, конечно, установление мира с Германией, т. е.  прекращение нападений со
стороны немцев. Тут б[ольшеви]ки, по-видимому,  тоже  не  вполне выдерживают
линию и время от времени на местах бьют немецкие войска,  а  затем за каждый
удар   получают   сторицей.  Истерика  или  даже  простое  и  само  по  себе
естественное  негодование - плохие помощники в войне  и в дипломатии. Сейчас
мы воевать  не можем, это  надо сознать и восстановлением внутренних сил как
можно скорее создать положение, когда можно будет думать и об отпоре. До той
поры  придется  терпеть,  может  быть,  даже  и  унижения.  Плетью  обуха не
перешибешь.
     Пишите  подробно,  как  устроились  и как  проводите  время?  Как  твое
здоровье, большой  мой Любан? Как с едой, довольны ли новой учительницей или
ее нет с вами? Крепко всех вас целую. Привет Ляле.
     Ваш Красин.

     No 17. 21 июня 1918 года
     Родной мой Любан!
     Получил твое первое письмо из Бостода от 18 с[его] м[есяца]. Мои письма
к  тебе запоздали  из-за отсутствия курьера, к[отор]ый только на днях уехал,
посылать же  по почте  я не хотел. Теперь  с  прошлой  недели  почта  начала
принимать русские письма, и вы можете  начать посылать письма в Россию через
Германию. Другой вопрос,  насколько исправно они будут доходить. Послал  вам
термометры, аспирин и бумагу от моли; еще не получила, справься  через Штоля
у  Циммермана=45.  Пошехонцы  курьеры  ведь  и  затерять посылку  не  дорого
возьмут=46.
     С Воровским о Вол[оде] и Нине я перед его отъездом говорил.  Кроме того
он едва ли  уедет  из  Москвы,  не дождавшись меня. Я  все не могу закончить
дела. Как раз вчера у нас была комиссия в мин[истерстве] иностр[анных] дел с
утра до самого  вечера, лишь с перерывом на еду. Уехать никак нельзя, дело в
общем